У костра кто-то зашевелился. Я быстро пополз и вдруг наткнулся на ноги стоявшего человека. Я вскочил. Передо мной был повар.
– Вы… Тихон Егорович…
– Что ты здесь делаешь?
– Дал попить… ему… А вы…
– Гуляю… Не спится… – Повар внимательно посмотрел на меня.
– Спокойной ночи, Тихон Егорович… – сказал я торопливо. – Спокойной ночи…
Я пошел, потом оглянулся. Он смотрел мне вслед. Может быть, он в самом деле Никто?
Надо отправить сегодня дневник, а завтра попытаться бежать…
______
Два дня шел дождь, и они работали внутри дома – обивали дранкой потолок. Потом дранка кончилась, и отец уехал в город, а сыновьям, чтоб не скучали без дела, дал задание стругать полки для чулана. Работа была скучная, да к тому же мешало монотонное шуршание дождя на улице. Дождь шел частый, совсем мелкий, какой бывает ранней осенью, когда листва опала не полностью, а лишь самая крупная, самые спелые листья, и вот частый дождик барабанит по ним бесконечно, с утра до вечера, с утра до вечера…
Мальчик часто бросал рубанок, подходил к дверному проему и смотрел, как дождь пригибает лопухи возле крыльца. Льет и льет в лопух, тот сгибается все ниже и ниже, потом выливает из себя воду тонкой светлой струйкой и опять, дрожа от нетерпения, собирает в себя дождь, словно никак не утолит жажду. Интересно было смотреть и на кадушку. Вода в ней от дождя словно кипела, не хватало только легкого пара. А рядом шуршала крапива, подальше шуршали кусты сирени, посаженные матерью, а через дорогу шуршал лес. И всё: и крапива, и сирень, и подорожник, и бочка, и лес – шуршало каждый по-своему, и всё сливалось в таинственный большой гул, как будто где-то, очень далеко высадились марсиане со своими странными машинами, и вот машины гудят, марсиане осторожно лопочут по-своему, и возникает этот странный шум.
Старшему брату тоже не работалось. Он подошел, стал сзади и закурил. Дождь не принял новый запах, он втолкнул его назад, в дверной проем, а сам продолжал пахнуть мокрой травой, раскисшей землей, вяжущей скулы ежевикой. Как странно, подумал мальчик, дождь вобрал в себя десятки разных запахов, а этот не принимает.
– Знаешь что, – сказал старший. – Я, пожалуй, схожу в село… за спичками. У нас спички кончились.
– В столе еще много, – ответил мальчик. – На кухне…
– Разве? Гм… Впрочем, соли тоже надо купить. А ты тут пока закончи эти две доски.
Старший брат бросил в траву недокуренную папироску и стал натягивать мокрые сапоги.
– Да не вздумай, – предупредил он, – бегать на речку, искать эти чертовы бутылки. Мне и так за тебя от отца попало. Кстати, чем там кончилось дело?
– Пока ничем. Пираты мучают людей.
– Мучают? На нашей речке? – Брат рассмеялся. – Есть же чудаки, которым не жалко времени сочинять такое.
– Это правда, – сказал мальчик упрямо.
– Ну, ну, – старший перестал смеяться. – Я пошутил. Конечно, правда. – Он любил своего брата и не хотел его огорчать. – Тебя, конечно, сейчас тянет к приключениям, везде кажутся пираты, разбойники. Потом все пройдет. Я когда-то тоже… Один раз мы отправились ловить снежного человека…
– У меня не пройдет, – сказал мальчик.
– Все так думали.
– Пираты есть.
– Ну конечно, – старший погладил младшего по голове. – Тебе осточертело здесь одному. Вот построим дом…
Старший надел синтетический черный плащ и ушел в мокрый лес – в сапогах, в большой клетчатой фуражке, сразу потемневшей от дождя.
Мальчик дождался, когда шум дождя заглушил шаги брата, и тоже снял с гвоздя синтетический черный плащ. Голову он не покрыл. Мальчик любил ходить под дождем с непокрытой головой.
