Он пошевелился, задевая телом стенки снежной норы. Снег сыпался отовсюду на лицо, за шиворот, таял на теле, но дрожь больше не появлялась, просто больше не было сил на нее.
- Идем, - решительно сказал Тутриль и принялся пробиваться наружу. Наверху намело порядочно снегу, и пришлось долго трудиться, чтобы пробить отверстие. В пещеру ворвался ветер со снегом, выбивая дыхание. Тутриль закашлялся, отпрянув назад.
- Вот видите, - сказала Айнана, залепляя отверстие снегом.
Работа отняла последние силы Тутриля, и он некоторое время лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша.
- Я пойду вместе с вами даже на верную гибель, - тихо сказала Айнана. - Но послушайте меня внимательно: идти сейчас в пургу - это безумие. Я это знаю…
Ей еще хотелось сказать, что Тутриль за время долгой жизни в Ленинграде забыл, что такое пурга в тундре, и не подозревает, на что идет…
Но Айнана сдержалась…
Сквозь полузакрытые веки Тутриль чувствовал, как на него все ниже и ниже опускается снежный потолок. Вот он касается груди, прижимает ее своей тяжестью, ограничивая дыхание, снег лезет в рот, в глаза, в уши… Тутриль рывком приподнялся и стукнулся головой.
- Идем!
Собрав последние силы, он пробил снег. Ветер подхватил его и понес, не дав опомниться. Тутриль упал на колени, потом распластался на снегу и только тогда остановился. Он кричал, звал Айнану, но ветер уносил в сторону крик. На секунду мелькнула мысль, что Айнана, пожалуй, была права… Но какое это теперь имело значение? Куда идти? Где Айнана? Где оставленная снежная нора? Прижимаясь к снегу, Тутриль лихорадочно думал… Что же делать? Ветер южный. Значит, надо ползти против ветра. Царапая лицо о снежный покров, Тутриль двинулся. Он теперь не обращал внимания на снег, забивающий рот, ветер, останавливающий дыхание.
Ему послышался слабый крик. Это Айнана! Тутриль приподнялся и крикнул:
- Я здесь! Я здесь!
Что-то мелькнуло в белесой мгле, и, протянув руки, Тутриль вцепился в развевающуюся на ветру камлейку Айнаны…
- О-о-о! - простонала со слезами Айнана. - Я думала, что не найду вас… Милый мой, хороший… Живой…
- Живой я, живой, - радостно повторял Тутриль, целуя Айнану. - Идем обратно, к пещере. Ты права.
Пойдя против ветра, они поняли, что промахнулись, прошли мимо снежного надува, где была вырыта нора.
Повернули обратно, часто останавливаясь, тщательно осматривая все вокруг.
- Может, выроем другую нору? - предложил Тутриль.
- Где? - возразила в бессилии Айнана. - Глядите!
Она ковырнула носком торбаса снег - слой был всего сантиметров в четыре-пять.
- Найти бы тот сугроб, - с надеждой в голосе проговорила она.
- А может, нам его не искать, а пойти все же вперед? - нерешительно предложил Тутриль. - Попадется по дороге снежный надув, там и остановимся.
Шли молча, с трудом преодолевая напор ветра. Тутриль догадывался, что ветер относит влево, но молчал, только каждый шаг старался делать так, чтобы хоть немного забирать вправо.
Айнана часто останавливалась, чтобы перевести дыхание, садилась на снег. Потом стала ложиться и закрывать глаза. Тутриль пристраивался рядом, но уже через минуту-две поднимался и тормошил ее.
- Надо идти, не надо останавливаться.
- Я знаю, - с раздражением отвечала Айнана. - Вот наберусь сил и пойду.
- Не закрывай глаза! Не спи!
- С чего вы взяли, что я засыпаю? - шептала Айнана. - Снег в лицо, вот и закрываю глаза.
А веки такие тяжелые, словно потолстевшие, опухшие и налитые свинцом. Держать их открытыми - мука.
