Заколотил маляр Агутин последний гвоздь, укрепляя над дверью вывеску, спустился с лестницы, полюбовался, прищурив глаз. Броская вывеска получилась: по желтому полю - зеленым; буквы так и лезут в глаза:
Трактир
Лисабон
И только Агутин переступил порог нового заведения, как хозяин вышел к нему навстречу со стаканом водки.
- Спрысни, Матвеич, за предбудущие успехи.
- За полное, Яков Карпыч, благополучие!
- С твоей легкой руки, бог даст, дело пойдет.
- Обязательно!.. С Лисабоном, стало быть, Карпыч.
- Закусывай вот...
Скворчит на сковородке яичница; распластанная на тарелке селедка держит во рту колечко репчатого лука, шибает в нос крепкий запах чесноковой колбасы, и снова перед Агутиным налитый стакан. Хозяин только пригубливает, а Михаил Матвеич старается ото всей души сделать самый наилучший почин.
Столики стоят, стульчики, за широкой стойкой - массивный дубовый буфет, икона Николая-чудотворца в переднем углу, портрет государя-императора на стене, - все как следует. К пиву - подсоленные черные сухарики, вобла, моченый горошек и - по праздничным дням - даже раки будут!
- Ну, милый, есть где будет рабочему человеку душу отвесть.
До этого Шибаков был квасником. Настаивал квасы на меду, на изюме, делал кислые и сладкие, белые и красные, сам кое-как перебиваясь с хлеба на квас, но с пуском дятловского завода поднатужился, чтобы пошире развернуть дело. Пригородная слобода Дубиневка, где он жил, была поблизости от завода. Вот и решил Шибаков к грушевым, медовым, клюквенным и другим квасам прибавить еще пиво и водку. Больше месяца потратил на перестройку своей квасной лавки и, когда дело подходило к концу, заказал маляру Агутину вывеску.
В городе была гостиница "Лондон". Был ресторан "Мадрид". А Шибаков решил назвать свое заведение "Лиссабон". Маляр одно "с" на вывеске упразднил, но заказчик этого даже и не заметил.
- Пойдет дело, Карпыч... Пойдет!.. - заверял Агутин.
Жена, дочь, два сына да свояченица с племянником - все семейство Шибаковых обслуживало посетителей, расточая направо и налево улыбки. В уголке сидел, нанятый новым трактирщиком, слепенький гармонист. Был час свидания за бутылками, а гармонь голосила "Разлуку". Сам Шибаков находился за стойкой и любовно оглядывал свое заведение.
Михаил Матвеич Агутин переходил от столика к столику, по-свойски похлопывал сидевших по плечам, говорил:
- Рабочему человеку что надо?.. Я такое рассужденье держу: поесть ему надо, конечно... Никто против не говорит... Но и выпить также... Рабочему много не надо... Не такой он, рабочий-то...
- А какой? - спрашивали его.
- Рабочий-то?.. Я и говорю: не такой рабочий человек, чтобы как, скажем... Для рабочего человека трактир как для богомолки церковь... Надо душу свою отводить?.. Обязательно надо... Нет, ты погоди, дай я доскажу... Сладко тебе на работе, а?.. Дома - сладко?.. А-а... то-то вот... Сибирский твой глаз... - прищелкивал маляр языком. - А здесь - полное удовольствие...
Пенилось по стаканам и кружкам пиво; до последней капли выливалась из косушек, бутылок и штофов водка.
- Вот око, утешеньице!
- Эхма... Пропадать, так навеселе чтоб... Все равно в капкане сидим. Как захочет, так хозяин и станет теперь мудровать, потому - все в долгу у него... Кресты навязал... Вот уж истинно - в душу, в крест...
- Цыть!.. Икона в углу, а ты такие слова...
- Не унывай, Гараська, - утешал кто-то друга-приятеля за другим столом. - Авось как-нибудь...
- Унывать?.. Ого-о-о!.. А когда ты видал, чтоб Гараська унылым был?.. Я вот только пью, пью, а напиться никак не могу. Вся беда в этом... Эй, малый! Волоки нам сюда еще штоф да воблинок на закуску.
Где четвертак пошел в ход, там и за полтинником дело не стало. А гармонь с "Разлуки" - на "Барыню". И ударившее в ноги веселье заставляет их ходить ходуном.
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня...
- Дятлов... Дятлов - он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...
Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.
