Да, это больной вопрос. До самого вторжения немцев в эти края некоторые безответственные горлопаны объявляли паникером каждого, кто заикался о необходимости по-деловому подготовиться к эвакуации, оккупации, к партизанской войне: бросьте, мол, панику пороть, нет такой команды, не вашего ума дело! Однако и он, Добросердов, член партии с 26-го года, виноват. Умолк. Начальству, мол, виднее.
- Задание ясно, товарищи? - спросил он, стряхивая пепел с гимнастерки.
- Ясно станет на месте, - не спеша и все больше мрачнея, ответил Черняховский. - Болтать не люблю. Выполнение задания не гарантирую. Ясно, что не к теще на блины едем. Таких заданий я за всю войну не получал. Ну, а каким оружием должна наша группа разгромить оккупантов?
Майор, уловив горькую иронию в вопросе старшины, снова почувствовал раздражение. Неужели он, Добросердов, ошибся в этом человеке? Черняховского ему передали в разведотделе штаба 28-й армии - видно, рады были избавиться, но уверяли, что человек он самый для тыла врага подходящий. Ознакомившись с личным делом старшины, он взглянул с удивлением на четыре зеленых треугольника в зеленых петлицах. Этот Черняховский воевал от самой границы, с первого дня войны, командовал взводом разведки, много раз брал "языков", дрался с частями 28-й армии в окружении и вывел к своим батальон, весной был ранен во время неудачного наступления на Харьков, но остался в строю, летом был вторично ранен на Дону, когда возвращался ночью через "ничью землю" с пленным роттенфюрером из какой-то дивизии СС "Викинг"…
- Почему у вас нет командирского звания? - спросил он тогда Черняховского. - И орденов нет?
- А за что мне их давать? - усмехнулся в темные усы старшина. - За то, что пол-России сдал? - Но вслед за этим добавил: - Характер неуживчивый. Не лажу с начальством. Матку-правду в глаза режу.
И все-таки ершистый старшина понравился Добросердову, а Добросердов после двадцати двух лет партийно-комсомольской работы считал, что неплохо разбирается в людях.
Вид у старшины был самый бравый - ладно сшит, плечист. Лицо темное, горбоносое. Буйный казацкий чуб, железная челюсть. Но у него седые виски. Усы скрадывают глубокие горькие складки у рта, а в темно-карих блестящих глазах затаилась та непроходящая боль, что часто видел Добросердов в глазах у тех, кто по-настоящему хлебнул горя на войне, особенно у тяжелораненых. Черняховский живо напоминал ему кого-то. Кого именно - он долго не мог вспомнить. А потом вспомнил - Мелехова, таким, каким увидел он шолоховского героя в немом фильме "Тихий Дон".
В предвоенной биографии у старшины не было ничего примечательного. Даже не верилось, что этот вояка до войны работал товароведом в сухумском санатории "Агудзера". Отслужил действительную в пехоте. В Сухуми оставалась мать сорока шести лет и отчим Топчиян Александр Сергеевич. Немного узнаешь о человеке из анкеты!
- Не из казаков? - поинтересовался майор. Черняховский быстро взглянул на майора. Обычно бесстрастное лицо его стало еще бесстрастнее. Напряглись желваки под высокими скулами.
- Батька был казак, да умер давно, - ответил он нехотя и, всем своим видом показывая, что ему неприятны дальнейшие расспросы, уставился на группу раненых, игравших во дворе госпиталя в "козла".
Добросердов решил, что наткнулся в своих расспросах на какую-то семейную трагедию, и круто переменил тему разговора.
- В тыл врага на любое задание пойдешь? - без обиняков спросил он Черняховского. Добросердов как-то сразу понял, что темнить с ним ни к чему.
Черняховский машинально погладил перевязанное плечо и, помолчав, глядя вдаль, ответил:
- Я и сам хотел проситься. Отступать дальше некуда. Характер такой, что первым к границе хочу вернуться. А нет - так умру. Как беспартийный - за Родину.
- Беспартийный? Здесь сказано - комсомолец, с тридцать второго.
- С подпольным стажем.
- Шутите? Вам двадцать восемь.
