Тем временем у Бородиных родился сын. Они переехали с Урала в Белоруссию, сменили областной центр снова на район. Катя с увлечением принималась за разные дела и без сожаления их бросала. Насадила мичуринский вишневый сад при доме - уехали. Взялась заведовать сельской библиотекой. Неожиданно в компании мужниных товарищей увлеклась охотой с подсадкой и поздней осенью простудилась на болоте. Воспаление легких распознали поздно, дороги были размыты дождями, и оказалось - спасти невозможно.
Марья Сергеевна, вызванная Егором, приехала спустя две недели, по первопутку. Когда она увидела толстого серьезного Митьку, которому едва исполнилось четыре года, он ей понравился; но полюбила она его не сразу и поначалу никак не могла бы предположить, что пройдет полгода - и она не только возьмет мальчишку в большой южный город, где жила последнее время, но и привяжется к нему всем сердцем.
В отчаянно тяжелое для Бородина время Марья Сергеевна оказалась настоящей спасительницей. Егор Петрович и теперь, на пятом десятке, когда глубже и вернее судишь о прожитом, не желал бы себе ничего в жизни, кроме Катиной любви; но как он был благодарен Марье Сергеевне за то, что Митя полюбил тетку, как родную мать! Он был благодарен ей за сына, а она не нуждалась в благодарности: тут не было никакой ее жертвы, она душевно расцветала и хорошела с каждым годом, чувствуя себя опорой для людей, которые ей дороги. Наконец-то у нее появилась семья! Она ничего не требовала от Егора Петровича, - даже мысли не было, чтобы как-то заново сложить несложившуюся женскую судьбу. У нее семья! Она не выклянчила ее, не приняла как подаяние - к ней пришли и попросили помощи. И она сумела воспитать Митю.
В тот день, когда сиротство чужой девочки заставило задуматься Марью Сергеевну, она была взволнована, как в годы юности. В первый раз ее разговор с Егором касался не повседневных забот о Митиных штанишках, учебниках или служебных мелочах, а - хоть и без слов - первой любви, того, что окрыляет юность или грозит непоправимыми, ломающими жизнь последствиями, - а, значит, касался и далекого прошлого, взаимных ошибок, настоящих или мнимых. Оля Кежун, с ее кокетством и непоследовательностью, теперь, когда речь зашла о том, не взять ли девочку в семью, напомнила ей покойную сестру.
А Егор Петрович, честно решавший трудную задачу, понимал состояние Марьи Сергеевны, старался поберечь ее в разговоре и только нет-нет да по-мужски посмеивался про себя странностям беседы, у которой такая простая с виду поверхность и такая сложная - "не разбери-поймешь" - глубина.
- Однако Митя загулял. Вымокнет, черт! - говорил Егор Петрович в ту самую минуту, когда Митя расставался с Олей во тьме сарая.
Вот уже полчаса дожидаясь сына, он наблюдал в окно при свете молний, как ливень заливает асфальтированный двор, вернее сказать - "внутриквартальное пространство", как никнут кроны низеньких яблонь за палисадником в центре двора. А только что запад был красным; вполнеба - не то закат, не то зарево доменных плавок; там, вдалеке, сеялся косой дождь лиловыми полосами, а над городом шли белые облака или облачные просветы в вечерних косматых тучах. Потом совсем стемнело, а Мити все не было. Начался ливень с громом и молнией. Ранняя южная гроза.
Позади Егора Петровича, во второй освещенной комнате, бродила Марья Сергеевна. Она вошла в Митину комнату с одеялом и подушкой для Егора Петровича.
- Ты как будешь спать, головой к окну? - спросила она, расправляя матрас, брошенный поверх тахты.
Он знал, что этот вопрос всегда доставляет ей удовольствие, и в каждый приезд по-новому назначал место подушкам.
- Пожалуй, головой к окну… Да, Оля, Оля. Ольга Кежун… Недавно у нас в слободе умер народный судья Иванов. Ты его знала. И вот дочка его пришла в школу, а там драматический кружок что-то готовил к празднику. Минута в минуту пришла и сообщила: "Я не могу репетировать". - "Почему?" - спрашивает учительница. "У меня умер батя". Пришла аккуратно, предупредила и ушла. Дисциплинированная!
