Тогда он упал. Руки у него были в крови, но он был страшно доволен, тщательно протер револьвер - и пошел домой. Кулачный бой не состоялся.
Глава семьдесят первая
С. Гулич думал долго и упорно; извозный промысел приносил ему мало; он хотя уезжал в Москву, но толку от этого много не получалось: то ли бойкости не было, то ли ездок обезденежел, но он возвратился среди зимы домой. Он выпил и начал во многом раскаиваться, и, кроме того, мучила его неисчезавшая любовь к Агафье. Он уже слышал о святой жизни И. Лопты и его сына о. Гурия, и ему хотелось с ними поговорить о том, чтобы они ему дали настоящее направление в жизни и счастье. Он давно бы к ним пошел, но у него была шайка, и он привел всю эту шайку к И. Лопте, тот сидел в палатке, они его ограбили и даже пытали. Он не сказал, где спрятаны деньги, да и позже С. Гулич узнал, что денег у того не было, и пока он думал, что у И. Лопты есть деньги, ему было легче сознавать, что он водил бандитов и что тот страдал из-за своей жадности, но теперь, с того момента как не удавалась его личная жизнь, он страдал все больше и больше, и когда Е. Рудавский пришел и с обычной своей способностью приврать рассказал С. Гуличу, что он возвращал деньги и что И. Лопта отказался их принять, С. Гулича положительно обидела вся та святость, которую проявил И. Лопта.
Он оделся, собрался, чтобы сказать, что он ждет возмездия, такого же страшного, какое получил А. Сабанеев, наказанный настолько, что не в состоянии выйти из Кремля; со стонами он ходит по кремлевским улицам, и не может он найти выхода; он, Сережка Гулич, всего этого бабьего сглазу не боится, а он действительно не боялся и на А. Сабанеева, нарочно растравлявшего свою рану, смотрел с некоторым презрением.
Агафья решила теперь, что пока у нее есть то, что называется вдохновением, призвать Шурку, и И. Лопта тихо сказал, что не надо шутить с огнем и настолько надеяться и полагаться на свою гордость, Агафья вспомнила, что он намекает ей на Е. Чаева, а она так и подумала, что он слаб, и еще более резко настояла на том, что необходимо привести Шурку и Милитину Ивановну, которая даже последнюю свою ссору проявила у собора, сорвав с головы Шурки черную повязку и повторив все те позорные слова, которые она слышала от актера. Агафья не знала, что она скажет Милитине Ивановне, - и покорила ее только смелостью. Та, прачка, пришла и встала у дверей, засучив рукава и подперевшись в бока:
- Ну-с, что же? Я свою жизнь честно провела, посмотрим, вот как ты.
Агафья посмотрела на нее крепко и, действуя на ее инстинкт, сказала, указывая на иконы:
- Молись. Читай "Отче наш".
Она сконфузилась, она забыла "Отче наш", но встала на колени и понесла какую-то неимоверную чепуху; она думала тем разозлить Агафью, но та тоже поняла, в чем дело - и сказала:
- Всякая молитва дойдет до бога, лишь бы была она произнесена от души.
Прачку больше всего обрадовало то, что ее молитва, произнесенная со злости, будет ей зачтена, - и она почувствовала себя преисполненной милосердия. Она поцеловалась и примирилась с Шуркой.
О. Гурий стоял на крыльце, когда подошел С. Гулич и сказал, что желает переговорить с ним и сознаться ему во многом. Он стоял, гордо подбоченясь, среди комнаты, Агафья ушла вглубь, и перед ним сидел, глядя в пол, И. Лопта. С. Гулич сказал, что помнит ли старик, как пришли в его палатку бандиты и как пытали его и как, забрав деньги, ушли. Так вот, он хочет покаяться и сказать, - и пусть весь мир судит его, - что этих бандитов привел он и что он кается православной церкви и готов на все, чтобы искупить грех. И вдруг на пороге появилась Агафья, и не успел еще И. Лопта сказать что либо, как она сказала:
- Становись перед иконами, молись.
С. Гулич испуганно повалился, и Агафья сказала:
- Иван Лопта, именем господа, прощает тебя, от меня же и от господа Бога будет тебе дано испытание.
И. Лопта почувствовал себя очень растроганным, он подошел и поцеловал С. Гулича. Агафья еще раз переспросила Гулича, готов ли он на все, и он ответил, что готов; но он был недоволен, что его не напоили чаем, так как свое преступление он не считал столь опасным, сколько то, что он покаялся и готов на все, а он себя чувствовал действительно готовым.
Домника Григорьевна вызвала И. Лопту и сказала ему, что ее беспокоит подобная решительность Агафьи и что тут есть что-то женское и надо быть очень осторожным, дабы не впутаться в неприятную историю. И. Лопта знал и верил, что никаких историй быть не может.