- И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи - по своим церквам... - подсказывал Дятлов.
Протопоп согласно кивал.
Глава десятая
НЕНАСТЬЕ
Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом - комнату на три окна и кухню - отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.
- Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, - пошучивали рабочие.
- Таракан - он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.
- Разбогатеешь, молчи!
- Взаймы тогда дать не забудь.
Вдоль стен были нары, посреди комнаты - длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней - осколок засиженного мухами зеркала.
Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.
С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.
Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, - здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.
С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих - Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, - и тоже поселились в этой артели.
Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:
- А я третий год своей бабы не вижу.
- Чего ж к себе не выпишешь?
- Куда ее выпишешь? Нынче - здесь, завтра - не знаешь где. Сам - как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал - посылал деньги. Теперь здесь начну - тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.
- И дети есть?
- Дочка. Была двух годочков тогда.
...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, - за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.
- Филька, вставай!..
- Антон!.. Дядь Антон!.. - торопливо будят спящих проснувшиеся. - Половину пятого прогудело.
И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.
Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.
Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал:
- Ну?
Те знали: надо доложить обо всем, что случилось за время его отсутствия, не отговариваясь общими словами: "Ничего, Фома Кузьмич, слава богу..."
Подходил покров. Истекал срок договора заводчика со своими рабочими. Накануне праздника Дятлов собрал всех в литейном цеху и, вместо нового, прочитал рабочим тот же июльский договор найма. Разница была только в том, что в июле рабочие нанимались до покрова, а теперь - до пасхи. Старательной рукой Егора Ивановича Лисогонова были приписаны еще некоторые пункты о штрафах: за хождение по другим цехам, когда оное ни мастером, ни кем-либо из поставленных выше людей не приказано; за прекращение работы до гудка; за утерю номерных блях или инструмента; за нарушение тишины и порядка шумом, криками, бранью и дракой; за опоздание более четверти часа.
Выплачивать заработанные деньги хозяин будет теперь в конце каждой недели, по субботам, после гудка.
И, как в июле, окинул Дятлов взглядом притихшую толпу, спросил:
- Ну, ребята... Согласны?
Среди рабочих невнятный гул, вздохи.
- Согласны, что ль, спрашиваю?
- Фома Кузьмич...
- Кто это? - прервал Дятлов заговорившего. - Выходи сюда, чтобы всем слышно было.
- Я, Фома Кузьмич, спросить бы насчет... - вышел вперед завальщик вагранки.
- Ну, ну, говори... Обо всем давай потолкуем, - подбадривал его Дятлов. - Чтобы нам перед праздником в обиде друг на дружку не оставаться. Ну?..
- Фома Кузьмич... Господин хозяин... - сдернул завальщик с головы замызганный и прожженный картуз. - Когда летом мы нанимались, ваша милость прибавку дать обещали...
- Ну?
- А прибавку-то, Фома Кузьмич... Не получили ведь мы ее. До нонешнего дня не получили...
- На самом деле...
- Обещал, хозяин, а сам... Так мы, конечно, не будем, задаром-то... - поддержали завальщика голоса. - Выходит, что сулил только. Мягко стлал, а...
- Тихо чтоб!.. Загалдели... - прикрикнул Дятлов. - Вышел один - пусть один разговаривает.
- Тихо!..
- Тш-ш-ш...
- Тебя как зовут? - спросил Дятлов завальщика.
- Гаврила Нечуев.
- Так вот слушай, Гаврила Нечуев... И вы все: за тобой сколько долгу, Нечуев?
- Полтора рубля было дадено, а потом полтинник еще да крест силком навалили.
- Узнаем сейчас. Дай книгу, Егор.
Егор Иванович подскочил, подал книгу с записями должников. И пока Дятлов, поплевывая на пальцы, неторопливо листал ее, рабочие стояли тихо, в ожидании давно мучившего их вопроса о прибавке. Дятлов посмотрел запись, кивнул.