Тутриль тормошил ее, пытался поднять, и Айнана вставала, утешаясь мыслью, что через несколько шагов она снова упадет и полежит хоть несколько мгновений.
Но всюду, куда они шли, была вода. Открытая океанская вода, кипевшая под ураганным ветром.
Тутриль обследовал окрестности и позвал Айнану:
- Иди сюда! Здесь почти нет ветра и можно подольше отдохнуть!
Айнана поползла на зов и вправду оказалась в защищенном от ветра укрытии, образованном стоявшей стоймя льдиной.
Она привалилась спиной к ней и тотчас закрыла глаза.
- Только не спи, я прошу тебя!
- Не буду спать, - распухшими губами произнесла Айнана.
- Тогда говори, говори, - просил Тутриль.
- Хорошо… Слушай… Ты хотел дослушать до конца легенду о росомахе. Энмэн… Влюбился юноша в Дочь Солнца, а она не может жить в тени ночной земли. Холод тьмы губителен для нее… Только росомаший мех мог ее защитить. Длинный и теплый, он не боится мороза, на нем не бывает инея… И пошел юноша по следу росомахи, чтобы добыть ее, чтобы любимая всегда была с ним… Идет он, идет…
Тутриль то впадал в забытье, то вдруг отчетливо слышал голос Айнаны. Иногда ему казалось, что ее нет рядом и все лишь воображение, игра затуманенного сознания.
Он видел себя то на берегу моря, теплого, ласкового, то вдруг вместо затухающего голоса Айнаны слышал Лену…
И где-то вдали, у морского горизонта, звучала песня:
Высокое небо,
Чистое небо…
Ветер, идущий с теплой страны.
Летите, птицы, вестники счастья,
Несите на крыльях любовь и весну!
30
К утру пурга стала утихать, хотя ветер еще был силен. Но уже открылись дальние горы, и было ясно, что буря идет на убыль.
Лена высунулась в чоттагин, окунувшись в уютный дым от костра, смешанный с запахом свежих лепешек на нерпичьем жиру.
Эйвээмнэу возилась у костра.
- Доброе утро! - весело сказала Лена.
- Кыкэ - доброе утро! - отозвалась Эйвээмнэу. - Токо запрягает собак, сейчас поедет.
Пока Лена умывалась с помощью Эйвээмнэу, вошел Токо и принялся налаживать рацию.
Лена с интересом смотрела на него. По всему видать, старик хорошо разбирался в этой технике, движения у него были уверенные и точные.
- Я вижу, вы хорошо разбираетесь в технике, - заметила Лена.
- Да тут ничего хитрого. Только никак не пойму, почему эта радиостанция называется "Недра". Наверное, для шахтеров предназначалась…
- А может быть, для геологов? - предположила Лена.
- У них станция получше нашей, - сказал Токо.
- Вы меня не возьмете? - с надеждой спросила Лена.
Токо помолчал.
- Можно бы взять, однако собачки будут ехать медленно… А потом, если кто обессилел - Тутриль или Айнана, - вам тогда пешочком придется идти… В другой раз покатаетесь на собаках. Айнана свезет вас в Нутэн, если хотите.
Токо взял в руки телефонную трубку, и сразу же выражение его лица переменилось, будто он оказался там, где находился его невидимый собеседник.
- Алло! Алло! - произнес он несколько раз.
Лена прислушивалась к его разговору.
- У нас пока нет новостей, - отвечал Токо. - Сейчас выезжаю на собаках в сторону дальней охотничьей избушки. А вы - в другую сторону. Пока не надо… Чего зря людей тревожить да машину гонять.
Токо положил трубку и поймал взгляд Лены.
- Из района звонили: как стихнет, вертолет поднимется. Онно уже выехал на собаках.
- А что так? - встревожилась Лена.
- Вот я им сказал: нечего панику поднимать, - сердито произнес Токо и принялся за чаепитие.
