Катька было взъерошилась, ей новые порядки не очень нравились, но бабушка умело использовала в качестве оружия мультики, сладости, прогулки в парк, кинофильмы, и своенравной "баламутке" пришлось скрепя сердце подчиниться.
Контропыт "Брешь" сам собой прекратился. Варвара Игнатьевна теперь спокойно не могла смотреть на злополучный платяной шкаф – источник стольких бед.
Нарушать чистоту опыта иногда удавалось лишь Онуфрию Степановичу. Когда семья ела на кухне, он под видом поиска красок или клея для своих дуг пробирался в спальню и разговаривал с внуком.
– Это палка, – говорил Онуфрий Степанович, показывая на заготовку. – А это дуга… А это я – твой дед… Онуфрий… Вот вырастешь, повезу тебя в деревню, научу плотничать, слесарить, землю пахать…
Шурик-Смит бессмысленно моргал черными глазами.
– А сейчас – до свидания. Нихт гудбай, нихт ауфидерзейн, а "до свидания". (Дед в войну партизанил и знал немного немецкий.) А сейчас дай я тебя поцелую.
И дед, затаив дыхание, чтобы не отравить внука едким, как серная кислота, запахом "Портвейна-72", целовал в румяную щеку.
И опять жизнь Красиных медленно, трудно, но все же вошла в свою колею. "Время лечит", – говорит народная мудрость. И вправду: образы Ирочки и Веры постепенно стали тускнеть в памяти оставшихся Красиных; боль, вызванная безумными поступками матери и дочери, притупилась. Как всегда, текучка потихоньку победила, отшлифовала острые углы воспоминаний.
– Ничего, сынок, – вздыхала Варвара Игнатьевна и гладила поникшую голову сына. – Все образуется. Это еще не самое страшное. У людей и не такое случается. И все равно живут. Кто знает, сынок, что еще пошлет судьба…
Судьба не заставила себя долго ждать. 29 июля в 14 часов в квартире Красиных зазвонил телефон. Трубку взяла Варвара Игнатьевна.
– Алле! – сказал мужской голос. – Алле! Квартира Красиных?
Голос был хриплый, сдавленный, как будто человека, который говорил, держали за горло.
– Да. Она самая, – ответила Варвара Игнатьевна.
– Пусть подойдет хозяин. Да побыстрей.
– Что случилось? – заволновалась Варвара Игнатьевна.
– Побыстрей! – нетерпеливо сказал голос.
– Сынок! – закричала старая женщина. – Тебя к телефону!
Геннадий Онуфриевич вышел из спальни с отсутствующими глазами, облизывая палец, запачканный клеем.
– Я слушаю…
Отсутствующий вид начал медленно сползать с Геннадия Онуфриевича. Взгляд его вдруг стал яростным, лицо покраснело.
– Ах мерзавцы! – выдавил ученый в трубку. Потом лицо Красина сделалось бледным, и он так сильно прикусил себе губу, что на ней выступила кровь. Пробормотав еще какие-то ругательства, Геннадий Онуфриевич бросил трубку на рычаг. Затем ученый подошел к окну и молча стал барабанить пальцами по стеклу. Варвара Игнатьевна с беспокойством следила за сыном.
– Кто звонил? – спросила она. – Уж не от Верки ли?
Экспериментатор ничего не ответил. По губе на подбородок бежала тоненькая струйка крови. Варвара Игнатьевна сбегала к аптечке, принесла йод, ватку.
– Дай вытру, сынок…
Геннадий Онуфриевич не услышал. Он повернулся и ушел в спальню, где в это время раздался требовательный крик Шурика-Смита.
Встревоженная мать побежала к Онуфрию Степановичу, где неутомимый умелец гнул очередную дугу, прихлебывая из стакана кроваво-темный "Портвейн-72"
– Все хлещешь, старый пьяница! – напустилась на него Варвара Игнатьевна. – Ни до чего тебе нет дела! Иди к сыну, выпытай, кто ему звонил. Вином бы, что ли, его угостил. Господи, что же это за семья такая? Сын в рот не берет, а отец хлещет, как извозчик.
– Сейчас говорят: "пьет, как слесарь ЖКО", – проворчал дед, но все же послушно отложил дугу и потащился к сыну, прихватив стакан и бутылку "Портвейна-72". Жена последовала за ним.