Бутылка третья
16 августа
Убежать не удалось, так как произошло несколько событий, которые делают побег пока невозможным. Первое событие – самое удивительное за все время. Случилось оно на следующий день после того, как я отправил дневник, 13 августа…
Утром, часов в десять, заскрежетал замок. Для обеда было еще рано, и я подумал, что это Василис ломится с похмелья, чтобы отвести на нас душу. Василис действительно ввалился, опухший, с красным носом, но он был не один. За ним в сарай вошла женщина. В полумраке сарая дверь, залитая солнцем, не давала возможности хорошо разглядеть ее, но я сразу определил, что она молодая и красивая. Зажмурившись, она старалась рассмотреть нас, но было слишком темно. Василис тоже хлопал своими красными глазами. Потом они двинулись к нам. И тут я так сильно вздрогнул, что моя рука, опирающаяся о край бочки, соскользнула, и я по локоть очутился в кишащих тварях. Вошедшая женщина была утопленница Лолита-Маргарита!
– Здравствуй, Жорик, – сказала Лолита-Маргарита, подходя ко мне и как ни в чем не бывало улыбаясь.
– Здесь… – Я вытащил руку из бочки, машинально зажав в кулаке дергающуюся тварь.
– Не ожидал?
– Ты же утонула…
– Не до конца.
На продавщице были нейлоновые, в обтяжку, синие брюки, мужская в клеточку "ковбойка" и легкие сандалеты. Над головой, как солнечные протуберанцы, реяли рыжие клочья.
Вдруг разгадка мелькнула у меня в голове.
– Неужели тебя тоже…
Признаться, хоть это и кощунственно, но у меня сразу полегчало на душе. Рядом с красивой девушкой и смерть красна.
– Выйдем? – спросила она.
Я покосился на Василиса. Его красная рожа ухмылялась.
– Бесполезно. Ты, видно, еще не в курсе. Мы в плену у самых настоящих душегубов.
При слове "душегуб" Василис Прекрасный нахмурился, но потом заухмылялся еще больше.
– Пожалста… пожалста, – сказал он.
Конька вся эта сцена настолько поразила, что он забыл про своих лягушек и стоял, разинув рот.
Мы вышли из душного сарая. Солнечное сияние опрокинулось на меня, как вода из ведра. С минуту я стоял ослепший и оглохший, задохнувшийся.
– Ты очень изменился, – сказала она.
Я сказал, что и у нее еще все впереди. Лолита покачала головой.
– Пошли по этой тропинке. У меня есть к тебе разговор.
– О чем?
– За жизнь.
И мы пошли по тропинке к реке. Потом так получилось, что у меня каждый день стали происходить разговоры "за жизнь" с разными людьми, но этот был первым, и я запишу его подробнее остальных.
РАЗГОВОР С ЛОЛИТОЙ-МАРГАРИТОЙ "ЗА ЖИЗНЬ"
– Меня не похитили, как ты, наверно, думаешь, – сказала Лолита, когда мы стали спускаться по крутой тропинке, я впереди, она сзади. – Это я тебя похитила.
Я бы остолбенел, если бы спуск не был таким крутым.
– То есть, ты хочешь сказать…
– Понимаешь, Жорик, – продолжала Лолита-Маргарита, не слушая меня, – я очень несчастная. Меня с детства тянуло ко всему красивому. Я любила все возвышенное, нежное, любила цветы, музыку. Я мечтала… Знаешь, о чем я мечтала? О другом веке. О семнадцатом, например. Чтобы не было этой вечной спешки, давки, учета буквально каждой минуты… Я бы родилась в тихой большой усадьбе со столетними липами…
– А если бы ты не родилась в усадьбе со столетними липами?
– Ну все равно… я бы вышла замуж за какого-нибудь князя… Я же красивая…
– А если бы ты не родилась красивой?
– Тогда бы я покончила с собой. По-моему, жить стоит лишь красивым. Когда чувствуешь, что твое присутствие доставляет людям радость, когда одно твое прикосновение… Давай, Жорик, присядем.