- Не шучу. Комсомольцем я ходил в тыл немцев, а это то же самое, что подполье, только хуже.
- Почему не в партии?
- Когда уходил в тыл врага, обещали считать коммунистом, а возвращался - то одно, то другое.
За характер ругали, пару раз собирались принимать, да в окружении все погибли…
Еще больше понравился Черняховский майору в тот день, когда он пришел после выписки из эвакогоспиталя в дом № 71 по Красной набережной, где помещалась спецшкола.
На нем была не положенная ему по уставу комсоставская шинель, неразрешенная кубанка, из-под которой выбивался, отливая золотом, роскошный темно-русый чуб, невозможной ширины "гали" и на левом боку, рукоятью вперед, маузер в деревянной колодке. Как он прошел мимо комендантского патруля, было уму непостижимо. Но в партизанской спецшколе, разумеется, порой сквозь пальцы смотрели на нарушения устава.
- Рад вас видеть! - улыбнулся ему Добросердов. - Давайте ваши документы! Оформим вас, поставим на все виды довольствия…
- А документов нет, - развел руками старшина. - Я сбежал.
- Как сбежал?
- А так. Чтобы больше времени было на подготовку.
- Ну, это мы посмотрим! - сказал майор. И вызвал врача спецшколы.
- Сквозное пулевое ранение левого предплечья, - констатировал тот. - Кость задета.
- Все заросло как на собаке.
- Выходное отверстие еще не затянулось…
- Сульфидином присыпать эту болячку я и у вас смогу. Чудно!
Кончилось тем, что Добросердов сам съездил в эвакогоспиталь и, кое-как уломав начальника и комиссара госпиталя, забрал документы старшины.
А теперь настроение старшины не нравилось майору. Да, и люди подобраны самые геройские и задание дано им немыслимо сложное, но разве он "иностранный наблюдатель" и не понимает, что только срочное и предельное напряжение всех сил спасет страну?
Майор сел за стол, закурил. Поднял листок со стола.
- Оружие мы вам даем хорошее. На пятнадцать человек - шесть автоматов ППШ с тремя тысячами патронов, четыре винтовки и четыре карабина с тысячей двумястами патронами, два револьвера - один комиссару, другой - радистке, шестьдесят шесть противопехотных мин, железнодорожных ПМС, к сожалению, нет, и тридцать четыре килограмма тола, один прибор "Брамит" - глушитель для винтовки с двенадцатью спецпатронами. Продовольствия на десять дней. Ну и дальше всякая мелочь…
- Мало! - резко сказал Черняховский. - Автоматов мало, патронов всего на пару хороших боев, мин и тола в обрез на три-четыре приличные диверсии. Нет противопоеадных мил замедленного действия!. Нет ни одного ручного пулемета…
- Пулемет мы вам решили не давать: вам предстоит крайне тяжелый путь, больше трехсот километров по занятой врагом степи до района действия. Иголка покажется в тягость.
- Покажите-ка, какие вы нам "мелочи" даете! - Черняховский взял со стола листок. - Четыре электрических фонаря, один бинокль - мало! Компасов - три. Мало. Аптечка - одна, индивидуальных пакетов - двенадцать, а нас пятнадцать, видимо, кто-то застрахован от пули. А это что? Спичек - три коробка! Довоевались!
- Дефицит, товарищ старшина! Сами знаете.
- Однако вы, товарищ майор, не бросили курить. И вся Астрахань курит, плюя на дефицит, - сквозь зубы выдавил Черняховский. - А чем мы будем бикфордов шнур поджигать, когда кончатся эти несчастные три коробка?
- Хватит, товарищ старшина! - повысил голос майор. - Мы дали вам все, что могли. Вы что - на попятный, отказываетесь от задания?
Лицо Черняховского потемнело. В глазах вскипело бешенство. Но он сдержался.
- Не надо так, - сказал он с недоброй усмешкой. - Нервы у нас у всех не в порядке.
- Я к тому, что мы никого не неволим, - медленно проговорил майор. - Посылаем только добровольцев.