- О, это не Оля! - возразила Марья Сергеевна.
Егор Петрович не стал говорить дальше. В этом восклицании вся Маша: обо всем резкое мнение, судит обо всем как старая холостячка - отчетливо, кратко, - и в этом сближается с юнцами, которые тоже быстры на расправу; только у нее - от нажитого, от опыта, а у Мити - от полного его отсутствия.
- Я почти не представляю эту Олю. А ведь ты ее и по школе знаешь. Какая все-таки она? - спросил Егор Петрович, вглядываясь в сверкающую молниями черноту вечерней грозы.
- Дичок! Избалованная. Беспорядочная. Искренняя. Независимая. Знаешь, сама по себе в том смысле, что под чужую дудку плясать не будет. Троечница… Рассчитывает отыграться в жизни на обаянии, на кокетстве. - Тетя Маша старалась точными словами дать характеристику Оли. Улыбнулась своему воспоминанию: - Недавно я Митю учила: "Скажи ей, пусть хоть меня, старуху, пощадит, хоть мне глазки не строит".
Егор Петрович улыбнулся.
- А кошек не любит?
- И кошек не любит, - подтвердила Марья Сергеевна, понимая, что шуткой Егор намекает на недостаток беспристрастности в ее суждениях.
Раздался раскат грома, будто дерево в лесу повалили.
- Митя опасается, конечно, что ты скажешь ему: "Девочек много, а тетка у тебя одна" - или еще какую-нибудь заповедь вроде этой, - сказал Егор Петрович.
Если бы он обернулся, он увидел бы пожилую женщину, сидевшую на еще не приготовленной постели, сложившую руки на коленях и забывшую о себе в эту минуту. Могла ли Марья Сергеевна признаться даже себе, что ею владела боязнь потерять Митю, страх, что Оля отнимет его, как когда-то Катя отняла его отца?
- Ты чего-то не договариваешь, Маша. И мы с тобой кружим вокруг да около, - сказал Егор Петрович. - И ты и я думаем об одном и том же и хорошо знаем, что оба об этом думаем. Нужно взять девочку в дом… И чуть страшновато…
- И даже не чуть, а очень! - возразила Марья Сергеевна. - Ты знаешь, Егор, у вас, у мужчин, несколько беспечное отношение: почему, дескать, не сделать хорошее, если можно.
- А что, разве нельзя? Проживем, прокормим. Что, в школе заволновались?
- Как ты думаешь? И комсомольский комитет, и вся наша учительская. Антонида Ивановна сегодня даже на лестнице ее догнала: "Оля! Приходи ко мне ночевать". И девочки тоже. Только Оля как будто не замечает, как все ей хотят помочь.
- Важно ведь не то, что они хотят, а то, что могут ли. Тут нужен человек, который один… может. Все помогают в чужом горе. А для кого-то это должно быть свое горе.
- Плохо, если Фома Фомич начнет оказывать покровительство.
- Кто это?
- Какой-то родственник. Начальник автобазы. Блатмейстер с широкими связями. Я его один раз видела, и он мне уже успел предложить Митьку устроить в Московский университет. А я пока что должна ему перевести с французского шесть номеров журнала мод. Зачем ему это? Каскад объегориваний! И вот процветает… Озлобится девочка у него.
- А нянька запойная?
- А нянька запойная.
- И ты согласна взять девочку?
- Следовало бы согласиться.
Они помолчали.
- У тебя нет воображения, Егор, - сказала Марья Сергеевна. - Ты не можешь себе представить, что летом я поеду в Симеиз. И они останутся вдвоем в пустой квартире.
Вслушавшись в смысл этих слов, Егор Петрович помедлил, потом повернулся от окна, подошел к Марье Сергеевне.
- Так ты, значит, думаешь, - сказал он, - что в школе неправильно это поймут? Если она будет жить у нас?
- Я не об этом думала. Конечно, могут быть кривотолки. Хотя мне-то доверяют.
- А им?
- Ах, это трудно понять! Нынче принято дружить целыми классами.