- Правильно говоришь. Полтора целковых, полтинник и крест... Силком я, Нечуев, никого не держу, а нынче и вовсе - договору срок подошел. Кто не хочет - ступай гуляй с богом, потому - какая же может пойти работа, если по принуждению?.. Верни долг, мы и расстанемся по-хорошему. Но только скажу - обидно мне такие речи слышать от вас. Я и деньги вперед давал, а теперь хочу лавку для вас приспособить, чтоб в кредит всяким товаром снабжались. А из вас кто-то крикнул, что задаром все будто... Похвально ли так?.. А тебе, Нечуев, такое слово скажу: высказал, значит, ты свою думку, что хозяин вроде как обидел тебя, недоволен ты, стало быть... Ну, что ж... Ежели так, за паспортом приходи. А заодно и должок не забудь, чтобы нам у мирового с тобой не встречаться. И все другие, которые недовольны... Я-то найду людей, а вот вы хозяина поищите. Вроде бы зима на носу... На, Егор Иваныч, держи, - протянул приказчику книгу. - А кто согласен работать - работайте. Я, имейте в виду, на зимнюю пору расценки не сбавил, будете по-прежнему получать, а у других - как зима, так убавка... Эх, ребята, ребята, иной раз ночи не спишь, думаешь, как получше бы сделать... Это надо ценить, а не так...
Приходилось ценить... Страшно было потерять с таким трудом добытое право на жизнь. Зима близится, и к заводским воротам все идут и идут новые люди. Сторож не успевает отгонять их.
- Куда-а?! Тут уж набрано... Каждый день лезут и лезут... Которых еще брали спервоначалу, обученных, а теперь - нет. И приказ дал хозяин, чтоб никто проситься не смел.
- Мы за большим не гонимся... Прокормиться б лишь.
- Не хватайтесь за дверь! Сказано - нет, значит - нет... Может, на счастье в другом каком месте определитесь.
Обещание хозяина открыть для рабочих лавку заставило примолкнуть роптавших. Как ни говори, а хозяйская забота видна.
- С голодухи не пропадем. В случае денег нехватка, так по талону из лавки чего надо возьмешь. Нет, ребята, зазря нельзя на хозяина обижаться.
- Штраф-то он тебе записал?
- Штраф - иное дело. Про штраф в уговоре указано.
- И бабы наши обрадовались, как про лавку узнали.
Только пришлые из дальних мест, побывавшие на других заводах и уже знакомые с заводскими лавками, неодобрительно относились к этой затее заводчика.
- А в других местах воют от лавок этих.
- Мало ль что где в других... В других местах деньги вперед дают?.. А наш хозяин дает... И ты, друг, смуту нам не вноси. Чего зря наговаривать?! Благодарность надо иметь, а не так...
- Ну, посмотрим. Дай бог, чтобы тут по-иному было. Дай бог...
Сидя у себя в конторе, Дятлов перебирает расписки: взято под работу на заводе - рубль, два, полтора рубля... "Обязуюсь отработать долг беспрекословно..."
И - подписи. Неуклюжие, крючковатые. Стоят кривые крестики.
Дятлов откладывает листок за листком, сверяет их с книгой, на страницах которой сведены все должники, откидывает на счетах костяшки рублей и копеек.
- Талоны, Фома Кузьмич, принесли, - просунулась в дверь голова приказчика Лисогонова.
- А ну, давай сюда, поглядим.
На столе пачки длинненьких книжек с талонами, отпечатанными жирной типографской краской. Самый дорогой талон - пять рублей; самый дешевый - полтинник. Разменной талонной мелочи нет, чтобы не путаться с ней.
- Капитал, Егор, а?.. - подержал на ладони пачку книжечек Дятлов, будто взвешивая их.
- Очень даже солидный, Фома Кузьмич, - улыбается Лисогонов.
Все идет у Дятлова как по-писаному, все задумки сбываются. Теперь можно будет не тратить деньги, - их заменит талон. А в лавке Иван Тарасыч Лутохин будет стараться: если не целый рубль, то хотя бы полтину к рублю прирастить.
Разминая ноги, затекшие от долгого сидения за столом, Дятлов прошелся по кабинету. Взгляд задержался на следах, оставшихся на полу. Ненастье на улице, грязь, - так в контору каждый и тащит ее за собой.
- Егор!.. Неприглядно, братец. Прямо сказать - срамотно, - поморщился Дятлов. - Приговорить надо бабу какую-нибудь, чтоб уборку делала.
- Осмелюсь доложить, - настороженно оглянувшись, подошел к нему Лисогонов. - Имеются на примете... Вы, Фома Кузьмич, как человек о делах много заботливый и, так сказать, устаете... Можно заодно, чтоб и удовольствие было вам... Я на крестины к нашему коперщику раз попал, так там... - многозначительно протянул Лисогонов. - Жена у него, Фома Кузьмич, доложу вам, во всяком смысле весьма подходящая... И вообще, Фома Кузьмич, есть и прочие стоющие, как я присмотрелся. У вагранщика Макеева дочка - у-ух! Лет семнадцати. Глаз не оторвешь от нее... И чистота будет в конторе и вообще-с... Мон плезир, что означает - мое удовольствие.