- Мы готовы выполнить задание! - сказал вдруг Василий Быковский и с открытой дружелюбной улыбкой взглянул сначала на начальника спецшколы, а потом на Черняховского.
Старшина хмуро глянул на комиссара, но"встретив обезоруживающую ясную улыбку, отвел взгляд. Помолчав, Черняховский сказал:
- Самый короткий срок подготовки к такому заданию - два месяца.
Добросердов печально улыбнулся и отрицательно покачал головой.
- Самый большой срок - две недели. Кстати, Космодемьянская готовилась всего неделю-две.
Черняховский долгую минуту смотрел в окно. За набережной под ненастным ноябрьским небом виднелась древняя башня Астраханского кремля, ветер швырял, приклеивал к окну размоченные дождем желто-оранжевые листья. Дождь и снег. А каково там, в степи, сейчас!..
- Что в сводке? - спросил он наконец.
- С тех пор как наши оставили Нальчик, только одна сводка - наши войска ведут бои с противником в районе Сталинграда, Туапсе и Нальчика. В общем тихо. Тишина перед бурей. А откуда ветер подует - не знаю. Думаю - с востока.
Добросердов всегда так думал. С двадцать второго июня. Наперекор очевидным фактам, назло элементарной логике. И это не был показной официальный оптимизм. Это была несгибаемая вера в правоту и силу своего дела. Вера, которая утраивала силы, когда силы были на исходе, и творила чудеса, когда дело казалось безнадежно проигранным.
Черняховский еще раз посмотрел на карту и раздельно, веско произнес:
- Одно из двух. Или немцы погонят наших за Волгу до Урала, и тогда наша группа в тылу у них погибнет за десять-пятнадцать дней, или наши погонят немца и освободят нас. Если победят немцы, жить не хочу, поэтому пойду в тыл врага…
Он встал и без улыбки пробасил:
- Добре! Выходит, комиссар, некогда нам рассиживаться да лясы точить. Айда к ребятам!
Он подошел к столу, открыл новую пачку "Прибоя", достал тоненькую папироску, закурил и сунул Майоровы спички в карман.
- Запиши, майор, для истории - группа "Максим" перед выходом на задание получила четыре коробка спичек.
Он вышел не прощаясь. Пожав руку майору, вышел Быковский.
Майор походил из угла в угол. Потом подошел к столу, снял телефонную трубку, набрал знакомый наизусть номер.
- Что-нибудь есть? - спросил он. - Нет? Ладно, позвоню утром.
Группы, посланные в тыл врага, так и не восстановили связь с Большой землей.
Разговор этот произошел накануне седьмого ноября. А седьмого ноября в спецшколе был большой праздник. За ужином каждый выпил свои "фронтовые сто граммов". А все пятьдесят девушек получили американские подарки - маленькие изящно упакованные посылки с ярлыком: "Мы вносим наш вклад". В своих посылках Нонна и Валя обнаружили тончайшие нейлоновые чулки, шелковые комбинации, по флакончику духов и по банке кольдкрема. При виде этих союзнических подарков по заинтересованной толпе пробежал шум - восторга и радости, недоумения и возмущения.
- Красота какая! У нас таких не делали!
- Ничего себе "вклад"! А вторым фронтом и не пахнет!
После ужина клуб был битком набит; показывали "Мы из Кронштадта". Затаив дыхание смотрели курсанты, как с высокого обрыва беляки бросали в море красных моряков с привязанными к шее тяжелыми камнями. Курсанты смотрели на бесстрашных ребят в тельняшках как на своих современников, как на ребят из своей же части. Стерся рубеж двух десятилетий, исчезла пропасть между поколениями. Через две-три недели каждый из сидевших в зале мог попасть в руки такого врага, какого еще не знало ни одно русское поколение со времен татаро-монгольского ига, и каждый видел себя на краю того обрыва, пытался заглянуть себе в душу…
У Володи предательски щипало глаза. Он таращил их в темноте, чтобы, не дай бог, не пролить непрошеную влагу и не осрамиться перед Колей и Нон-ной! Ничего себе - диверсант и разведчик! Точно девчонка, исщипал он себе бедро, напрасно надеясь болью отвлечь себя от того, что твори-лось на экране. Его страшило, что не сумеет взять себя в руки до того, как в зале вспыхнет свет.