- По официальной форме?
- Даже по приглашению директора. По билетам. Класс на класс. С учителями во главе. Поди угадай, кто что по этому поводу подумает. Да не об этом речь!
Егор Петрович снова подошел к окну. Ливень оборвался. Стало слышно, как изливаются из водосточных труб потоки воды.
- Что, Оля хорошо рисует? - спросил Егор Петрович.
- У нее есть способности. И, как все, что дается без труда, она ни в грош не ценит свои успехи.
- И кошек не любит, - улыбнувшись снова, напомнил Егор Петрович.
Стоя у окна, он слушал, как гремит в водосточных трубах вода, когда за спиной у него произошло какое-то движение. Обернулся и увидел в дверях Митю.
РАЗГОВОР С ОТЦОМ
Сколько же верст надо пройти под дождем, чтобы так вымокнуть!
- Мне не холодно. Мне даже жарко, - предупредил Митя тетины возгласы, включая в комнате свет. - Что, ноги мыть?
- А ты сам реши, - глядя из-под очков на полуголого Митю, ответила Марья Сергеевна.
Митя швырнул в угол мокрые ботинки, которые нес, держа за шнурки, развесил на спинках стульев мокрую куртку и рубашку, отжал ладонями волосы, бросил на отца испытующий взгляд и шумно вздохнул. Земля, видно, бежала еще у него под ногами; наследив мокрыми ступнями по всей комнате, он прыгнул на приготовленное отцовское ложе. Егор Петрович движением плеча показал на сердитую тетку, и Митя тотчас сорвался с тахты и кинулся в кухню. Через мгновение он снова показался в комнате и, упершись руками в косяки двери, сказал отцу:
- Мне нужно поговорить с тобой.
Еще минута - и Митя посреди тетиной комнаты, на виду у отца, мыл ноги в тазу. Марья Сергеевна ходила с тряпкой по его следам.
- Ты не грызи его, пожалуйста, - попросил Егор Петрович. - И вообще дай-ка нам, мужчинам, поговорить. А то начнешь ему сейчас про Олега Кошевого доказывать.
Он всегда подтрунивал над несоразмерностью ее примеров с поводами, которые их вызывали.
- А ты сам говори! - сказала Марья Сергеевна и неторопливо удалилась.
Но прежде чем совсем отстраниться от предстоящего разговора, она еще раз показалась за Митиной спиной, когда он босиком вошел в комнату. В руке Марьи Сергеевны была варежка, найденная ею утром под Митиной подушкой.
- Откуда у тебя под подушкой? - спросила она, хорошо зная, чья это варежка.
- Это Олина варежка. Там у них зимние вещи были.
Он быстро взял варежку из тетиных рук и прыгнул на тахту. Поглядев на Егора Петровича и на Митю, Марья Сергеевна постояла и вышла, дверь за собой, однако, не затворив.
- Называется поговорили! - заключил отец.
Печально взглянул Митя на Егора Петровича.
- Про Олега-то Кошевого я все понимаю. А вот что самому сейчас делать…
- Значит, слышал наш разговор? - установил прокурор, - Ты бы поужинал, вот что надо самому сейчас делать. Потом тетю тревожить будешь.
- Сейчас!
Митя соскочил с тахты и пошел на кухню искать пропитание.
В его поведении столько было неопытности чувства и столько доверчивости, что Егор Петрович заново ощущал свое отцовство. Вот это и есть семья: здесь каждый отпечаток Митиных ног на полу что-то значит. И ведь это не ребяческие годы сына, это его юность…
"Папа медлит, это хорошо…" - думал Митя и с полным расчетом давал ему нужное время: тщательно выскоблил со сковородки холодную кашу, запил киселем и снова сел перед отцом на тахте. Дверь закрыта, и разговор все равно состоится.
- Значит, про Олега Кошевого ты все понимаешь? - спросил Егор Петрович и добавил: - Убери-ка варежку.
Быстрота, с которой Митина рука сунула варежку глубоко под подушку, стоила многих выразительных слов. Да, но под отцовскую подушку на тахте! В первый раз Митя по-ребячески улыбнулся, с вызовом поглядел на отца.
