Превращение
Он увидел ее лишь через неделю.
Олег возвращался с последнего сеанса в кино. Уже проехал полпути, когда обратил внимание на сидящую впереди девушку с пепельными волосами. Олег никогда еще не видел такого цвета волос: светло-серый, почти седой, нет, не седой, а скорее похожий на травленое серебро. Очень красиво, хотя и неестественно. Гусеву захотелось увидеть лицо девушки. Он пересел на сиденье впереди, оглянулся. Это был она… Да, она… Новый цвет волос совершенно изменил ее лицо. Оно стало еще строже и тревожнее.
Девушка отложила книгу и в упор посмотрела на Олега. Конструктор смутился.
– Простите, – пробормотал он. – Я хочу отдать вам долг.
– Какой долг?
– А помните, в автобусе вы мне взяли билет.
– Вы ошиблись.
– Нет, нет, возьмите, – Олег быстро сунул руку в карман и протянул пятак.
– Я же вам сказала: вы ошиблись, – девушка опять открыла книгу.
Олег отвернулся и стал смотреть в окно. Там плыло по ночному городу ее лицо. Тонкое, как масляная радужная пленка. На остановке оно исчезло, словно растворялось в свете фонарей, но в темных местах неслось по небу, и сквозь него просвечивали звезды.
Дома Олег поссорился с Катериной Иосифовной. Ссора началась с того, что Олег сказал: "Нельзя ли сделать потише эту адскую машину? Здесь, кажется, нет глухих", а Катерина Иосифовна демонстративно выключила телевизор и надулась.
Телевизор в семье Куликовых был чем-то наподобие идола. Даже слово "телевизор" произносили особенно уважительно. Уже за три часа до передач Куликовы начинали мучиться. Они ходили друг за другом по комнатам, уточняя программу, без конца включали и выключали телевизор, проверяли напряжение в сети.
Потом являлись соседи. Они приходили основательно: с детьми, запасом семечек и пирожков, рассаживались по стульям, неторопливо вели беседу про редиску, появившегося на яблонях червя или про таинственного кота, который, как призрак, рыскал по огородам Хоперской улицы, взрывая грядки, уничтожал зелень и опустошал погреба.
Но вот наконец наступал долгожданный момент. В загадочной голубизне возникало лицо диктора и произносило: "Добрый вечер, дорогие телезрители!" – "Добрый вечер!" – хором, серьезно отвечали собравшиеся. После чего Наденька, как сидящая ближе всех по причине близорукости, поворачивала рукоятку громкости до отказа и все приступали к созерцанию разных удивительных вещей.
Программа, как правило, просматривалась вся от начала до конца и широко комментировалась. В зависимости от происходящего на экране зрители шумно выражали свой восторг, негодовали, спорили, а иногда и раздавали друг другу подзатыльники в доказательство своей правоты.
Показывают, например, на экране электронно-счетную машину. "Электронно-счетная машина, – говорит диктор, – в самое короткое время может произвести очень сложное вычисление".
– Ишь ты! – удивляется Катерина Иосифовна. – Придумають же! Людей им мало, что ли. Анадысь ходила платить за свет, сидять один на одном, третьим погоняют и все считають, считають.
Монолог Куликовой вызывает в среде зрителей ожесточенные споры. Одни сразу становятся на сторону "этих самых, как их… чертей", а другие сомневаются в полезности подобных штук ("наверно, цельну тыщу кажная стоить"). Перепалка идет до самого конца передачи. Затем показывается, например, плуг, и начинаются догадки, сколько за день этим плугом можно вспахать огородов.
Общей нелюбовью пользовались лишь симфонические концерты. В этих местах передачи Катерина Иосифовна выключала телевизор, и гости усаживались играть в "дурачка".
Олега этот бессмысленный просмотр всегда выводил из себя. Обычно он завязывал уши полотенцем и читал книгу. Но сегодня его нервы не выдержали. Гости ушли явно недовольные (как раз показывали фильм "про шпионов").