Мы сели на бугорок. Отсюда весь остров хорошо просматривался. Блестящая вода, белые пляжи, светлозеленый лес, стеклянное небо. Господи, почему я не ценил это раньше… Лолита сорвала травинку и стала смотреть вдаль, покусывая ее.
– Бродить по тихим полям, купаться в чистых прудах, играть на арфе в большой светлой комнате, в которой бы от ветра колыхались прозрачные шторы и горели на солнце полы… А вечером – фейерверк, гости, духовой оркестр, катание на лодках, липовая аллея с луной. А потом с милым мчаться по предутренним полям в коляске…
– Неплохо, – сказал я.
– Училась я средне. С восьмого класса с подружкой мотались по всем танцплощадкам, дворцам – искали приличных мужей. Но попадались все больше пошляки с идиотским кругозором и одним заветным желанием – затащить куда-нибудь и облапать. И наконец повезло. Познакомилась с одним солидным человеком. Говорит красиво, одевается отлично, не хам, хорошо зарабатывает на престижном заводе. Поженились. Оказался двоеженец и алкоголик. Не повезло и со вторым. Через месяц после свадьбы застала его со своей лучшей подругой.
– Это самая опасная вещь – лучшие друзья и лучшие подруги, – заметил я.
– Да… И захотелось мне, Жорик, куда-нибудь на необитаемый остров… Чтобы сама себе хозяйка… Чтобы не вставать в шесть, не ругаться с посетителями магазина, не трястись над каждой копейкой…
– Ты забрала дневную выручку и симулировала утопление.
– Нет, выручки я не брала и утопление не симулировала. Просто я твердо решила изменить свою жизнь. Я бросила на пляже прежнюю одежду, как змея старую кожу, переоделась в новое и пошла куда глаза глядят.
– И пришла на этот остров?
– И пришла на этот остров.
– Ну, а при чем здесь я?
– Однажды ночью, тогда мне не спалось, я вспомнила наш двор, как ты играл на гитаре… Ты знаешь, изо всех мне больше всего нравился ты.
– Я польщен. Но все-таки я не понимаю…
– Ну я и попросила дядю Михая привезти тебя. Им ведь все равно кого…
Я вскочил. Лолита по-прежнему смотрела вдаль, покусывая травинку.
– Да как ты смеешь! – закричал я. – Впрочем, ты врешь, ты влипла так же, как я, и ничего не знаешь.
– Сядь, пожалуйста, не горячись. Я действительно ничего не знаю и знать не хочу. Мне здесь было скучно, и я попросила привезти тебя. Нам здесь будет хорошо, вот посмотришь.
Мне хотелось обозвать ее самыми последними словами, но от злости я не мог найти ничего подходящего.
– Ты эгоистка, – сказал я.
– Не тряси своей бородкой, а то делаешься похожим на козла. Нам здесь будет хорошо. Ты станешь свободным бардом, я договорилась. Будешь ходить по острову и петь. Разве это не прекрасно?
– А потом?
– Зачем думать о "потом"? Посмотри, разве не прекрасен этот в цветах косогор, эта уснувшая река, полный прохлады лес? Разве не нравлюсь тебе я?
Лолита легла на спину и закрыла глаза. Лицо у нее было грустное. Она была по-настоящему красива. Я не мог оторвать от нее глаз.
– Жить мы будем в шалаше, – продолжала Лолита, не открывая глаз. – Спать на цветах. Я каждый день буду рвать цветы. Вставать вместе с солнцем, купаться в парной речке, загорать, бродить по лесу…
– А кто же нас будет кормить?
– Они.
– Бесплатно?
– Ты будешь им петь, я танцевать… Я знаю много разных танцев. В школе я увлекалась индийскими танцами. Я умею даже танец живота.
– Бред какой-то, – сказал я. – Дикий, нелепый сон. Когда я проснусь?
Лолита привстала.
– "Бред", "сон", – передразнила она меня. – А почему бы и нет? Может быть, в бреду и есть счастье! Все разумно, все заранее известно. Изо дня в день одно и то же. Надоело! Плевать мне на то, что будет завтра, если мне сегодня хорошо! Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь: лето красное пропоем, а зимой? Отсыпаться в берлогах? Вот потому, что мы так думаем, мы никогда и счастливы не бываем. Все жадничаем! Все заботимся, чтобы и на завтра счастья осталось! И на послезавтра. Откуда я знаю, что зимой будет?