После фильма курсанты показали наспех сколоченную программу художественной самодеятельности. Плясали гопак, с чувством читали "Жди меня", пели "Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы" и о родном Днепре, оставленном немцам. Володя с успехом исполнил под баян "Вечер на рейде". А Коля Кулькин - нос картошкой, рот до ушей - повязал голову синим платочком и спел под дружный хохот курсантов сатирический вариант "Синего платочка" - "Драпают фрицы прочь от столицы, им не вернуться домой".
Потом танцевали. Черняховский раза два-три приглашал чем-то приглянувшуюся ему крепко сбитую девушку лет двадцати, скуластую и черноглазую. Танцевал он ловко, но с мрачным видом и без всякого удовольствия. Девушка тоже молчала, но разглядывала его с напряженным интересом и все словно порывалась сказать ему что-то. Он еще раз окинул ее взглядом - полногрудая, плотная, рот полуоткрыт.
- Может, хватит выкаблучивать? - спросил он наконец. - Надоели эти танцы-манцы. Дышать нечем. Пройдемся?
Они оделись и вышли на улицу. Морозило. Во всем городе ни огонька - светомаскировка.
- А вы хорошо танцуете! - сказала она.
Да, когда-то он был веселым парнем, такие антраша выделывал, на танцплощадках призы брал. До войны он был совсем другим человеком.
- Медсестра? - спросил он.
- Нет, радистка.
- На фронте была? - Он взял ее под руку.
- Нет. В штабах работала.
- Сама напросилась в этот спецсанаторий?
- Да.
- Родом откуда? - Он подвел ее к набережной.
- Из Луганска. Вообще-то не из Луганска, а из Ростовской области, хутор Ново-Русский. В тридцать восьмом пошла, пешком пошла в Луганск, поступила в контору связи. - Говорила она тихо, раздумчиво.. - Сначала на побегушках. Смеялись - куда, мол, тебе, деревенской недотепе! Была почтальоном, потом на "ундервуде" стучала, потом телеграфным ключом на комбинате "Ворошиловградуголь". Когда немцы подошли, мобилизовали, научили на коротковолновом американском "северке" работать.
- В общем как в кинокартине "Светлый путь"… Замужняя?
- Нет… Да что это вы меня, товарищ старшина, допрашиваете, точно в "Смерше"?
Внезапно он притянул ее к себе, теплые губы скользнули по ее щеке.
Она стала вырываться, уткнулась ладонями в широкую грудь.
- Да брось ты эти фанаберии! - Он еще сильней обнял ее и с силой, неуклюже и холодно поцеловал. - Брось! Может, через две недели погибать нам!..
Она вырвалась и побежала по лужам. Он вполголоса выругал себя, закурил, поднял мокрый воротник шинели. Внизу, в потемках, слышался сонный плеск реки.
Утром, сразу же после завтрака, у выхода из столовой она подошла к нему - та самая, скуластенькая, некрасивенькая, с черными быстрыми глазами.
- Товарищ старшина! - сказала она, краснея, с несмелой улыбкой. В ту минуту она была почти красивой. - Разрешите обратиться?
- Что еще?
- Младший сержант Печенкина направлена в вашу группу для прохождения дальнейшей службы!
Черняховский секунд пять непонимающе смотрел на нее, потом полез за спасительной пачкой папирос в карман галифе.
- Хорошо! - сквозь зубы, сжав челюсти, сказал он, сделав несколько глубоких затяжек. - Выйдем во двор, Печенкина!
Во дворе он отошел с ней к воротам, туда, где никого не было, и сказал тихо, но жестко:
- Вот что, Печенкина! Что было вчера - забудь. Ерунда на постном масле. Больше ничего такого никогда не будет. Ясно? Вы свободны!
И бросил ей вслед:
- Больше жизни, товарищ младший сержант! Поздним вечером в комнате радисток, когда уже все после отбоя легли спать, подруги спросили Зою Печенкину:
- А тебе как твой командир понравился?