Деды вошли в коридор, когда опять зазвонил телефон. Варвара Игнатьевна торопливо схватила трубку.
– Алле! Алле!
– Красина! – сказал тот же придушенный голос.
– А кто спрашивает? – решилась Варвара Игнатьевна.
– Не твоего ума дело, – грубо ответил голос. – Живо зови своего сыночка. Я дал ему на размышление пять минут.
Варвара Игнатьевна испугалась. Еще никто в жизни не разговаривал с ней так нахально и требовательно.
– Сичас… сичас…
Она побежала в спальню и зашептала:
– Сынок… опять звонят… тебя требуют… пять минут какие-то…
Ученый не ответил, только поджал побелевшие губы.
– Так что ответить-то?
– Пусть идут к… – Геннадий Онуфриевич не договорил, но и то, что у него вырвалось, потрясло мать. Еще никогда сын не ругался в ее присутствии.
– Может, все-таки…
– Не мешай, мать. Я работаю! – У сына был такой вид, что Варвара Игнатьевна выпятилась из комнаты и трусцой подбежала к телефону.
– Алле! Алле!
– Где он? – прохрипел голос.
– Он… Он не хочет подходить…
Трубка помолчала.
– Не хочет? – прохрипел голос с угрозой. – Ну что ж… Жаль… Тогда прощайтесь со своей Катькой.
– К… какой Катькой? – обомлела Варвара Игнатьевна.
– Сколько у вас Катек?
У Варвары Игнатьевны задрожали ноги, и она едва успела опуститься на стул возле телефонного столика.
"Баламутка" ушла за молоком и хлебом примерно часа полтора назад и уже должна была давно вернуться, но Варвара Игнатьевна особо не беспокоилась, потому что на сдачу девчонка любила полакомиться мороженым в кафе напротив их дома и иногда задерживалась.
– Что… что… с Катенькой? – спросила бабушка вдруг непослушным языком.
– Киппэнинг! Поняла?
– Нет…
– Эх ты, темнота. Похищение детей. Как в Америке. В Чикаго, например. Газеты надо читать. Мы похитили вашу Катьку.
У бедной женщины почти остановилось сердце.
– Зачем?..
– В обмен на мальца. Поняла, старая? Отдадите нам мальца, – получите назад Катьку.
– К… какого еще мальца?..
– Ну этого… Смита или Шурика, как там вы его зовете. Я уже сказал твоему сыночку. Сегодня в 18.00 в Пионерском парке положите его на третью лавочку справа от входа, и тогда через час ваша внучка прибежит домой, А Шурика мы вернем вам через три года. Поняла? Втолкуй своему сыночку как следует. Да не вздумайте заявлять в милицию. Ваш телефон я подключил к специальному аппарату и подслушиваю, за домом мы следим. Если что заметим подозрительное – чик, чик, и нету вашей Катьки. Видела небось заграничные фильмы? Киппэнинг. Поняла, старая? А теперь, как говорят в Америке, гуд бай. До встречи на скамеечке!
В трубке послышались частые гудки. На какое-то время Варвара Игнатьевна потеряла сознание. Потом она очнулась, но тут схватило сердце. Бедная женщина дотянулась до кармана халата, достала валидол, положила под язык…
Сердце медленно, неохотно отпустило, но билось неровно, с перебоями. Слегка пошатываясь, Варвара Игнатьевна направилась в спальню.
Отец с сыном сидели за столом и пили "Портвейн-72".
Перед Геннадием Онуфриевичем стоял пустой стакан, на его бледном лбу выступили крупные капли пота.
– Во им! – говорил сын заплетающимся языком и показывал в сторону окна фигу. – Ничем они меня не возьмут. Пусть хоть руки-ноги поотрезают, а все равно не возьмут.
– Что ж с девочкой-то будет? – спрашивал отец, не слушая сына. – Что с ней будет, а?
– Смит им потребовался… Ишь ты, чего захотели!
Ученый дрожал, из его глаз катились слезы. Страдания других всегда придают женщинам силы. Варвара Игнатьевна подхватила сына под руки и уложила на кушетку, где он обычно спал.
