– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…
– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?
– Я из Ростова…
– Хватит шутить!
– Я вышла замуж, мама…
– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.
– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…
– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!
Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.
– Скорей! Скорей! К телефону!
– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.
– К телефону! Ирочка нас бросила!
Он рванулся к телефону, опрокинул стол.
– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…
– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.
– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…
Красин только тут опомнился.
– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?
– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.
– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.
– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!
Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.
– А? Опять шабашники?
– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.
– Да что случилось?
– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.
– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.
– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!
– Замуж? Зачем? – удивился старик.
– Это ты ее спроси.
Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.
– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.
Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.
Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.
Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:
– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.
Младшая же, "баламутка Катька", узнав о бегстве матери, пожала плечами.
– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.
И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента "Идеальный человек". Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.
Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:
– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…
Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.
Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой описываются весенние вечера в семье Красиных, а также рассказывается о позорном, невероятном случае, происшедшем в семье
Несмотря на бегство матери, контропыт "Брешь" на семейном совете решено было продолжать. Вера каждый вечер залезала в платяной шкаф, выходила ночью и шептала на ухо брату русские слова. Иногда во время ночных шептаний Шурик-Смит просыпался и, как казалось девушке, с удивлением вслушивался в новые для него слова: "мама", "папа", "каша".
– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.
Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.
Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.
Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):
– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!
Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.
– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…
– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.
– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…
– А зачем? – спросила все время молчавшая "баламутка Катька".
– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!
– А мне до фени!
– Сама ты феня!
– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – "баламутка" обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!
– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.
Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.
Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка "Портвейна-72", марокканские апельсины и т. д.
Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.
Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.
– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.
– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.
– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?
Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.
Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием "Наш современник".
"Нашим современником" должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться "Наша Вера". Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой "Кварц", снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл "снимать скрытой камерой".
Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:
– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?
Младший лаборант виновато бежал в спальню.
Фильм "Наша Вера" с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.
– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!
И Сенечка поднатужился.
Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле "ампир".
– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.
Наступила общая растерянность.
– Ну и что? – первой опомнилась "баламутка Катька".
– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.
Все обалдели.
– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.
– Почему? – спросил Сенечка.
– Антинаучно.
– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.
– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!
– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг "баламутка Катька".
– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!
– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. "Онуфрий", – говорит. "Отдайте башмачок", – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…
– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.
Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:
– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.
Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.
Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом "Портвейна-72", словно по комнате пролетел обитатель преисподней.
– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?
– Я! – выкрикнула "баламутка".
– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.
– Кого вызываете? – спросил Сенечка.
В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.
– Наполеона… – прошептала "баламутка".
– Какого именно? И громче.
– Ну этого… самого… главного…
– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.
– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?
Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.
И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.
– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!
Все снова осторожно дотронулись до блюдца.
– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.
Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы "д", затем передвинулась на "а".
– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?
– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила "баламутка".
"Да", – ответило блюдце.
– Вам холодно?
"Нет".
– Там… где вы есть… красиво?
"Как сказать".
Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.
– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.
Но всегда дерзкая "баламутка" от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.
– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?
"Да".
– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?
– Керн…
– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?
Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. "Да".
– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.
"Да".
– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…
"Не все".
– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.
"Не все".
– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: "другой век", "эмансипация". Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.
"Женщины стали другими".
– Неправда!
"Мужчины делают то, что хотят женщины".
– Значит, виноваты женщины?
"Да. Они раскрепостились…"
– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?
"У них появились другие заботы".
– Какие?
"Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала".
– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?
"Любить и быть любимой. Прощайте".
Блюдечко остановилось, словно обессилев.
– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…
– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.
Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.
– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?
– Соседа…
– Фамилия, имя, отчество.
– Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет.
– Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село?
– Никитовка.
– Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня?
"Да".
– Пожалуйста, Онуфрий Степанович.
Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел :
– Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А?
Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу.
– А, Тимофев! Чего молчишь?
Ни движения.
– Не желает отвечать, – сообщил Сенечка.
– Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством.
– Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз.
– Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь.
Ни движения.
– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.
– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?
– А чего уж… Дело к этому идет.
– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.
– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?
Старая женщина на минуту призадумалась.
– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.
– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.
"Да", – тотчас же побежало блюдечко.
– Какого вы мнения об опыте Красина?
"Положительного".
– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?
"Хороший специалист, хороший человек".
– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.