X
Хотя Серафиме Григорьевне и было без пяти минут сорок шесть годиков, она все еще не переставала баловать себя молодящими нарядами и прибавлять бедрам крахмальную пышность. Не теряла Ангелинина мамаша виды на возможные перспективы. Надеялась. Вот и теперь она выпестрилась в цветастое. Как бы из уважения к зятеву товарищу, а также в смысле "знай наших".
Если бы не начавшие стекленеть и жухнуть зеленые глаза, если бы не провал щек и предательская дряблость кожи, то еще бы она могла покуковать годок-другой-третий, а там бы видно было. Ее плечи можно и по сей день показывать на люди. На суставах рук еще и не думают завязываться старческие узлы. И сумей бы она бросить свои заботы да поднакопить где-нибудь в Сочи пять-шесть кило веса, то при ее-то среднем росте да при складном костяке можно и в обтяжном походить, и покрасоваться на высоком каблуке. Нога у нее меньше дочерниной. Тридцать третий номер. Редкие копытца… Ну да что об этом вздыхать! Либо хозяйство вести, либо себя блюсти. Эти два зайца бегут в разные стороны. Но тем не менее…
Тем не менее почему же не набить себе цену затейливым фасоном, ладной вытачкой, модной складочкой? Почему не подкрасить проседь? Химия - добрая чудесница. Обо всех заботится. На все у нее своя продукция. Даже уши можно так подрозовить, что и растворителем не смоешь.
Это к слову. А теперь по ходу дела.
- У нас, Аркадий Михайлович, изволите видеть, два сада. Даже три, разгороженные в один. Это вот старые сады. Бывшие садовые участки - дочкин и зятев. Тут уже яблоки были, а смородины - не обобрать. С малиной тоже еле справились. А это, прошу вас, новый сад. Его мы заложили, как начаться строительству.
Так говорила Ожеганова, показывая себя и свои владения.
Баранова неожиданно заинтересовала неизвестная для него плантация:
- А это что, Серафима Григорьевна?
- Смородиновый питомничек, - ответила она. - Кустики из черенков выращиваем.
Аркадий Михайлович остановился:
- Интересно. Тут, я думаю, их никак не меньше пятиста.
- Нет, тысяча двести, - поправила Серафима.
- Куда же столько? - спросил в простоте Баранов.
- Ну, так ведь тому куст, другому два… Глядишь, и две тысячи кустов не цифра. А смородина редкая, "Лия-великан". Не поверите, чуть не по волоцкому ореху случаются ягоды. Разбирают эти кусты, только успевай выкапывай…
- Торгуете, стало быть, кустиками?
Ожеганова замялась:
- Торговать не торгуем, а услуги оказываем. Конечно, кое с кого приходится и деньгами брать… Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович. Вот и приходится тишком от Василия Петровича то смородиновыми кустиками лишнюю копейку добыть, то цветами крышу покрасить. Помогать ведь надо хозяину. Жалеть надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же земле даром пропадать? Негосударственно.
- Что и говорить, - усмехнувшись, согласился Баранов. - А это? - обратил он внимание на вольер, где расхаживали белые куры.
- Курицы, Аркадий Михайлович. Неужели вы такой уж городской житель, что кур не признали?
- Пока еще курицу с голубем не путаю. Просто удивился количеству. Двадцать?
- Тридцать одна. Теперь-то уж двадцать восемь осталось. Одну хорь намедни прикончил, а сегодня двух в вашу честь жарим.
- Я очень сожалею, - сказал Баранов. - Но и двадцать восемь кур тоже лишковато.
- Да кто его знает, Аркадий Михайлович… Но ведь если разобраться и вдуматься, то получится: что за десятком ходить, что - за тремя. Да и нагрузка на петуха правильная, - попыталась она пошутить, но Баранов не принял шутки.
Они пошли дальше. Возле сараюшки послышалось хрюканье.
- Ого! Значит, и свиноферма своя, Серафима Григорьевна! Сколько их у вас?
- Трое.
- Правильно. Что за одной свинкой ходить, что - за тремя.
- Вот именно, Аркадий Михайлович. Золотые слова! Свое мясо едим, свои окорока солим.
В это время из свинарника на прогулочный дворик, огражденный высокой балясниковой изгородью, вышла огромная свинья с доброй дюжиной поросят. Белая, холеная, отличная свинья. Аристократка. Из столбовых. Не без английских кровей красавица.
Баранов залюбовался степенностью, неторопливостью животного, переступавшего своими короткими ножками с достоинством обладательницы великолепных, рожденных словно специально для кинематографа, розовых поросят.
- У вас, стало быть, и свиноматка своя?
- Да еще какая! Редкостная. Золотую могла бы получить. Да не хочу. И без того завистников достаточно.
- А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима Григорьевна?
- Вот вам и здравствуйте! - удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: Каждый год поросят не напокупаешься. Да и какие попадут… Купишь за скороспелых, а тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
- Да, тут уже не может быть ошибки, - не без ехидства согласился Баранов. - Но приплод слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма нужно не больше двух, а остальных куда?
Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
- Были бы поросята, а поросятники находятся! То кровельщикам пару боровков, то за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть бы то же сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне - сено, я тебе - редкую породу.
- Так у вас и козы свои?
- Да. Тоже редкие козы, Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И молока невпроед, и пуху не вычешешь. Не хуже гагачьего. Такие шали у Ангелиночки получаются, что в перстенек можно продеть. Она теперь не работает у меня. Да и зачем? Шаль свяжет - вот тебе и месячное жалованье в диспетчерской. А долго ль шаль связать?
- Ну да, конечно. И ездить на завод не надо… А Василий согласился на уход Ангелины Николаевны с работы? - спросил Баранов.
- Какое там согласился? Возражал. И круто возражал, - степенно объясняла Серафима Григорьевна. - Ну да ведь он у нас человек логический и здравомыслимый. Умные слова от него не отскакивают. Я подсчитала ему, во что выливается это все и в рублях и в часах:
- И он понял?
- Понять, может, и не совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою точку защищать.
"И я не буду спорить и защищать свою точку", - решил про себя Баранов, желая лучше узнать и понять эту расторопную женщину с мягким голосом и твердым характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к ее хозяйству, расхваливала своих коз, приплод от которых тоже не шел "вразрез целесообразности жизни".
- Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
- Какой пруд? - изумился Аркадий Михайлович.
- Милости прошу, - пригласила Ожеганова. - Форменный рыбий садок. Извольте посмотреть.
Она подвела Баранова к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и шириной примерно до десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна. Не напрягаясь можно было увидеть крупных рыб и молодь. Это были преимущественно карпы.
- Часами Василий Петрович на рыбу любуется. И нет для него лучшего развлечения, чем кормить ее. Киньте-ка вы им, Аркадий Михайлович, корочку… вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
Баранов последовал совету Ожегановой. И как только хлебная корка оказалась в воде, началось невероятное. Одна, другая… Десяток… Два десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
- Это я Василия надоумила свой пруд выкопать. Болотце на этом месте стояло. Потому что низинка. Аккурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша изгородь кончалась. Я и говорю: "Плохо ли будет для Садового городка, Василий, если ты в противопожарном отношении прудок выроешь?" А его как осенило. Он живехонько в райисполком. А там с превеликим удовольствием разрешили ему вырыть этот прудок. На случай если пожар в городке, то не одна тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или, стало быть, будущий пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то покрыть свои траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
- Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить…
- Куда там! А вообще-то - я бы могла…
Разговаривая так, Аркадий Михайлович и Серафима Григорьевна и не заметили, как раскрылись ворота и как появился маленький серенький "Москвич", а в нем - Василий Киреев.
XI
Снова пришел тихий розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом, кроме нее, будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две чекушечки в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но курицы были очень стары и когда-никогда их нужно было отправить на сковородку.
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
- Ты, Аркадий, не торопись, - предупреждал он друга, - дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снимали с крючка и бросали в пруд.
- Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: "Вот бы нам выудить такую!"
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
- Красота! - воскликнул Василий.
- Красота! - повторил Аркадий.
- Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
- Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост…
Или:
- А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью…
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
- Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, - признался Василий. - То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону…
- И я тоже, - пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. - От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.
Они не могли наговориться. Им нужно было так много сказать важного, а в результате все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
И когда были съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых усилий обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем его дом.
- Эта губка, понимаешь, - сказал он, - съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест…
Выслушав друга, Аркадий Михайлович довольно спокойно сказал:
- Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!
- Это так, Аркадий, - не очень охотно согласился Василий, - но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат… А заработки мои пали.
- Как же это так? Почему?
- Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало… Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например… А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.
- Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна - женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену вещам, - осторожно заметил Баранов, - у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.
Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:
- Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
- Не я один так думаю. - А потом как бы между прочим заметил: Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
- Да, он весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат в словах и делах. Будто не живет, а порхает. А порхание ему уже не по годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?
Баранов на это ответил так:
- Намекнул.
Василий Петрович вздохнул, потом сорвал малиновый лист, помял его в руках. Понюхал и спросил:
- А откуда у нее могут быть деньги?
- Вась! - сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. - Хорошо быть простым человеком. Простым, но не простаком. Иногда нужно кое-что не замечать "по целесообразности жизни", но жить с закрытыми глазами едва ли следует. Я ничего не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы, свиньи, плантации заведены Серафимой Григорьевной не для научно-познавательных целей и не ради любви к живой природе. Или я ошибаюсь?
Василий подумал о чем-то, что-то взвесил в уме, потом сказал:
- Конечно, я ее не учитывал. Но ведь, Аркадий, понимаешь, рента, подоходный, страховка… Я ничего этого не знаю. Все она. Это с одной стороны.
- А с другой?