Вскоре к Олегу явился Павел Игнатьевич выяснять отношения. Квартиранту очень хотелось сказать своему хозяину, что тот мещанин, собственник, тряпка, что Олег насквозь видит их мечты женить его на своей Наденьке и что он скорее повесится, чем женится на ней. Но вместо этого Гусев до глубокой ночи с раскалывающейся головой слушал бормотание Павла Игнатьевича о том, что он, Олег, не ценит, не уважает и не любит семейство Куликовых, которое приняло его как родного сына. И что Катеньке сейчас вредно в ее положении волноваться, ибо это может отрицательно сказаться на здоровье будущего сына (наперекор судьбе Куликовы опять ждали сына).
Наконец хозяин ушел. Слышно было, как в соседней комнате застонала под его грузным телом койка. В доме стало тихо. Теперь можно было думать. Но мысли не шли.
Прыжок
У вокзала Олег зашел в хлебный магазин, набрал в сетку булок, купил в гастрономе бутылку вина.
Погода была в этот день какая-то неопределенная. Вроде бы и пасмурно, вроде бы и солнце светит, а ни туч, ни солнца на небе не видно: ровная мутная пелена. Временами было душно, парило. Расплывчатое пятно, похожее на медузу, жгло сквозь мглу по-настоящему, а временами из дверей каменных домов вырывался свежий, совсем осенний ветерок и начинал гулять по улицам, забираясь под потные, горячие пиджаки, освежая красные лица прохожих. А иногда сверху сыпался похожий на мелкую водяную пыль от фонтана дождик.
Очереди в пригородную кассу не было. Олег купил билет и сел на траву в пыльном привокзальном скверике, зажав сетку с подарками между колен. Вокруг было тихо, светло и пусто. Лишь неподалеку худая женщина кормила налитой белой грудью деловитого бутуза да трое железнодорожников в засаленных тужурках пили из жестяной кружки водку. Водка, видно, была теплой и пахла железом, так как у собутыльников были кислые лица.
– Ну, чтоб все было, значит, по путю… – произносили они по очереди тост и цедили долго, сжав челюсти, а потом сидели, нагнув голову и нюхая согнутый указательный палец.
И Олегу вдруг сильно захотелось стать одним из этих железнодорожников: уставать до боли в мускулах на работе, говорить грубоватые комплименты в диспетчерской какой-нибудь Маше, пить пахнущую железом водку в пыльном привокзальном скверике, резаться в домино до сумерек во дворе, а потом обнимать в постели мягкую, теплую жену…
Народу в поезде ехало мало: дачники с тяпками – окучивать картошку; усталые, со слипающимися глазами рабочие – из ночной смены; горожане – с покупками для своих деревенских родственников. Олег стоял в тамбуре и смотрел на затянутые светлой мглой поля пшеницы, сосновые леса, усеянные цветами косогоры, речки, тихие, задумчивые, со светлой водой и камышом, белые деревеньки в тополях. Остро, тревожно пахло хвоей, поспевающими хлебами, яблоками, парным молоком, нагретой солнцем землей…
Как хорошо, что он вырвался наконец-то проведать мать. Их деревенька – маленькая, степная, совершенно без деревьев, с большим плоским прудом. Встает солнце – и взрытая копытами земля вокруг пруда становится красной, и вода тоже красная, и низенькие тощие камыши в самом хвосте пруда, где тяжело бьются задыхающиеся от жира и избытка воздуха караси, тоже красные. И стекла домов, и плетеные стены кошары… А днем стоит такая тишина, что слышно, как в райцентре, что за восемь километров, говорит радио.
Вечером поют девчата:
На закате ходит парень…
А над хатами, там, где село солнце, полыхают, ходят, скрещиваются огромные столбы света. Там военный аэродром… Днем в дедушкин цейсовский бинокль из погнутой зеленоватой меди можно видеть, как в тучах пыли прыгают в небо серебристые кузнечики.
В детстве Олег любил бродить босиком по дорогам вокруг деревни. Пыль, горячая, обжигающая, обволакивала ноги, вздымалась из-под подошв маленькими вулканчиками. А по бокам две стены ржи с крупными белыми колосьями, на которых сидят крупные белые бабочки. Бредешь и бредешь, пока не устанешь. А устанешь – можешь опуститься прямо в пыль, словно в серую перину. Один раз Олег даже заснул посреди дороги, и никто его не потревожил до самого вечера. Завтра он обязательно будет бродить по полям, сходит к тому арыку… Завтра он будет пить молоко, починит на сарае крышу, а вечером принарядится и пойдет "на улицу" слушать девчат…
Сзади запахло папиросным дымом. Олег оглянулся. Рядом с ним стоял пожилой милиционер без фуражки. У мужчины было широкое усталое лицо, совсем не "милицейское". Форма запыленная, уже видавшая виды, на боку – полевая сумка.
– Ишь ты, как полынью-то пахнет, – сказал он ворчливо. – Лето…
– Да… скоро косить начнут.
– Сам-то деревенский?
– Городской. Мать проведать.
– Раз мать деревенская, значит, и сам. Как ни обтесывайся в городе, а все равно видно.
– Это вы напрасно.
– Чего напрасно? – спокойно переспросил милиционер, попыхивая дымом. – Не то обижаешься? Обижайся не обижайся, а как оно есть, так и будет. Я же вижу, как ты на поля смотришь.
– Профессиональная привычка?
– А чего ж…
Помолчали. Милиционер швырнул окурок на ветер и закурил опять.
– Ты не Анютки Куликухи сын будешь?
– Ее…
– Во какой вымахал. Сразу и не признаешь. Ты из зенитки бабахнул?
– Я. А вы наш участковый? Дядя Игнат?
– Точно. Давненько не виделись.
– Из отпуска возвращаетесь?
– Не. С совещания.
– С совещания? – почему-то удивился Олег. – Насчет преступлений?
– Насчет уборки.
– Уборки?
– А чего ж… В смысле помощи. Сам я, например, тракторист. Буду комбайн водить или чего там.
– Как же преступления?
– Какие в деревне преступления… Особливо во время жатвы. Самогонщики все в поле.
– Разрешите пройти?
Из соседнего купе просунулась девушка в цветастой юбке. Олег отстранился и мельком взглянул в ее лицо.
– Ежели какой парень забурит, так с ним сами товарищи справятся. Бурить сейчас некогда – жатва…
Чертовски знакомое лицо… Олег оглянулся. Девушка тоже оглянулась. Они встретились глазами, и Олег понял, что она узнала его. И он тоже узнал.
Марсианка быстро пошла по проходу к противоположному концу вагона. На ней была короткая юбка-колокол в красных розах, на плечах – косынка, в ушах – большие серьги. Волосы черные. До того черные, что отливали зеленым.
После того случая, когда она отказалась узнать его, Олег не искал встречи с марсианкой и не собирался заговаривать с ней. Но сейчас он был настолько поражен ее новым обликом и неожиданным появлением в вагоне, что машинально пошел следом.
У двери марсианка оглянулась. Она заметила преследование. Хлопнув дверью, скрылась в тамбуре. Олег рванул на себя ручку. В тамбуре ее не было. В соседнем вагоне – тоже. Перехватывая любопытные взгляды, Олег побежал по проходу. И следующий тамбур был пуст. Девушка исчезла. Стараясь успокоиться, Олег подошел к открытым настежь дверям вагона. Придется, видно, поверить в существование марсианки. Эти бесконечные превращения, наконец, сегодняшнее исчезновение…
И вдруг он увидел ее. Она шла, прихрамывая, вдоль насыпи. Ветер надувал яркую юбку, трепал косынку на плечах… Олег сильно оттолкнулся от поручней и прыгнул.
…Поезд уходил, покачиваясь. Дым от паровоза стлался по земле, заметал след за последним вагоном. На ступеньке висел милиционер и смотрел в Олегову сторону.
Олег упруго поднялся. В детстве ему много раз приходилось соскакивать на ходу с поезда во время поездок в соседний городок за солью и керосином, – он не получил ни единой царапины. Девушка шла вдоль насыпи. Она не оглядывалась. Ветер дул навстречу, и Олегу удалось настичь ее бесшумно.