Я встал.
– Ну вот что, – сказал я. – Я не понимаю, что здесь происходит и больше не хочу в этом разбираться. Я и пальцем не пошевелю, чтобы узнать, кто придумал эту дурацкую шутку и с какой целью. Я знаю только одно, и можешь передать это своим друзьям или кем там они тебе приходятся. Никогда, ни за что я не буду петь этим бандитам. Лучше подохну с голоду!
Я поднялся по косогору и вошел в вонючий сарай, ни разу не оглянувшись.
– Не выгорело… бард? – спросил Валисис и двинул меня на прощание кулаком в спину, грязно выругавшись.
Все с той же ухмылкой он закрыл меня на замок.
* * *
Стыдно признаться, но я решил пока не пытаться убежать… Постараюсь убедить Лолиту…
На другой день, 14 августа, произошел второй разговор "за жизнь". На этот раз с Романом Сундуковым. Я лежал на соломе и изображал ослабевшего от голода человека, когда пришел бухгалтер. Он принес жирного большого леща и положил мне его на грудь.
– Держи, – сказал он.
Я взял за хвост леща и бросил его в дальний угол. Сундуков покачал головой.
– Жор, – сказал он. – Давай поговорим.
– Давай, – согласился я.
РАЗГОВОР С РОМАНОМ СУНДУКОВЫМ "ЗА ЖИЗНЬ"
– Жор, – сказал Роман Сундуков, – напрасно ты все это, ей-богу, напрасно. Ты можешь умереть с голоду или заработать себе неизлечимую болезнь. А чего добьешься? Я тебе скажу по секрету: все равно нам отсюда не выбраться. По крайней мере в ближайшее время. Это я тебе точно говорю. Не для того они нас сюда привезли, чтоб сразу отпустить. Пока не выжмут из этого острова все… Значит, остается одно… вступить с ними в контакт. Чтобы влиять на них… По сути дела – это ведь темные, ограниченные люди, одержимые жаждой наживы. Дети природы… Возьми хотя бы Аггея… В сущности, ведь это неплохой человек. Он по-своему мудр, справедлив. Вспомни, сколько раз он защищал тебя. Единственно, что его портит, – жадность. Деньги, деньги, деньги. Но ведь от этой черты можно избавиться. Надо помочь ему в этом… Или твой… Василис… В сущности, он любит все прекрасное. Природу, например. Недавно он рассказывал мне про одно озеро. Однако неограниченная власть делает его зачастую жестокосердным… А Михаил… водка доводит его до безумия. Он даже представить себе не может, что мир полон удовольствий и без водки.
– Ты, я вижу, становишься проповедником.
– Я, Жора, много думал в эти дни. Я знаю, что ты презираешь меня… Но я, честное слово, на это пошел лишь из жалости к этим людям. Я все-таки хочу, чтобы они узнали настоящую жизнь. Их надо перевоспитывать. Чем-то поразить их воображение. Я, Жора, скажу тебе, только ты не смейся. Я хочу научить их философии Платона.
– Платона? – поразился я.
– Да. Ты читал его сочинения?
– Нет, грешным делом.
– Видишь, а это как раз то, что надо… Эта философия удобна тем, что она ничего не утверждает, опровергает все, учит во всем сомневаться. А на темных, ограниченных людей это производит сильное впечатление. Каждый из них страстно исповедует какую-нибудь веру: один – деньги, другой – насилие, третий – честолюбие. И вдруг мы им говорим: никто из вас, дорогие товарищи, не прав. Ты не помнишь, как Сократ – учитель Платона – рассудил трех мудрецов? Ты все-таки почитай Платона. Стоят, значит, трое и спорят. В те времена вообще много спорили. Делать было нечего. Соберутся и спорят. Что значит красота, например, или в чем смысл жизни. Сейчас все ясно. А тогда спорили. Так вот, значит, стоят эти трое и спорят. А мимо идет Сократ. Те и говорят ему: "Рассуди нас, Сократ". Послушал Сократ одного и говорит: "Ты прав", послушал другого и говорит: "Ты тоже прав". И третьему: "По-моему, и ты прав". А Платон, знаешь, что говорил? "Из вас, люди, всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего поистине не стоит его мудрость". Платон только тем и занимался, что ходил и доказывал, что человек, который возомнил себя мудрецом, не мудр.
Сундуков, наверно, еще долго бы плел о Платоне, но я перебил его.
– Значит, ты твердо решил остаться? – опросил я его.
– Что значит – решил? За меня решили обстоятельства. А ты решил прогуляться на тот свет?
– Ага.
– Ну, счастливого пути.
– Спасибо.
Сундуков ушел и закрыл нас на замок. У него, гада, уже был свой ключ…
Конек все работает и работает. На него уже жалко смотреть. Под кожей ходят ребра, лицо цвета лягушек, которых он потрошит. Производительность труда Конька за последнее время возросла за счет автоматизации производства. Конек глушит уже не по две лягушки, как делал это раньше, а сразу по десять. Он нашел где-то корытце, помещает туда десять штук и глушит их всех чугунной крышкой.
Конька за хорошую работу премировали ценным подарком. Подарок пришел вручать сам дядька Михай.
– Бери и чувствуй, – сказал Михай.
С этими словами Михай развернул сверток, и нашим глазам предстал великолепный несессер из черной кожи с застежкой-молнией. Пират дернул за язычок, в это время несессер попал под солнечный луч, падающий с крыши, я был ослеплен сиянием. Коробочки, баночки, чашечки, ножнички, щипчики – все было отполировано и покрыто если не позолотой, то, во всяком случае, очень похожим материалом.
Конек был поражен. Поднятая рука с чугунной крышкой, которой он собирался оглушить очередной десяток четвероногого сырья, застыла в воздухе. Воспользовавшись этим, лягушки засигали в разные стороны. Одна из них, самая длинноногая, прыгнула прямо на дядьку Михая и судорожно вцепилась ему в воротник рубашки. Тот сбил ее щелчком.
– Нравится? – спросил пират.
– Да, – прошептал Конек, боясь дотронуться до сверкающего чуда своими грязными, сморщенными от воды руками.
– То-то же, – сказал Михай. – Мы всегда ценим старательных работников. А те, кто не работает… – Старый пират покосился в мою сторону.
– Не получают несессеров, – закончил я.
Дядька опять глянул на меня, ударил костылем в бочку и ушел.
Конек вымыл руки и стал благоговейно перебирать сияющие предметы. За все время, которое я с ним находился, мне еще не доводилось видеть у него такого счастливого лица. Он то и дело спрашивал у меня, для чего тот или иной предмет. Особое восхищение у него вызвали ножнички. Конек тут же принялся приводить в порядок свои ужасные ногти.
– Отличная штука, – говорил он. – Как походная парикмахерская: и побриться, и помыться, и расчесаться. Вот видишь, а ты говорил. Им выгодно, чтобы мы работали. Значит, своих обещаний они нарушать не будут. Вот сделаю миллион…
Вспомнив о миллионе, Конек засуетился, спрятал несессер на полочке, где у него хранились самые ценные вещи: осколок зеркала, кружка, моток проволоки, аптечка, "хирургические" инструменты, и опять взялся за своих лягушек.
В этот день больше к нам никто не приходил. Ночью безо всяких приключений я сделал поход за овощами.
17 августа
Сегодня совершил кражу со взломом. Возвращаясь с огорода, я наткнулся на чей-то погреб. Он был закрыт на огромный ржавый замок. Конечно, он был мне не по зубам. Я дотронулся до него чисто машинально, как это бывает у всех профессиональных воров, но дужка замка неожиданно отскочила. Оказывается, она была приставлена лишь для виду. Погреб ломился от запасов. Я набрал сала, сушеной рыбы, малосольных огурцов и притащил все это в сарай. Затем я разбудил Конька, и мы отлично поужинали.