Когда он вошел, Агафья сказала ему, что испытания кончились и что она думает направить С. Гулича, к тому же обиженного лично и Мануфактурами и Кремлем, на убийство Вавилова, но предварительно она желает направить его к Клавдии, дабы испытать, не проболтается ли он. Клавдия, которая еще мечется между религией и Мануфактурами, может быть весьма полезной.
И. Лопта призвал свою жену, своего сына о. Гурия и торжественно сказал, что и во имя великого дела печатания библии он не согласится на убийство человека и если мы начали с мысли, то мы же должны ею кончить. О. Гурий сказал, что не в интересах библии было вносить сейчас деньги. Агафья показала квитанцию и сказала, что введены сверхурочные работы в типографии, из уездного города приехали десять наборщиков и что уже напечатано 50 листов и печатание будет ускорено. Дело в том, что так как Вавилов ударился сейчас на сближение с массами и пока он не представляет из себя общественного лица, его можно довольно незаметно убить, и как только он возьмет силу, как только он укрепится, то появится гнойник, суд, и даже если бы мы не убивали, все равно найдутся люди, которые придерутся к нам. А пока ему не подберут заместителя, мы довершим печатание библии.
И. Лопта с грустью смотрел на свой дом. Он не согласен, но в интересах печатания божьего слова он согласится, он берет на свою душу грех молчания - и замолчит, он уйдет из своего дома и не будет здесь больше жить. Он сказал:
- Пойдем, старуха.
И жена его согласилась с ним уйти. Он поклонился и в непривычном молчании вышел. О. Гурий посмотрел на него и тоже пошел. Они пошли ночевать к соседке, старуха сказала, что если он счел полезным отдать свой дом под общину, так как возможно, что его продадут или заложат.
И. Лопта думал, как трудно ему нести свою святость, да и святой ли он действительно. Мимо проходила Шурка Масленникова с кипой дешевых свечей - это все демагогия Е. Чаева перед могилами епископов зажигать свечи. Он шел за ней и молился. На него напали святотатственные мысли. Он упал на камень и горячо молился. Она не закрыла двери подвала под собором. И святой ли он действительно, если ему приходят такие неистовые мысли, и возможно ли святотатство? Он согрешит для того, чтобы непереносимо нести свою тяжесть. Ш. Масленникова вдруг озорно улыбнулась, потому что свет скрывал ее увядание.
- Молчишь? Посмотрим, выдержишь ли ты?
Глава семьдесят вторая
Вавилов был воодушевлен своей борьбой и тем, что ему удалось победить Колесникова. Он шел к Мануфактурам, и весь мир представлялся ему по-другому. Он решил начать решительную ликвидацию своих слабостей; второй раз он начинал самоубийство в Мануфактурах, второй, и последний раз в голове его начали всплывать обрывки тех сведений, которые поступили ему в голову, и он видел, что они начинают медленно систематизироваться, и перед ним всплыла ехидная рожица непобедимого вора и мошенника Мезенцева. Его охватил страх, такой же страх, который его охватил, когда он впервые увидел "четырех думающих", двое из которых уже перестали думать, а начали действовать. Он пришел домой и знал, что если Колесников не придет, значит, он его победил. Он сидел на кровати страшно усталый, но упорный, и ждал.
Он ждал долго, но пришла Клавдия, которая заявила, что она придет еще раз для того, чтобы с ним поговорить. Она собиралась совершить преступление, а именно - убить Агафью, но видит, что все это лишнее, она разбита и думала, что есть женщина-мать, которую она ненавидит, женщина, которая вновь возродит семью и которую она ненавидела за ее удачи, и теперь видит - ерунда. Она бросила нож сапожный и острый, лежавший в сумке. Она передаст Вавилову только один секрет, в последнее свидание; она уезжает в Москву, и едва ли они увидятся, но этот секрет может быть полезен ему.