Зоя повернулась к стенке, натянула одеяло на голову и горько заплакала.
Курсанты, выделенные в группу "Максим", уже обучались в школе около месяца. Если прежде они занимались диверсионно-разведывательной подготовкой по десять часов в день, а по вечерам смотрели кинофильмы и танцевали, то теперь группа "Максим" под руководством Черняховского "вкалывала" от побудки до отбоя. Преподаватели - старший лейтенант Безрукавный, лейтенант Чичкала, сам Черняховский и комиссар Максимыч принимали зачеты у группы по подрывному делу, стрельбе, тактике, топографии по программе Центрального партизанского штаба. Черняховский делился оплаченным кровью опытом… "Глазомер, быстрота и натиск…" - эти три принципа Суворова он раскрывал неустанно. Толковал о большом - о мужестве, стойкости и товариществе, но чаще говорил о малом: как засечь пулемет по струйке дыма, вылетающей из пламягасителя, как отличить шум мотора автомашины от шума мотора танка, как связать "языка" и воткнуть ему в рот кляп. От некоторых советов командира не только девушек, но и кое-кого из парней в группе бросало в дрожь. Но каждый диверсант-разведчик обязан уметь бесшумно снять "языка". Классные занятия командир чередовал с физической закалкой - сам бегал с ними и подолгу ходил с полной боевой выкладкой в барханах Прикаспия.
Комиссар был неутомим: вел политбеседы, проводил читку газет и журналов, читал ребятам вслух "Радугу" Ванды Василевской и постоянно жаловался Черняховскому:
- Слушай! Что мне еще делать? Ну какой я комиссар - ведь в первый раз!..
Черняховский пожимал плечами.
- И я в первый раз в тыл врага. А в общем больше жизни!..
Максимыч, этот веселый, простодушный человек, легко и быстро сдружился с группой. К нему, тридцатилетнему коммунисту, стали относиться, как к старшему брату, взыскательному, но доброму. Он умел ладить с молодежью - до того, как Астраханский окружком партии командировал его в спецшколу, он работал, военруком сельской школы. Неотесанный, даже мужиковатый, он не умел блестяще и звонко чеканить слова. Порой во время беседы он заставлял фыркать Володю Анастасиади своей образной, но не очень грамотной речью.
Однажды Володя получил письмо из дому, из Москвы, от родителей - первое письмо за все время разлуки. Не утерпев, на радостях прочитал письмо Максимычу. Тот выслушал письмо и с невыразимой тоской сказал:
- Вот оно как получается, Анастасьев, - так он всегда называл Володю Анастасиади. - До Москвы, почитай, полторы тыщи километров отсюда, а родные пишут тебе, а до моих рукой подать, в соседней области проживают, но писать не могут - под немцем они.
И Володька узнал, что в селе Кочкино Заветинского района Ростовской области кЬмиссар оставил молодую жену Олю и годовалого сынишку, старуху мать и всех родных.
- А ты, Анастасьев, слышал, как поступают фашистские каты с большевистской родней? Завтра я вам всем расскажу…
На следующий день члены группы "Максим" собрались на ежедневную политинформацию в красном уголке. На стенах класса висели плакаты: "Народ и армия непобедимы", "Завоеванный Октябрь не отдадим", "Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет!" А рядом - совсем другие плакаты: "Устройство автомата ППШ", "Ручной пулемет Дегтярева"… Над батареей центрального отопления недавно повесили новый плакат: "За Волгой земли для нас нет!"
После политинформации Максимыч читал группе очерк Шолохова "На юге", опубликованный в "Правде":
- "…Перед вечером проскакали через деревню ихние мотоциклисты. Потом прошло шесть штук танков, а следом за ними пошла пехота, на машинах и походным порядком. К ночи стала на постой часть какая-то особая: у каждого солдата по бокам каски нарисованы черные молнии, каждый глядит чертом…"
- Обожди, комиссар! - прервал чтение Черняховский. - Кто мне скажет, что это была за часть? Ну, что в рот воды набрали? Больше жизни!..
Все тринадцать курсантов молчали, и вид у них был совсем сконфуженный, как у школьников, не подготовивших урок.