– Отдохни, сынок… До шести есть еще время. Может, чего придумаем…
– Не отдам! – пробормотал ученый… – Мать, принеси шпагат, там, в столе… Теперь привяжи к ноге Смита… Давай конец сюда…
Геннадий Онуфриевич обмотал конец веревки вокруг кисти, успокоился и сразу заснул. Деды удалились на кухню посовещаться, что же делать.
Выхода было три.
1. Отдать Шурика, получить взамен Катю.
2. Не отдавать Шурика, потерять Катю.
3. Заявить в милицию. Риск для жизни Кати.
Все три выхода не годились.
И тут Онуфрий Степанович придумал четвертый выход.
Четвертый выход был авантюрным и довольно опасным, но больше никаких выходов не предвиделось, и старики, обсудив план в деталях, в конце концов остановились на нем.
Времени было в обрез. До встречи в Пионерском парке оставалось около двух часов, и дед с бабкой принялись лихорадочно готовиться к встрече с похитителями.
Лето было в самом разгаре, но уже где-то далеко-далеко, за реками, полями угадывалась осень. Пионерский парк, залитый жарким послеобеденным солнцем, был настоян запахами лета: запахами сухой травы под липами, высушенной, пыльной коры деревьев, разогретого асфальта, звонкого голубого неба. Горячий ветер рыскал по аллеям, то усиливая, то глуша городские звуки. Он звал сесть на электричку и умчаться в жаркие поля, кое-где уже сжатые, покрытые копнами, в которых снуют перепела, или со стеной сильно, терпко пахнущего хлеба; умчаться в стройный, словно звенящий сосновый лес с ползающими фигурными тенями; искупаться в прозрачной, холодной воде речки, затерявшейся в хлебах и траве…
Но вместе с тем ветер пах уже холодными ночами, легкой гнилью кленовых листьев, летящей над сизыми кустами терновника паутиной…
Старики присели на третью лавочку справа от входа, положили рядом с собой сверток, бутылочку с молоком, погремушку и притихли.
Давно они уже не сидели рядом, вот так, бок обок…
Давно, может быть, с юности… Чтобы шелестел пахнущий летом ветер, звенело над головой голубое небо…
– Эх, старуха, – сказал Онуфрий Степанович. – Жизнь-то прошла… А умирать не хочется… Вот так жил бы да жил лет еще сто. Только в деревню, домой тянет… В лесу хочу умереть аль уж на худой конец на огороде.
– Ну, старый, чегой-то ты о смерти заговорил? Я ее еще не чую. Как почую, так и уедем умирать в деревню. Не тут же богу душу отдавать. Тут и в квартиру-то гроб нести не хотят. Отпевают прямо в морге, а потом прямиком… А кладбище… Тьфу! За сто километров от города, ни деревца, ни скамейки. Как поле… Поле могил. И проведать кто захочет, так не осмелится – день добираться надо.
– Ладно, старая, и ты завелась. Давай посидим, помолчим. Хорошо-то как.
– Внучонка еще надо на ноги поставить. Может, на свадьбе погуляем.
– Лишь бы нашим вырос.
– Вырастет… Кровь-то своя…
– Дотянем до свадьбы, старая?
– А что? И дотянем…
Вдруг кто-то почувствовался у них за спиной.
– Дотянете, если будете меня слушаться.
Они разом оглянулись. Рядом с ними стоял хорошо одетый мужчина в летнем светлом костюме и в белой модной фуражке с золотым якорьком. Лицо и голос мужчины показались знакомыми Варваре Игнатьевне. Она пригляделась более внимательно.
Это был Полушеф!
– Я вижу, вы принесли товар? – Курдюков кивнул на сверток…
– Да…
– С согласия родителя или выкрали?
– Выкрали.
– Как же это вам удалось?
– Подпоили.
– Ишь ты, – Шеф был удовлетворен. – Ну молодцы.
Федор Иванович стал обходить скамейку, потирая руки, очевидно, намереваясь поскорее взять и унести Шурика-Смита, но тут Онуфрий Степанович решительно преградил ему дорогу.
– Минуточку, молодой человек, а как же с девочкой?
– Как и договорились, девочка придет домой через час.
– А если не придет?
– Вот еще. Даю слово.
– Слово бандита?