– Здравствуйте, – сказал он, беря марсианку за локоть.
Он почувствовал, как вздрогнуло, напряглось, а потом сразу обмякло ее тело. Девушка повернула к нему лицо. Оно было тусклое, мертвенное.
– Вот вы и попались, – весело сказал Олег.
Марсианка молчала.
– Почему вы меня боитесь?
– Пустите! – Девушка крутнула локтем и побежала, сильно припадая. Олег настиг ее в три прыжка. Он не соображал, что делает.
– Что вам надо? – Ее голос сорвался на визг.
Теперь уже отступать было поздно. Теперь надо было идти напролом.
– Я знаю, кто вы, – сказал Олег первое, что пришло на ум.
– Кто? – прошептала девушка.
– Марсианка!
Она опешила. Спросила осторожно:
– Вы из ОБХСС?
– Я конструктор.
Они пошли рядом вдоль насыпи по сухой мягкой полыни. Она шла ниже и казалась ему ростом по пояс. Он рассматривал ее искоса. Она глядела прямо перед собой.
– До станции километров пять. Пойдем по путям? – спросил он.
– Этот… милиционер… ваш знакомый?
– Вы боитесь милиции?
– Да.
– Почему?
– Я действительно марсианка и не хочу, чтобы меня посадили в клетку. – И впервые посмотрела на Олега в упор. Глаза у нее были нагловато-веселые.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ДОНЕСЕНИЕ
"С 10.00 до 12.00 мы продолжали осмотр места происшествия, но ничего, кроме ранее доставленных вам вещей: ножа, сетки с консервами и пропуска – не нашли. По нашему мнению, преступник пошел в сторону леса, так как за лесом проходит железная дорога с большим подъемом. Поезда на этом участке идут медленно, и человек может вскочить на ходу.
В трехстах метрах от места происшествия мы обнаружили женскую капроновую косынку, а затем тело девушки, забросанное листьями. На теле мы насчитали шесть ножевых ран. Документов нет. Других вещей, указывающих на личность убитой, также нет.
Продолжаем осмотр местности. Овчарка помогает мало, так как ночью прошел сильный дождь и смыл все запахи.
Мл. лейтенант милиции Остроухов"
"Завтра придешь?"
– Гусев, сколько будет дважды два?
– Четыре.
– Почему же вы пишете этот размер? – Шеф коснулся карандашом чертежа. – И вот здесь ошибка. Надо быть внимательней.
– Хорошо, Лев Евгеньевич.
– В нашем деле нельзя быть рассеянным. Каждая ошибка дорого обходится производству.
– Понятно, Лев Евгеньевич.
Олег взял рулон чертежей и пошел на свое место.
На кульман падал ослепительно белый квадрат света. Олег сел, и на приколотом ватмане возник контур его взлохмаченной головы. Точно такой, как ночью от фонаря, когда он шел домой.
Прощаясь, она спросила:
– Завтра придешь?
– Не знаю… – ответил Олег.
– Почему?
– Мне надо подумать.
– О чем? – удивилась она.
– О том, что произошло.
– Что же здесь думать? Разве я тебе не нравлюсь?
– Все как-то неожиданно.
– Ах, вот ты о чем. Ты, оказывается, с предрассудками. Терпеть не могу все эти ахи да вздохи, прогулки при луне, а кончается все равно одним. Зачем терять время на чепуху?
– Ты говоришь пошлости.
– Другой был бы счастлив на твоем месте, а ты рассуждаешь. Терпеть не могу тех, кто рассуждает.
У Глебыча выпала из рук логарифмическая линейка. Олег вздрогнул и заметил, что нарисовал на чертеже возле третьей проекции женскую головку. Он покраснел, оглянулся и быстро стер рисунок. Нет, все было не так, если вспомнить с интонациями и не лгать, не рисоваться перед самим собой.
– Завтра придешь? – спросила она, скорее для того, чтобы что-нибудь спросить. Она была уверена, что он придет.
– Не знаю, – ответил Олег. Он рисовался, набивал себе цену.