Он не верил в ее секрет, но не задавал, как всегда, своих вопросов - о различных наблюдениях, которыми она была богата - и на которые она отвечала обычно через несколько дней. Она рассмеялась и сказала, что Гусь-Богатырь спрашивает его и что она хочет дать для поощрения пяти братьям. Она, видимо, понимала, что это неприятно ему. Он взял нож. Он положил его в стол. Она, по взгляду его на дверь, поняла: что-то вышло, и, так и не сказав своего секрета, ушла. Она не хотела уходить. Вавилов относился к ней хорошо, потому что она, как и он, относилась с отвращением к машинам. Он лежал и вспоминал все плохое, что знал о С. П. Мезенцеве, о его жадности в приюте, доносительских способностях - и хорошее чувство к С. П. Мезенцеву у него постепенно выветривалось. Думать ему о нем стало неприятно, но не думать он не мог. Его выручили - сначала пришел Литковский. Он сказал, что по приезде он чувствует себя хорошо, видимо, он еще не растратил тех хороших чувств, которые питал к нему вначале. Он сказал, что Вавилов очень похудел и загорел больше, чем он Вавилову было приятно, что о нем хорошо думают, он, поборов свою слабость, предложил заварить чай. Литковский взял балалайку и, наигрывая, стал расспрашивать о положении в Мануфактурах. Он сказал, что его послали в газету. Это очень воодушевило Вавилова, и тут пришли: Щербина, который давно не заглядывал к нему, и Ложечников, человек со странно пытливыми глазами, который, как говорят, знал причины многих удач, но сам был ленив и давал только советы. Он давно мог бы выделиться до мастера, но не хотел; жил бедно и любил только курить хороший табак - и он знал о табаке очень много. Он закрутил очень искусно, он крутил папиросы различного сорта: для отдыха, для мысли, для шутки. Тут он закрутил для мысли. У него была маленькая обезьянка: он приторговывался все к попугаю комиссара охраны Мануфактур, но тот не хотел продавать, и [Ложечников] был очень доволен тем, что попугай потерялся. Он хитро посматривал на Вавилова, Щербина отдыхал, очень довольный приходом. Тихое наслаждение покоем владело всей комнатой. Ложечников вдруг сказал:
- Слышал я, слышал и даже видел, у меня есть такой бинокль удач, я завистлив, иду на удачи, так вот о твоих я слышал. Очень хорошо, но только не закуси палец, как приятельница моей обезьяны.
Он любил начинать всегда с притч, или из своей жизни, или из жизни своей обезьяны, которая, судя по его словам, была очень словоохотлива. Вавилов с тихим удовольствием спросил:
- Интересно, почему это она закусила палец?
- А вот почему, - сказал он, докуривая папиросу и выбирая бумажку, которую он мог бы закрутить. - Жила моя обезьяна в последнюю революционную войну где-то в афганистанском оазисе. Жили они тихо и мирно и услышали о войне в нашем Союзе, а рядом с ними работало стадо слонов. И надоело этим слонам работать, и захотелось им, видишь, выбраться в Советскую Россию, чтобы повоевать. Они, слоны то есть, очень преследовали обезьян, - а у одной обезьяны было много опыта, но ее в предводители не выбирали. Вот она спустилась к слонам и говорит: "Я, говорит, вас могу провести в Советскую республику". Слоны согласились, побрели ночью, посадили ее на загорбок и пошли. Идут, идут, долго ли, коротко ли, скоро ли, много ли, но пришли они в небезызвестную пустыню Кара-Кум. Оказывается, они кругом в песке и в жаре. И говорит им обезьяна: "Вот, говорит, я вас и надула, увела от своих обезьян, вы в пустыне сдохнете, а они меня предводителем выберут". Ну, слоны давай хохотать. Она их спрашивает: "Над чем вы хохочете, наконец?" Они отвечают ей: "Допустим, мы издохнем, но ты-то сама как выберешься?" И, поняв в точности свою сформулированную мысль, они захохотали с таким громом, что обезьянка от их смеха издохла.
- Так, - сказал Щербина, - а как же твоя обезьяна узнала и не можем ли мы над ней хохотать?
Ложечников закурил папироску, понюхал табак:
- Я думаю, обезьянка, как и все мы, жаждала бессмертия и перед тем, как издыхать, написала соответствующий доклад в соответствующее учреждение; он шел долго, по инстанциям, пока не дошел до теперешней цели. Я думаю, - внезапно сказал он, - пора тебе и поймать вора, поскольку ты заботишься о культурном поднятии масс и поскольку из этого можно организовать полезную для жизни кампанию.
Все оживились. Они подтвердили, что наблюдается исчезновение пряжи, и если удастся ему проследить - это хорошо. Но С. П. Мезенцев и иже присные с ним тесно связаны, и вот если пустить Пицкуса - Длинное ухо, он соберет сведения, подтвердит их - и секрет только в том, что надо Пицкуса уговорить собрать сведения о приятеле, и только Вавилов может это проделать.
Литковский понес, как обычно, что как это важно и как газета может оказать содействие, и Ложечников сказал:
- Задача газеты проверять факты строго известные, а не вводить читателей в заблуждение.
Литковский обиделся и начал спорить. Ложечников сказал Вавилову:
- Я тебя, уже если на то пошло, познакомлю с одним человеком. Я его берег для случая, он давно мне раскрылся. Ты завтра приходи к концу смены, и если ты сможешь до моего человека дойти, а также до Пицкуса, то сей известный предмет откроется тебе во всей своей прелести. Я не знаю, кто он, но он объединяет. Мы не можем обыскивать пролетария, но ты вывернись.