- А с другой, понимаешь, к ней ходит эта Панфиловна. С виду божья коровка, а вникни - ядовитая паучиха-крестовичиха. Видеть ее не могу. На порог бы не пускал… Но ведь не запретишь же, понимаешь, теще…
- Конечно, конечно, - ответил нейтрально Баранов.
Василию не хотелось верить, Василий боялся верить и тем более признаться, что мать Ангелины способна вести двойную игру. Но чего ради доброжелательному человеку Баранову ни с того ни с сего порочить его тещу? Может быть, на его свежий глаз виднее это все, чем ему, привыкшему доверять во всем Серафиме Григорьевне? Никак нельзя было заподозрить в клевете или склочничестве и Прохора Кузьмича.
- Как ты можешь, Аркадий, и дня не прожив, сориентироваться во всем? Наверно, это у тебя с войны. Помню, бывало, займем населенный пункт, у которого мы и названия не слыхивали, а ты сразу разбираешься, где, что и что к чему. Да и людей взять. Случалось, человек и рта не раскроет, а ты по глазам читаешь его биографию. Это, верно, дар в тебе такой?
Сказав так, Василий снова задумался. Зерна сомнений заставили его кое-что вспомнить. И это "кое-что" не обеляло его тещу.
- Может быть, ты и прав, Аркадий, - продолжал Василий. - Но у нас, понимаешь, с нею очень хорошие отношения. И я не могу их портить. Ради Лины. Ради себя. Как я посмею начать разговор с ней на эту, понимаешь, довольно щекотливую тему? У нее, наверно, есть сбережения. И если ей намекнуть… Хотя бы взаймы… или как-то еще, но под благовидным, понимаешь, предлогом и без обид найти вежливые ключи…
Василий Петрович сорвал еще один малиновый лист и растер его в руках, потом чуть ли не шепотом стал признаваться:
- Я очень, понимаешь, люблю дом. И дом будто в самом деле не дом, а я сам. И будто гибнет не он, а я… Мне очень нужно, Аркадий, для моего самочувствия вылечить дом от губки.
Лицо Василия Петровича теперь нескрываемо выражало страдание, даже вздрогнули губы.
Заметя это, Баранов пообещал:
- Поищем "вежливые ключи". И если, на худой конец, постигнет неудача, заем найдется. На этом и порешим.
На этом и порешили.
XII
Аркадию Михайловичу была отведена светелка на втором этаже. Туда он и отправился. Василий Петрович решил проведать кур. Теперь он это будет делать ежедневно. Хотя подкоп хоря и был засыпан щебенкой, перемешанной с битым стеклом, все же надо поглядывать. А вдруг хитрый гость из соседнего леса ведет новый ход?
Но все обстояло благополучно. Вернувшись в дом, Василий застал Лину спящей. Тут нужно было бы приписать еще несколько строк и полюбоваться вместе с Василием Петровичем живописно покоящимися на подушке пепельными косами молодой женщины, подивиться ямочке на ее плече и увидеть, как она улыбается кому-то во сне. Эти улыбки во сне хотя и наводили Василия Петровича на некоторые размышления, но разве человек волен в своих встречах во сне? От таких встреч никуда не уйдешь. Лишь бы их не было наяву.
И Василию Петровичу снились всякие сны. Разные свидания случались во сне у него. Но это было до женитьбы. А после нее он видел другое. Дом. Цветущий сад. Огромных налимов и осетров. А сегодня, если он уснет, ему будет сниться губка или хорь, крадущийся, скалящий на него острые зубки и щурящий свои подлые, злые глазки.
Василий спал тревожно. И снился ему действительно хорь. Он был в сапогах, в шляпе и с ружьем. Как тот знаменитый сказочный кот на обложке книги, которую давным-давно Василий Петрович купил своей дочери Лидочке. Василий Петрович, вооружившись двустволкой, крался по кустам и стрелял в хоря. Но дробь почему-то отскакивала от зверя, и хорь смеялся над ним.
Снилась и губка. Она была живой. Дышала и шипела: "Съем, съем, съем…"
А потом снилась Серафима Григорьевна. Поминутно оглядываясь, она шла по окраинным улицам города. За нею по-пластунски полз, как это было на фронте, Аркадий Баранов. И когда теща свернула в переулок, где стоял небольшой дом с вывеской "Сберегательная касса", Баранов схватил Серафиму Григорьевну за подол юбки, крикнул: "Так вот где твои денежки!"
Это уже было под утро. Киреев проснулся и, словно желая уйти от сна, выбежал в трусах и майке из дому. Подбежав к прудику, он стал плескать на свое лицо воду одну пригоршню за другой, будто желая вымыть из своих глаз нехороший сон.
Утро в киреевском доме началось, как всегда, стремительно. Нужно было накормить "самого" и его сына Ивана, отправлявшихся на завод. К столу были поданы не доеденные вчера карпы и по крылышку вчерашних кур. Без того жесткое мясо за ночь усохло так, что зубы не могли сорвать его с костей. Оставив крылышко, Василий Петрович обратился к Серафиме Григорьевне: