В полутемной передней, скажем, хоронится от света на верхней полочке вешалки ручная совушка. Вот гость снял пальто, вежливо посморкался и только вознамерился шагнуть в комнату, как на его плечо, бесшумно слетев с вешалки, усаживается сова. "Ах!" – растерянно, испуганно восклицает гость. "Ничего, ничего, – успокаивает хозяин. – Она, имейте в виду, не всякого этак встречает, вы ей просто понравились, вот в чем дело…"
Известны репинские обеды в "Пенатах", с вертящейся двухъярусной столешницей и смехотворной председательской должностью.
В конечном счете ведь и толстовский "колокол бедных", если осмелиться откинуть почти религиозное благоговение перед хозяином, не является ли тонкой пародией на христианское средневековье (утомленный путник звонит у врат обители), – шуткой великого художника?
Или знаменитая "нумидийская конница" Льва Николаевича?
Дух необыкновенности, веселого чародейства всегда царит в домах, где поселяются художники.
Входящего во двор к Анатолию Леонидовичу удивляли павлины, диковинный пеликан, мраморная статуя греческой богини. Позднее – сооруженная вместе с Кедровым огромная, с разинутой пастью голова фантастического обжоры Гаргантюа.
Встретивший гостя Анатошка очень даже просто мог вдруг кинуться на руки и так на руках, кверху ногами, отправиться в дом, чтобы доложить о вашем приходе.
А вы можете изумляться сколько угодно.
Вот в ряду подобных курьезов и произошла забавная встреча малютки-старичка Клементьича с господином Клементьевым. Тут, разумеется, не то было смешно, что в усадьбе появился этот энергичный, деловой человек, приглашенный управлять дуровским хозяйством, а то, что был он саженного роста, громаден, грузен, великолепно, по-распутински, бородат, а фамилию имел ту же, что и карлик.
– Вот уж действительно, – изумленно кукарекнул старичок, – Клементьев так Клементьев! Да из тебя, батюшка, таких вот, как я, Клементьевых, можно, пожалуй, с десяток выкроить… ей-богу, так!
Должность управляющего была по нем.
Он знал цену всему, он был человек положительный. Уверенный в своей правоте и непогрешимости, искренне недоумевал и огорчался – как это другие люди, и очень многие, представьте, обходятся без оценки всего и не имеют в себе положительности.
Человек опытный и дальновидный, он довольно точно угадал, какие заботы ожидают его в доме Дурова. Что там придется ему улаживать, в чем наводить порядок.
Он угадал, во-первых, что при всем богатстве прославленного артиста, при его баснословных гонорарах в доме иной раз каких-нибудь пару целковых сыскать затруднительно.
Во-вторых (исходя из первого), было безошибочно угадано, что тут и обедают-то не каждый день, а все чаще на сухояденье, что бог пошлет – самовар да ситничек с чайной колбасой, какая подешевле, – то есть дело как бы холостяцкое.
Артисты! Ну что ж, он понимал, он и таких видывал.
Поэтому первым делом договорился в лавке у Мозгалева и с мясником на Девичьем рынке – брать на запись в книжку помесячно и более.
Угадывал также непорядки с прислугой: что от рук отбились, что двор неметен, что в печах дров жгут невпроворот, за садом не приглядывают; кирпич, тёс, кровельное железо без присмотра; ночной караульщик спит в садовой беседке, укрывшись для безмятежности овчинным тулупом…
Твердая рука господина Клементьева все враз направила: дворник, сторож, кухарка зашевелились, пришли в движенье; кирпич в сарай перетаскали немедля, штабелек тёса проволокой опутали, закрепили скобами; дрова научились беречь – осенью и осинка сойдет за милую душу, а дубовый швырок – к морозам рождественским, крещенским, сретенским… Зима, она долгонька, бог с ней!
Все превзошел, всего добился новый управляющий, и лишь одно оказалось ему не под силу, одного не мог побороть: дух дома. Какая-то тут была чертовщина в этом доме. Тут словно бы исключалось самое главное – расценка вещей и положительность в жизни. Пребывало же совершенно недопустимое, даже презрительное какое-то отношение к стоимости предмета и к вопросу: а как, пардон, в порядочных домах?
На сей последний вопрос семейство, живущее в доме, начиная с Терезы Ивановны и кончая малолетним Анатошкой, всем своим поведением отвечало решительно: а нам наплевать! А мы – сами по себе!
Но позвольте, позвольте-с!
В порядочном доме (ежели станем сравнивать) утром кушают чай, допустим, или кофей, затем занимаются всяк своим делом, затем обедают, затем… ну, сказать одним словом, чинно-благородно, и так далее, все по порядку.
Здесь же видим одни беспорядки и смятение.