- Хм... - скребнул Фома Кузьмич подбородок ногтем. - Продувной ты, Егорка, смотрю. Хоть и из молодых, а...
- Я такого рассужденья, Фома Кузьмич, что практика жизни есть возраст природы...
- Поди, и для тебя надо? - подмигнул ему Дятлов.
- От вашего чрезмерного расположения буду зависеть, Фома Кузьмич. Конечно, осень - погода скучная, а к тому же и в вечернюю пору меланхольно тут приходится быть...
- Ишь кобель, а! - засмеялся Дятлов. - Ну, ин готовь на субботу. Только мне сперва покажи, потому как особый вкус свой имею.
- Вполне довольны останетесь. Заверяю, Фома Кузьмич, потому что образованных чувств человек...
Ненастье, дождь моросит, сумрачно, а Семену Квашнину кажется, что день просветлел. Глядишь, пятнадцать - двадцать копеек и Полька домой принесет. Пыль смахнуть, полы в конторе помыть - работа для бабы привычная.
- Спасибо, Егор Иваныч, что вспомнил про нас, - благодарил Квашнин приказчика.
В субботу после работы сам за ребенком присмотрит, а Полька в контору пойдет. Мало-помалу настроится жизнь у них, будет что и в будний день на стол подать и чем праздник встретить. "Не иначе, как приказчик грешок свой хочет замазать, что на кстинах тогда... Ладно. Ссадина эта на душе поджила... Что ж поделаешь?.."
Скрипит, переползая по блоку, проволочный канат, медленно поднимается "баба" к вершине копра и падает вниз, дробя рыжие чугунные чушки. Сеет мелкий дождик, и кровяные подтеки от ржавчины расплываются по земле. Дрожат натруженные руки, тяжело поворачивается барабан лебедки, и снова ползет "баба" вверх. Еще сотню пудов чугуна переколоть, а там и гудок будет. "Польке надо сказать, чтобы поприглядней была, - думает Квашнин. - Пускай у тетки Даши полсапожки возьмет и полушалочек тоже. А платье - в каком на кстинах была. Хозяин может увидеть, нельзя оборвой быть..."
Полы крашеные, мыть легко. И второй и третий раз сменила воду Аришка, - блестит пол словно зеркало. И стекла на окнах и подоконники чистые, а ей кажется, что все же плохо старалась она. Еще раз протереть надо, еще...
За стенкой тоже пол моют. Слышно, как босые ноги по мокрому шлепают. Повстречалась Аришка в коридоре с другой поломойкой - Пелагеей ее зовут. Тоже и Пелагея хорошо соседнюю комнату вымыла, но она, Аришка, получше. Никаких подтеков не видно, и стенки водой не забрызганы. Спросила эту самую Пелагею:
- У тебя кто на заводе тут?
- Муж. А у тебя кто?
- Отец... Еще когда позовут убирать или нет?
- Кто их знает. Может, и позовут.
- Взяли бы на работу совсем, вот бы!..
Сумерки надвигаются, скорей бы хозяин пришел, посмотрел бы да отпустил. А ни хозяина, ни приказчика все еще нет. Прогудел гудок. Дневная смена рабочих разошлась по домам, заступила ночная. Все гуще и гуще темнеет. Аришка вышла на крыльцо.
Не перестает дождик. Сеет мелкой водяной пылью, и с крыши стекает вода тоненькой, как ниточка, струйкой. "Смотать бы в клубок эту нить. Ух, и большой бы он получился!" - улыбнулась своим пустяшным мыслям Аришка.
В темной глубине двора приглушенно урчит завод. Мутно-желтые отсветы с трудом пробиваются сквозь закопченные окна, а тьма с каждой минутой липнет к ним все плотнее. Чавкают сапоги по жирной грязи, шаги приближаются, и у самых ступенек крыльца узнает Аришка вернувшихся наконец хозяина и приказчика.
- Заждалась, поди? Ну, мы эту нашу оплошность живо исправим, - шутливо говорит хозяин. - Пойдем расчеты сводить. А другая где?
- Там, в конторе.