Но уж таков закон Севера. Еще Токо пил чай, а от конторы Нутэнского совхоза уже отъехал вездеход.
На маленькой посадочной площадке районного центра разогревали моторы небольшой одномоторный самолет "Ан-2" и вертолет. Они ждали, когда стихнет ветер, чтобы подняться в воздух.
Онно уже давно находился в пути, ведя свою упряжку по береговой, еще покрытой снегом полосе.
По телефону, по радиотелефону от Нутэна до Анадыря неслась тревожная весть: двое не вернулись, и неизвестно их местонахождение.
Токо вышел из яранги. Следом за ним женщины - Эйвээмнэу и Лена. Запряженные собаки возбужденно перебирали лапами и нервно повизгивали. Ветер почти стих, но иногда вдруг с прежней силой налетал порывами, поднимая шерсть на собаках.
Токо выдернул из снега остол, тихо чмокнул и тронул нарту. Собаки рванули, и каюр на ходу плюхнулся на тонкие доски сиденья, заставив скрипнуть тугие ременные крепления.
Лена и Эйвээмнэу стояли возле яранги, пока нарта не скрылась из виду.
Токо сидел бочком, поставив подошву правого торбаса на полоз, и думал о своем.
Об Айнане, о Тутриле и Лене… В его молодости все было не так. Она, эта любовь, может, и была на самом деле, но не занимала большого места в жизни. Они с Эйвээмнэу об этом и не задумывались. Может быть, только в самом начале, когда были молодые… Может быть, просто времени на это не было? Тяжкая работа и зимой, и летом. Надо было строить свою ярангу, кормиться и растить детей. Было два сына и дочь. Один умер в младенчестве, второй утонул на охоте. Осталась дочка. Росла, училась в школе, пионеркой была, потом комсомолкой. Веселая, красивая. Все мечтала о больших городах. Рано родила, не стала учиться дальше. А потом встретилась с тем моряком, за которого и вышла замуж, оставив деду и бабке Айнану.
Эх, Айнана, Айнана… Каково тебе будет сейчас? Острая жалость шевельнулась в сердце Токо, даже слезы навернулись на глаза. Да ведь иначе и не может быть - вернется Тутриль к своей жене, она небось тоже страдает… Грустно и холодно будет на сердце Айнаны, хоть рядом дед и бабка. Но, видно, отстали они от внучки своей, у которой свои понятия о жизни. Почему так? Или это от воли, от этой огромной свободы, которая дарована этому поколению? В самом деле: Токо, может, и сам бы хотел быть таким вольным, но жизнь цепко держала его на одном месте и мысли направляла только по одному руслу: добыть зверя, чтобы жизнь не угасла в жилище. А потом, когда строили новый Нутэн, сносили яранги, мечтали о светлой жизни - а эту мечту надо было своими руками строить… А Тутриль да Айнана уже в новое время входили в жизнь. Учились в школе, жили в интернатах, почти и не заглядывая в ярангу, а некоторые их сверстники стеснялись и яранги, и то, басоэ, и даже своего родного чукотского языка… Да, были и такие! Правда, они до того были смешны, что сами потом поняли это.
Токо, чтобы отвлечься, тряхнул головой и огляделся. Вожак упряжки посмотрел, как бы спрашивая - так ли он идет, как надо. Токо тихо произнес:
- Поть-поть.
Нарта чуть изменила направление.
В тишине смолкнувшей бури послышался рокот мотора, и, напрягши зрение, Токо увидел на горизонте темную точку, быстро превратившуюся в летящий самолет.
Летчик заметил упряжку и покружил низко над каюром. Значит, они все же пустились на поиски. Токо подумал об этом с досадой, сотому что Айнана будет переживать и это тоже - сколько людей потревожили, оторвали от работы…
Того прикрикнул на собак, и они прибавили шагу. Токо держал путь на дальние капканы.