Хозяйка встает рано, чуть свет, за кофеем сидит в одиночестве. Откушав, на утренний капот накидывает что под руку попало – старое пальто, халатишко – и бежит в сад, в беседку, где собаку ль, петуха ль, а то и чушку учит всякому вздору – кланяться, на задних лапах ходить или даже кверху ногами, – придумают же, господи, твоя воля! – то есть готовит артистов для супруга (для "майн Тола", как она его называет). У нее одно: "Тола сказал", "Тола выразил ферлянген", "Тола будет цуфриден"…
А девицы?
Неумойками, непричесанные, одна за пианино – тру-ля-ля! тру-ля-ля! – другая, турецкую чалму нацепив, выскочит на веранду с цыганским бубном – да в пляс! Ну, тут уж и маменька не вытерпит, бежит из сада: "Кляйнес медхен, де́вошки! Гимназиен пора!"
Нет-то нет, разберутся, да все бегом, бегом… Барышни – на Пятницкую, к фон Энгель, Анатошка – на Грузовую, в Чернозубовское реальное…
Ох, этот последний!
Намедни господин Клементьев, возвращаясь из мозгалевской лавки, прихватил младшего Дурова в чужой подворотне: дворового Полкана учил через палочку сигать… Кобелище – ужас, что твой телок, а слушается мальчишку, сигает, представьте!
Вот вам – атмосфера дома, ежели научно выразиться.
Господин Клементьев – воробей стреляный, а и то на первых порах растерялся. Но вскоре плоды его полезной деятельности были налицо: прислуга старалась, и обедать в доме стали каждый день.
ДУРОВ ЕДЕТ!
Обвальный грохот аплодисментов. Ярко освещенный манеж. Уходящие в полутемную вышину круглые ярусы цирка, вмещающие более ста миллионов зрителей всея России, – вот что такое жизнь знаменитого артиста!
Но еще и бесконечные дороги, еще поезда, гремящие по железным мостам, с ревом несущиеся по необозримым плоским пространствам полей; со свистом и скрежетом врезающиеся в лесную глушь; а не то – на горной крутизне ныряющие в черные дыры туннелей… Или, как возле Ростова, чуть ли не целый день бегущие у самой воды, по-над тихим Доном, застилая хлопьями пахучего дыма выгоревшую казачью степь…
ДУРОВ ЕДЕТ! – гудят телеграфные провода.
Стучат, стучат морзянки, передавая предписания, распоряжения, уведомления о принятии к сведению…
ДУРОВ ЕДЕТ!
Он любил эти поездки, эти бесконечные дороги. Грохот поезда, станционную суету, дребезжащие звонки, прощальные поцелуи, жаром пышущий паровоз, ландшафты, проплывающие за окном вагона.
Необхватная Россия лежала окрест.
Административно она делилась па губернии, которыми управляли штатские генералы, так называемые губернаторы. Они отвечали перед государем за благонамеренность мыслей и верноподданнические чувства во вверенных им губерниях. Таким образом, как по долгу службы, так и по личным соображениям им приходилось опасаться многих неприятностей – рабочих забастовок, мужицких бунтов, студенческих собраний, уличных беспорядков, не говоря уже о покушениях на жизнь собственных персон.
Однако кроме всего перечисленного выше господ губернаторов тревожили и беспокоили зловредные критиканы – газетные писаки и кухаркины дети, обучающиеся в гимназиях. Именно кухаркины дети почему-то казались носителями всех возможных зол, из коих наизлейшее – преступное посягновение на власть предержащую. Именно они были рассадником идей революционных – разных там марксизмов, социализмов, эмансипаций и прочее.
Но – боже ты мой! – как стремительно движение прогресса! Или как выразился однажды наш старый знакомец, отец Кирьяк: "В отделку особачились образованные господа!" И вот уже мало газетных писак и социалистов, мало студентов и жидков, – уже балаганные комедиянты, представьте себе, тщатся потрясти основы!
Чему – извольте полюбоваться – неоспоримое доказательство в виде пренахальной афишки, не где-нибудь налепленной, а именно на круглой тумбе, перед окнами кабинета его превосходительства:
АНАТОЛИЙ ДУРОВ -
значилось с одной стороны тумбы; но сделайте милость, господа, взгляните на другую:
ЖДИТЕ АНАТОЛИЯ ДУРОВА! -
аршинными буквами бесстыдно пялилась на вас, оглушительно горланила реклама.
Губернатор морщился. В новоизобретенный телефон предупреждал полицмейстера:
– Примите меры, Иван Иваныч… Чтобы не тово… знаете ли.
Иван Иваныч крякал с досадой и сквозь пушистую заросль бакенбард и подусников рычал стоящим ниже:
– Глядите в оба, сссукины дети!