– Почему? – спросила Ида лениво, без интереса.
– Мне надо подумать, – эта фраза прозвучала напыщенно, театрально.
– Что же здесь думать? Разве я тебе не нравлюсь?
Нет, она сказала не так.
– Пожалуйста, можешь не приходить, если я тебе не нравлюсь. – Она была немного обижена.
Синеоков, у которого, по общему мнению, были самые точные на заводе часы (привез отец из Швейцарии), возвестил:
– Братцы, обед!
Конструкторы задвигались, зашумели. Олег пошел вслед за всеми в столовую. Стоя в очереди, он продолжал вспоминать.
…Когда она смотрела на закат, у нее было вдохновенное лицо.
– Вот единственное, что не обманет, – закат, – сказала она печально.
– Ты любишь природу?
Ида посмотрела на него с презрением.
– Не терплю, когда в такие минуты мне говорят банальности.
Олег глотнул из горлышка бутылки вина и стал молча жевать батон. На их ноги накатывались прохладные серебристые волны полыни. Со стуком, грохотом проносились поезда. Ида поднялась, расправила юбку.
– Мне завтра рано вставать, – сказала она. – Я и так потеряла день. – Лицо ее было тупым, грубым, плебейским.
Олег шел сзади и с ненавистью смотрел в узкую спину, на широкую покачивающуюся юбку. "Потеряла день!" Он для нее пел, дурачился, рассказывал в лицах про голубую девушку, водил купаться в родник, стоял целых полчаса отвернувшись, пока она там топталась, словно корова, а потом ему пришлось лезть в жидкую грязь. И за все это обозвала его дураком (ясное дело: банальный – значит дурак) и заявила, что потеряла день. Это он потерял день. Мать все глаза высмотрела, ожидая своего сыночка, а он протаскался с первой встречной дурой все воскресенье.
Олег разжигал себя все больше и больше. Он промолчал до самой станции, молчал и когда ехали в поезде, а потом в автобусе. Ясное дело – они больше не увидятся. Всю дорогу Олег подбирал язвительную фразу, которую он скажет ей на прощанье. У ее дома он протянул Иде руку.
– Ну что ж, до скорой встречи на Марсе.
Она задержала его ладонь.
– А ты интересный. Ты мне еще в автобусе понравился. Особенно глаза. Честные, как у теленка. Ха-ха-ха! Нет, серьезно. Хочешь, я покажу тебе свои альбомы?
– Но ваши уже спят…
– А мы в окно…
– Неудобно…
– Неудобно на голове ходить.
– Кто твои родители?
– Полковники. Ужасно отсталые люди. Если нас застанут вдвоем, из ружья стрельба будет. Но мы не будем зажигать света. Полезем?
– Нет, мне пора домой.
– Струсил? Эх ты, теленок!
Он дошел до остановки, дождался автобуса, а потом вернулся и постучал в Идино окно…
– Ты последний?
– Да…
В затылок шумно задышал Ивлев. Он, как всегда, успел в буфете выпить кружку пива и теперь стоит, обливаясь потом, полный, добродушный.
– Гусев, ты знаешь, что сегодня комсомольское собрание? – Ивлев запыхтел над самым ухом, приятно дыша пивом.
– Не знаю…
– Ну так вот, я тебя предупредил, явка строго обязательна. Будем обсуждать план работы.
– Я не могу сегодня…
– Никаких "не могу".
– Серьезно. По семейным обстоятельствам.
– Вечно ты, Гусев, находишь то, се. – Ивлев вздохнул. – И на дежурства не ходишь. Ты ведь дружинник?
– Какой я дружинник…
– Ну, ну. Избрали, значит, молчи. Чего они, умерли там? Тетя Маша, шевелись, миленькая, а то умру, то, се.
Очередь засмеялась. Начали острить.
– Ты, Ивлев, как верблюд, месяц прожить можешь за счет собственных отложений.
– У него в одном горбу пиво, а в другом – каша перловая.
– Га-га-га! – смеялся громче всех Ивлев, тесня Олега своим большим горячим телом.