За время пурги снег подсох и подмерз, и парта хорошо катилась. Токо доехал до места, где были поставлены дальние капканы, но, кроме обглоданного остова лахтака, ничего не обнаружил, - капканы были сняты. Значит, Айнана побывала здесь. Отсюда они должны были направиться либо обратно в ярангу, либо к дальней избушке, либо в Нутэн.
Токо решил сделать круг.
Через некоторое время вожак шумно потянул носом и оглянулся на каюра.
Токо увидел след росомахи. Зверь прошел давно, и пурга почти совсем замела его след. Но вожак учуял его. Он почти не поднимал голову от следа, сильно натягивая средний ремень, к которому были пристегнуты все собаки.
Нарта мчалась все быстрее и быстрее прямо к синеющей вдали открытой воде.
В это же время с другой стороны в этом же направлении ехала из Нутэна другая упряжка, и каюрил на ней Онно.
У самой воды цепочка следов оборвалась.
Карта остановилась, Токо сошел с нарты и подошел к воде. Он долго смотрел вдаль, на плавающие льдины. Где-то там льдина, на которой Айнана и Тутриль.
Услышав скрип снега за спиной, Токо обернулся и увидел Онно.
- Они пошли по следу росомахи, - тихо произнес Токо.
Старики медленно побрели к нарте и сели рядом.
Долго они сидели молча, устремив глаза в пространство.
Кругом стояла тишина. Только где-то далеко рокотал вертолет и тарахтел мотор вездехода.
И в мертвой звенящей тишине в памяти стариков уходящим воспоминанием звучал голос Айнаны:
Высокое небо,
Высокое солнце…
Ветер, идущий с теплой страны…
Летние птицы, вестники счастья,
Несите на крыльях любовь и весну…
― Рассказы ―
ЧИСЛА КАКОТА
Когда Амундсен выразил желание взять поваром Какота, чукчи пришли на "Мод" упросить его переменить решение и стали предлагать других.
Сам Какот стоял в стороне и молчал. На лице его было задумчивое страдание. Взор его был устремлен на диковинные очертания мыса Сердце-Камень, и казалось, одна только мысль, что он покинет этот серый каменный осколок, была мучительна для него.
- Жалко тебе отсюда уезжать? - спросил его Амундсен.
Какот молча кивнул.
- Тогда я могу взять другого, - сказал Амундсен.
Какот, ничего не говоря, направился к трапу, намереваясь вернуться на берег.
- Постой!
Амундсен бросился вслед, в душе ругая себя за чувствительность, но уже ничего не мог поделать с собой. Он проникся неожиданной симпатией к этому человеку, такому непохожему на своих земляков-чукчей, этих арктических оптимистов, не теряющих улыбки даже в самую сильную стужу, в ураганный ветер, даже в голодные темные зимние месяцы.
Какот задержался у борта.
- Я беру тебя поваром, - громко объявил Амундсен, чтобы слышали все.
Готфрид Хансен, стоявший рядом, спрятал в усах улыбку.
Какот перебрался на "Мод" и поместился в маленькой каютке, где стояла койка и небольшой, прикрепленный к деревянному борту столик.
В первый день пребывания на корабле новому коку устроили паровую баню и сменили одежду. Какот облачился в шерстяную фуфайку, в матерчатые брюки, но на ногах оставил свои старые нерпичьи торбаса.
Готовить еду учил его сам Амундсен. В камбузе находилась плита и еще множество различных приспособлений. Рядом с плитой стоял удивительный ящик. В нем целыми днями томилась овсяная каша, которую потом команда "Мод" ела с большим аппетитом. Довольно скоро Какот научился жарить оленину, рыбу, готовить суп из консервов, варить компот из сушеных фруктов. Но печь булочки он так и не научился. Рослый большеносый Амундсен пек их сам, а Какот стоял в сторонке и смотрел, как норвежец колдует над тестом, ставит беленькие булочки в духовку и оттуда вынимает их пышными и румяными.
Вечерами, после ужина, Какот тщательно мыл руки над лоханью, обтирал лицо мокрой тряпкой и бочком проходил в кают-компанию. Из широкого деревянного горла граммофона вырывались странные, щемящие душу звуки. Они уносили мысли далеко, туда, куда Какоту больше не хотелось возвращаться… Там осталась могила любимой жены… Там у чужих людей живет маленькая дочка, весенний птенчик, маленькое солнышко.
Путешественники веселились, играли в непонятные игры, что-то писали на листах бумаги. Какот знал, что значки на бумаге - это слова, и пишут их для того, чтобы послать кому-нибудь весть или сделать заметку на будущее, запомнить.
Но один человек всегда писал нечто отличное от всех. Это был Оскар Вистинг. Он располагался на краю большого стола и раскрывал толстую книгу, испещренную небольшими аккуратными значками.
Оскар вглядывался в них с видимым удовольствием и порой даже шевелил губами, что-то шептал про себя. Какот однажды не выдержал и спросил:
- Хорошие слова?
- Где? - встрепенулся Вистинг.
- Вот тут, - Какот ткнул пальцем в страницу, где стройными рядами стояли непонятные значки.
- Это не слова, - ответил Вистинг, - это числа.
Вистинг говорил по-английски, и Какот понимал эту речь. Но этого слова - "числа" - Какот не знал.
- Что это такое?
- Числа? - задумчиво переспросил Вистинг. - Ну как бы тебе объяснить… Вот у тебя один палец, - Вистинг показал на аккуратный палец Какота, ноготь на котором собственноручно обрезал Амундсен. - Рядом второй, третий, четвертый и пятый… Пишу цифру пять. Обозначаю пять пальцев… Понятно?
- Проще руку нарисовать, - заметил Какот.
Вистинг озадаченно посмотрел на грустного кока.
Но знак, которым Вистинг обозначил пять пальцев, так и стоял перед глазами Какота, странно волнуя разум. Иногда посреди работы Какот вдруг останавливался, задумывался и долго в раздумье смотрел на свои руки, вспоминая значок, похожий на крюк для большого котла, вобравший в себя значение пяти человеческих пальцев.
Вторая рука ничем не отличается от первой. Потом - ноги, и на каждой столько же пальцев, как и на руках. Общее число пальцев называется "кликкин", что значит мужчина, человек мужского пола. Правда, общее число пальцев у женщины такое же, как у мужчины, но все же главное число счета называется "кликкин", и все большие числа содержат двадцатки.
Большие числа… Насущной необходимости в их знании у берегового жителя не было. Для счета убитых моржей и тюленей хватало пальцев на собственных руках и ногах, а в более удачливые времена к услугам были конечности всех членов семьи, которые всегда были на виду в теплом пологе, где надлежало сидеть без одежды и, следовательно, без обуви.
Какот орудовал у жаркой плиты и рассуждал о числах. Амундсен сшил из белой бязи большой поварской колпак и специальную камлейку, которую полагалось носить только у плиты, хотя, по мнению Какота и его земляков, в такой одежде очень удобно преследовать песца или красться к вылегшему на лед тюленю. Колпак был один, и белая камлейка тоже одна. Кастрюль было три. Все, что находилось в камбузе, было легко сосчитать.
А Вистинг каждый вечер садился на уголок стола и принимался писать свои числа.
Судя по значкам, это были невероятно большие числа, которые разумом невозможно даже представить. Сколько же это двадцаток? Тьма!
Какот приближался к Вистингу, и, когда начинал дышать в ухо, тот недовольно поднимал голову, и кок виновато отходил в сторону.
Однажды Вистинг не выдержал и спросил:
- Разве это тебе интересно?
- Очень интересно! - с замиранием сердца сказал Какот.
Оскар Вистинг показал единицу, двойку, тройку и так далее, до десятка. Какот сразу схватил суть, но споткнулся на десяти. Ненадолго. На пятый вечер Какот сообразил, что белые люди, в отличие от чукчей, считают десятками, а не двадцатками.