А в цирке проданы все билеты, трещат, ломаются скамейки – и вот он, знаменитый артист, в сиянии своей огромной славы, в блеске золотых звезд и жетонов, красавец, франт! Бонвиван! – как затейливо аттестовал его крестный мой Иван Дмитрич.
Едва ли какая гастроль обходилась без участия полиции.
– Да, да! – смеялся Анатолий Леонидович. – В афишах печатают: "Дуров при участии дрессированных животных". Почему бы не добавить еще – "и полиции"? А? Реклама, черт возьми!
Его превосходительство морщился не без основания. Цирк начался, как только дуровский багаж выгрузили из вагона.
Странная процессия двигалась по главной улице приволжского города. Тут всякое видывалось – и военные парады, и крестные ходы, золоченые ризы попов, серебряные трубы полковых оркестров, масленичные гулянья, но такое…
Такое случалось впервые.
На причудливо расписанных тележках, запряженных красивыми гривастыми лошадками, везли ящики и клетки, в которых размещались дуровские "артисты". Сквозь щели и между прутьев высовывались, как бы удивленно оглядываясь – куда-куда это мы приехали? – головы кур, петухов, гусей; баран вертел головой туда-сюда, выражал недоумение перед ярким солнцем, пестрой толпой, горластыми мальчишками, бегущими за повозками; расправив огромные крылья, на одной из них преважно восседал, щелкал диковинным клювом невиданный в этих краях пеликан.
– Гля! Гля! – громко восхищались в толпе зевак. – Во, братцы, носяка! Страсть!
– Да чем же его кормют-то? – ахала бойкая бабенка, проталкиваясь к тележке с чудо-птицей.
– Да вот такими, слышь, как ты, балаболками!
В толпе заржали.
– У, шутоломный! – огрызнулась бабенка.
– Дуров приехал! Дуров! – веселились, орали мальчишки.
– Какой такой Дуров? Чего зевашь? – Благообразный старик в черной поддевке сердито замахнулся палкой.
– Разуй глаза, дяденька!
КЛОУН АНАТОЛИЙ ДУРОВ -
ярко, цветисто было намалевано на большом фанерном листе.
СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!
Колясочку с рекламой тащила большая розовая, с черными подпалинами свинья.
Молодцы в передниках, пристанская рвань, грузчики, чумазая мастеровщина скалили зубы:
– Ну, держись, начальство! Он вам, чертям, покажет…
– Кому это? – нахмурился старик.
– Да хоть тебе такому-то…
– Гляди, какой отчаянный нашелся! А вот кликну полицию…
– Чеши-ка, дяденька, знаешь куда?
– Ах ты!
Назревала ссора. Придерживая шашку, бежал городовой.
– Ррразойдись! Честью прошу, господа…
Представление начиналось уже на улице.
Всегда немножко сонный, словно одуревший после сытного обеда, город жил от ярмарки до ярмарки, помаленьку торгуя щепным товаром, проволочными решетами и иконами. Дважды в году ярмарка шумела многолюдством. Тогда из обеих столиц наезжали арфистки, цыгане и мелкое жульё. Ну, попито бывало, конечно, погуляно, посорено денежками. Но кончалась ярмарка – и город затихал до следующей.
Происшествий, благодарение господу, никаких не бывало.
В безделье тучнела администрация.
И вдруг…
Афишки запестрели на заборах – Дуров! Дуров!
Нахальные мальчишки засновали по улицам, суя в руки прохожим синие, красные, зеленые листочки со стишками:
Вот приехал я
И со мной свинья,
Козы, зайцы, лисы,
Петухи и крысы…
И тут начинались неприятности.
Писака, бумагомараки, чертово семя!
Собирался ведь некогда его благородие Антон Антоныч, небезызвестный городничий, ох, собирался ведь всех их узлом завязать да в муку стереть… Где там!
За утренним кофеем его превосходительство любил газетку просмотреть – где, что, – ну, война, допустим, или землетрясение, или еще какой непорядок.
Газетка способствовала пищеварению генерала. Он мурлыкал, просматривая свежий нумерок.
И вдруг – что это? Что? Что?
Нагло, дерзко с газетного листа глянула пошлая картинка в духе как бы юмористическом: с метлами в руках думские гласные мостовую метут, другие спешат вкопать новые уличные фонари… И надпись – боже мой! – "Грозный клоун в новой роли". Господин Дуров гарцует на хавронье, пальчиком грозит думцам: "Живей, живей, братцы! Я у вас в городе наведу порядки!"
Нуте-с?
Срам! Стыд! Клоун грозит пальчиком. Кому грозит, позвольте спросить? Ах, взять бы да узлом…
А что прикажете делать?
Он, представьте, в первый же вечер учинил пренеприличную буффону. Собрал всех своих чушек, заставил их визжать под балалайку – какой вздор, нимало не остроумно! Это называлось х о р о б р а з о в а н н ы х с в и н е й, а по причине якобы незнания публикой свинского языка оный скоморох свинячий визг звучным голосом перетолмачил в стишки, и выходило, будто хавроньи пели следующее:
Мы объехали полсвета,
Побывали мы везде,
Но такой, как город этот,
Не видали мы нигде.
Море грязи непролазной
Славим песнею свиной.
Не беда, что город грязный,
А беда, что в нем – Грязной!
Ежели теперь, милостивые государи, довести до вашего сведения, что именно господин Грязной Иван Емельяныч занимал высокий пост градоначальника, вам станет понятно, в какое щекотливое положение была поставлена губернская администрация…
Губернатор уехал, разгневанный, осаждаемый административными мыслями: связать в узел… стереть в муку… и прочее.
А представление между тем продолжалось.
Происходила смешная война животных. Множество поросят, куры, гуси, собаки и знаменитый рыжий козел затеяли такую свалку, что пыль поднялась над манежем, подобно разрывам артиллерийских снарядов.
– Война как война, милостивые государи! – Голос Дурова перекрывал шум зверей и хохот публики. – Солдатики воюют, интенданты воруют… а начальство…
Широкий жест в сторону: там знакомый нам Мишка, некогда сожравший монашескую овсянку, преспокойно сосал из бутылки сладкую водицу.
– А начальство…
– Пьянствует! – восторженно орали верхние ярусы.
Когда звериные войска загоняли в клетки, шум стоял невообразимый. Припадочно кудахтали куры, лаяли собаки, гуси хлопали крыльями, гоготали… Вошедший в воинственный азарт рыжий козел упирался, скакал, тряс низко опущенной головой, не желая уходить с манежа, ища противника.
– Ну, пойдемте же, пойдемте, ваше козлиное превосходительство! – уговаривал его Анатолий Леонидович. – Успокойтесь, еще завтра навоюетесь!
Схватив за рога, поволок упрямца к выходу, но тут уж козлище взыграл: вырвавшись из рук хозяина, кинулся сломи голову за кулисы и по дороге в конюшню сбил с ног некоего поручика, завсегдатая цирковых задворков и артистических уборных.
– Нахал! Шут! – подымаясь и отряхиваясь, рассвирепел незадачливый офицер.
– Бедный мой козлик! – засмеялся Дуров. – Не признал, кажется, тебя твой собрат по оружию…
– Клоун! – завизжал поручик. – Ты разговариваешь с офицером!
– Мелюзга, ты разговариваешь с дворянином, – спокойно и презрительно сказал Дуров.
– Ах, вот как! – Задыхаясь в бешенстве, поручик таращил глаза. – В таком случае… стреляться! Дуэль! Дуэль, милостивый государь! Я не позволю…
Анатолий Леонидович учтиво поклонился.
– Жду ваших секундантов, господин поручик.
Их пытались помирить, ограничиться взаимными извинениями, но пьяный офицер и слышать не хотел о мировой, кричал о чести мундира, о незапятнанном имени дворянина.
– Оставьте, господа, – сказал Дуров. – Это даже забавно: первая в истории дуэль офицера с клоуном…
И они действительно стрелялись.
Меня прямо-таки корчило от нетерпения. А крестный молчал, посмеивался.
– Ну и что же? Что же? – приставал я. – Что? Он, конечно, застрелил этого поручика?
Рассказывая, крестный набивал гильзы табаком. Он как-то чудно это делал, священнодействовал, колдовал. Самый способ набивки был необыкновенен, я потом всю жизнь не видывал, чтоб так набивали. Табак в т и р а л с я в гильзы, и гильзы приготавливались для этого специально в круглых пачках, опоясанных широкой бумажной лентой, на которой глазасто, крупно таращилась странная фамилия фабриканта: Катык.
– Так что же? Что?
– Экой, братец, ты торопыга! Ну, состоялась дуэль и все было, как полагалось по дуэльным правилам: секунданты отмерили шагами расстояние, противники сошлись, выстрелили почти одновременно… Офицерик схватился за щеку, однако оказалось пустяк, легкая царапина. Что Дуров? Абсолютно невредим. Ну-с, помирились, конечно, и даже будто бы, как ни в чем не бывало, вспрыснули в ресторане мировую…
Занятных историй, связанных с гастролями Анатолия Леонидовича, крестный знал великое множество. Именно от него я впервые услышал о берлинском скандале.
– Самому кайзеру Вильгельму, можешь себе представить, императорские баки набил!
Я видел Вильгельма на журнальных картинках: усы стрелками кверху, надменен, немецкая каска с острым штырём.
– Как… баки? – Я не понимал самого выражения.