Полушеф усмехнулся.
– Киппэнинг строится на взаимном доверии. Например, в Америке… В Чикаго…
– Ну тут тебе не Чикаго. И славу богу, а то тебя бы не было в живых. Значит, так. Ты приводишь нам внучку и получаешь Шурика. Здесь, на этом месте.
– А если вы схватите девчонку и мальца не отдадите? Не полезу же я драться при всех.
– Ну, решай сам. Иначе мы не согласны.
Федор Иванович задумался.
– Ладно. Так уж и быть. Приведу вам девчонку. Только она сядет на том конце сквера. Малец будет лежать на этом конце. Мы встречаемся посередине, потом расходимся и забираем каждый свое. Идет?
– Идет, – сказал Онуфрий Степанович.
– На три года забираешь? – спросила Варвара Игнатьевна.
– На три. Сохраним в целости, не сомневайтесь. Уход первоклассный.
– А по-русски-то он будет говорить? – спросил Онуфрий Степанович.
Шеф покачал головой.
– Нет. Только на древнеегипетском. И будет знать клинопись.
– Из огня да в полымя, – вздохнула Варвара Игнатьевна.
– Не говорите, не говорите, – сразу возбудился Федор Иванович. – Знать древнеегипетский и клинопись в три года… Это я вам скажу… Это не каждый даже древнеегиптянин мог…
– Да на черта… – начала было Варвара Игнатьевна, но муж дернул ее за рукав.
– Ну это дело ихнее… Я насчет другого хочу спросить. Расписочку-то надо бы, молодой человек.
– Никаких расписочек! – вскинулся Федор Иванович. – Все на взаимном доверии. Не забывайте – киппэнинг! В Чикаго, например…
– Радуйся, что ты не в Чикаго.
– Ребеночек-то, я вижу, спокойный. Все спит…
– А чего ж ему не спать? Уроки выучил, молока напился, и спи себе на здоровье.
– Умный… Так я пошел за девчонкой. Она здесь, неподалеку.
– Иди, голубчик, иди.
– Взглянуть-то на него хоть можно? – Шефу, видно, не терпелось прямо сейчас начать преподавать древнеегипетский и клинопись.
– Чего на него глядеть? – проворчала Варвара Игнатьевна. – Еще разбудишь… чистоту опыта нарушишь… Вакуумну ванну пробьешь. Слыхал про такое? У тебя ведь тоже ему русский знать не полагается?
– Да, вы правы…
Федор Иванович поправил фуражку с золотыми якорьками.
– А кто в трубку хрипел? – спросила, не удержавшись, Варвара Игнатьевна.
– Да там… один… – замялся Курдюков.
– Грубил.
– Это за ним замечается… Грубоват…
– Голос пакостный какой-то…
– Простудился он. Мороженого много съел… Ну так я пошел…
– С богом.
Полушеф нерешительно двинулся по аллее, потом оглянулся, словно колеблясь, уйти или остаться, но потом все же пересилил себя и зашагал к выходу.
Старики опять присели на скамейку. Сверток не подавал признаков жизни.
– Как думаешь, не учуял чего? – спросил Онуфрий Степанович.
– Да вроде нет. Не до того ему. От жадности аж трясет всего, как пьяницу.
Ровно через полчаса на другом конце сквера показался Федор Иванович. Рядом с ним шла девочка в легком платьице. Старики стали подслеповато всматриваться, вытянув шеи, как гуси.
– Катька! – ахнула Варвара Игнатьевна.
– Она! – подтвердил Онуфрий Степанович.
Полушеф усадил девочку на скамейку, а сам быстрым шагом направился к старикам.
– На середину! – закричал он голосом, каким раньше, наверно, кричали: "К барьеру!" на дуэлях.
Старики трусцой побежали по дорожке, оставив на скамейке Шурика-Смита, бутылочку с молоком и погремушку. Тяжело дыша, они разминулись с тоже почти бежавшим Курдюковым, который кряхтел и отдувался – сразу чувствовался кабинетный человек.
Каждая сторона пыталась как можно быстрее достичь своего.