Глава семьдесят третья
С. Гулич согласился сходить с запиской к Клавдии, как его подсылали. Он мечтал попасть в Дом общины, который теперь принадлежал Агафье. Ему показалось мало того, чтобы сходить к Клавдии с письмом, в котором лежало только два червонца и которая из гордости поняла бы так, что хотят купить ее любовь не за пять червонцев, и хотят сыграть на ее гордости, и она взяла бы и затем, продавшись, разорвала бы деньги, и побежденный С. Гулич разболтал бы ей все, и она пришла бы, хвастаясь, и тогда бы выдала тайну. Но С. Гулич соскучился в Москве по Кремлю, он не знал, кто такая Клавдия, и думал, что его испытывают счастьем, и он, когда приятель позвал его на кулачки, присовокупляя, что из губернии приехали десять наборщиков и неизвестно, на чью они сторону перейдут, то С. Гуличу, который считал своей необходимостью теперь защищать Кремль, захотелось драться.
Е. Рудавский тоже пошел на драку, но так как он тоже думал об Агафье и ему казалось, что к запруде идут все, - он решил пойти, побеседовать и выразить сожаление, что И. Лопта не нашел в себе силы другими возможностями поддерживать общину.
Е. Рудавский, разговаривая с Агафьей, в разговоре своем упомянул о том, что С. Гулича он видел весьма оживленно размахивающего кулаками и идущего на стенку. А. Сабанеева он тоже видел - и тот тоже убитый, что не знаю, сможет ли он драться.
Агафья посмотрела на [Рудавского] пристально и сказала:
- Я век тебя не забуду и смогу вознаградить так, как ты, наверное, и не мечтаешь, - я поручаю тебе привести С. Гулича, так как он необыкновенно важен и необходим для общины.
Е. Рудавский ощутил такую смелость и легкость, каких он не чувствовал давно; он поспешил, несмотря на то, что подле Дома общины шептались старики и старухи. Драка уже шла вовсю. А. Сабанеев подначивал наборщиков, которые смеялись над потерянной им смелостью, он с ними выпил с утра - и кричал, что если бы ему оружие, он показал бы, что такое гражданская война!
Кроме того, Агафья сказала:
- Егорка Дону хочет убить актера, убийство это вредно для интересов общины, так как смерть должна быть более или менее нормальной, и убийство актера, видного человека, вызовет внимание губернии к тем событиям, которые теперь имеются и которые должны бескровно совершиться в Кремле. Актер провел совершенно провокаторский вечер, пользуясь прикрытием дома профессора, и теперь трудно уничтожить следы его рассказа. Я думаю, что Егорка Дону любит Верку, и возможно, что он перекинет свою ненависть на тебя, Рудавский, и вообще тебя ждет много ненависти, имей это в виду.
- Я не боюсь, - сказал гордо Рудавский.
- Это хорошо, что не боишься, а не откажешься ли ты совершить еще маленький подвиг. Иди к стенке - и останови. Я не знаю, как можно влиять на дерущихся, - словом, едва ли.
Рудавский отозвал Верку в сторону; неподалеку от нее стоял Е. Дону, который выискивал горящими глазами актера. Рудавский сказал, что он слышал, что Е. Дону хочет жениться на Верке. Верка мечтала о замужестве и церкви, ее этот брак прельстил больше всего - и об этом Рудавский сказал. И, воодушевившись тем, что подвиг его пошел так легко и плавно и Е. Дону мгновенно перевел на него глаза, и тем, что Верка высказала мысль, чрезвычайно ее утешившую, что Агафья - это она ее сосватала, и в голосе ее послышалось огромное восхищение пред Агафьей и тем, что его, Рудавского, ждет в конце его жизни какое-то необычайно блестящее возвышение, к которому он себя сейчас почувствовал не только способным, но и призванным, - все это заставило его схватить огромный березовый кол с корой, шелушившейся веселыми и желтыми колечками, и, махая этим колом, он кинулся в толпу и крикнул почему-то: "Тёмно!" Если бы он крикнул "Стойте!" или что-либо подобное, то дерущиеся едва ли бы остановились, но он крикнул именно "Тёмно!", и на него посмотрели, и он тогда крикнул, восхищаясь и своей смелостью и своей находчивостью:
- Агафья удавилась!
Кремлевцы остановились, дрогнули: мануфактуристы сделали было шаг, но Рудавский прорвался между ними и, протягивая к ним березовый кол, весь тряся седой бородой, закричал, вызывая удивление своим зычным и красивым голосом, среди приглушенных голосов кремлевцев:
- Вы переступите через меня, уже покойника!