Полушеф прибавил скорости и, так как он был все-таки помоложе, первым добежал до своей добычи. Почти на бегу он подхватил Шурика-Смита, прижал к себе и помчался к выходу. Под ноги Полушефу попала бутылочка с молоком. Но клинописец даже не заметил ее, раздавил, забрызгав свои брюки.
Чем ближе старики подбегали к девочке, тем более странным казалось ее поведение. Девочка никак не реагировала на махавших руками и улыбавшихся дедов. Более того, она даже, как им показалось, смотрела на них с некоторым удивлением. Потом, когда Варвара Игнатьевна и Онуфрий Степанович свернули с дорожки и кинулись к своей внучке, девочка в испуге привстала и вдруг припустила от них во все лопатки.
Только тут старики сообразили, что их обманули. Девочка была выше их Кати, и походка совсем другая, и цвет платья другой. Подвела проклятая близорукость!
– Ах, негодяй! – воскликнул Онуфрий Степанович, останавливаясь и тяжело дыша.
– На мякине провел старых дураков! – тяжело передвигая ноги, Варвара Игнатьевна еле дотащилась до скамейки и тяжело рухнула на нее.
В это время с дальнего конца сквера донесся громкий вопль. Повернув головы, старики с торжествующей улыбкой наблюдали за тем, как клинописец рвал на части сверток, который только что бережно прижимал к груди, и бросал его части в урну.
– Гнусные подлецы! – донеслись до стариков ругательства ученого.
Затем Полушеф поднял руку и погрозил кулаком в сторону Варвары Игнатьевны и Онуфрия Степановича.
– Ну, погоди! – крикнул он совсем как волк в одноименном кинофильме.
Затем его заслонила толпа туристов с фотоаппаратами.
– Пойдем заберем пеленки и заготовки, – сказал Онуфрий Степанович. – Надо же – две дуги на мерзавца перевел.
Так, тщательно продуманная операция закончилась ничем. Каждый остался при своих интересах.
Остаток дня грустные старики просидели у телефона. Они не сомневались, что Полушеф позвонит. Вскоре действительно раздался звонок.
– Алле! – схватила трубку Варвара Игнатьевна.
– Это ты, старая перечница? – послышался тот же придушенный мерзкий голос, что и прошлый раз. – Играть с нами в кошки-мышки вздумали? Да я из вашей Катьки… отбивную сейчас сделаю. Поняла? А потом, что останется, в реке утоплю. Поняла, старая карга? Я знаю одну глубокую яму…
Помертвевшими пальцами, чтобы не слышать больше ужасные слова, Варвара Игнатьевна положила трубку на рычаг. Но телефон зазвонил опять. Старая женщина едва нашла в себе силы взять трубку. На этот раз звонил Курдюков.
– Извините, ради бога, Варвара Игнатьевна, – начал клинописец вежливо. – Это мой помощник прорвался. Он очень нервный. Его расстроила неудача. Он не ожидал от вас такого коварства. Да и я, честно говоря, не предполагал в вас столько фантазии. Даже растерялся, ей-богу. Молодцы. Такая… чисто гангстерская смекалка. Наверно, заграничных фильмов насмотрелись? Ну ладно. Что было, то было. Прошляпил – сам виноват. Мне, правда, сразу этот неподвижный сверток подозрительным показался, но успокоил ваш пришибленный вид. Прямо как профессиональные гангстеры. Хвала вам и честь. Простите, никак не могу успокоиться. Если бы это было в Чикаго, вас давно бы свезли в морг.
Ну ладно, давайте о деле потолкуем. За девочку вы не беспокойтесь. Она жива, здорова, у нее полно забав, плавательный бассейн и так далее. Девчонка просто в восторге. Очень оригинальная, между прочим.
Ради бога, только не делайте глупости – не заявляйте в милицию. Сам я не сторонник насилия, но мой помощник… Он воспитан на зарубежных детективах… Вы меня понимаете? Я даже предположить не могу, что он может сделать, если узнает про милицию. Он вспыльчивый человек. Так что лучше не надо. Хорошо?
Младенца я все равно украду. Как? Пока еще не знаю, но что-нибудь обязательно придумаю. Что-нибудь на грани фантастики. Чтобы уж наверняка. Вы меня понимаете? Я вас сначала недооценил и поэтому действовал очень примитивно. Но теперь… Так что считайте, что младенца у вас нет.