- Выспаться тебе надо за две ночи, - сказал Егор Петрович. - Что, Оля не согласилась? - спросил он внезапно.
- Что - не согласилась?
- Переехать к нам на квартиру.
- Откуда ты знаешь?
- Ты объясни, почему не согласилась.
- Нет, ты скажи: откуда знаешь?
- Да просто догадался, о чем вы могли говорить весь вечер.
- Оля отказалась наотрез, и убедить невозможно, - признался Митя. - В общем, у меня все вышло глупо, нескладно. А она твердит одно: "Не хочу, чтобы меня жалели…" - Митя поднял голову: - Хочешь, пойдем вместе? Дождь перестал.
- Нет, сейчас не стоит. Тем более что до Дикого поселка, кажется, километров десять. Так что вернемся как раз на рассвете. Оля хорошо учится?
- Учится… ни плохо, ни хорошо.
- Посредственно, - заключил прокурор.
Они помолчали.
- Ты помнишь маму, Митя?
- Иногда кажется, что помню.
- Она так любила думать, какой ты будешь большой.
Разговор шел совсем не так, как предполагал Митя. Что это - предостережение, напоминание?
- Папа, если ты согласен, чтобы Оля жила у нас, мы вместе должны ее уговорить.
- Что ж, и уговорим. Это тетя Маша в школе сделает. Так лучше, чтобы Оля не думала всякие там глупости, что в тягость или из жалости. Не в этом сейчас дело.
- Папа, ты просто представить не можешь ее состояние! - крикнул Митя, мгновенно вскочив на ноги. - Все это гораздо хуже, чем можно подумать! У нее нет подруг - там слили два девятых, и такая пошла муть, поделились на "наших" и "ваших", кто-то переметнулся. Но ведь этого мало: у Оли нет ни одного взрослого человека, который бы ей по-настоящему помог. Нянька растерялась. Ее племянница собирается Олю устроить летом в пивной ларек. А Ольгу все время озноб трясет. А сама злится, что ее жалеют.
Как мог он рассказать отцу про то, как он думал всю дорогу, что она может одичать, как, шагая под дождем, мучился и не мог решить, прав он был или не прав, подчинившись Ольге, испугавшись ее слабости.
- Взять Олю нужно. Иначе что же выходит: Митя Бородин - только рыцарь бедный? - сказал отец. - Верно, тетя Маша?
- Как же, как же, - послышалось немного невпопад из-за двери, что означало не только, что тетя слышала разговор, но и что в основном согласна с принимаемыми решениями.
- Правда, тетя Маша считает, что не все думают по-нашему, люди часто бывают подозрительны. Кривотолки могут получиться, смешки, шепотки. Но мы этого не допустим.
- Этого не будет. Этого не может быть! Ведь мы же летом уедем в лагерь. А главное - я совсем уеду осенью, совсем. Мне ведь здесь долго не жить! А Оле еще год учиться, в десятом. Зачем же тете быть одной? Им даже лучше быть вместе. Главное-то ведь - я уеду!
Так, заглядывая в глаза отцу, убеждая и спрашивая в одно и то же время, говорил Митя. Этот довод, что скоро он уедет, казался ему неотразимым, но на самом деле он лишь выдавал страх Мити перед тем, что главным препятствием для Олиного благополучия сейчас является именно его, Митино, присутствие в квартире.
Митя подошел к отцу.
- Ее нельзя оставлять одну. Я должен помочь. Ты пойми, мы дружим скоро два года. Ты же понимаешь, что такое настоящая дружба.
- Дружба, - повторил Егор Петрович. - Да, кстати. Пусть тетя не слышит, что я тебе скажу… - Он притворил дверь. - Ты-то понимаешь, что с тобой?
Митя молча кивнул головой.
Егор Петрович уселся на угол Митиного стола, нашарил рукой в Митином ящике коробку с табаком, которую всегда, приезжая в город, держал в этом неподходящем месте, среди тетрадей.
- Знаешь, что я тебе скажу? В феврале был я в городе, зашел на ваш стадион. Ты обучал Олю метать диск. Ты даже не замечал, что еще никакой травы нет, а кричал: "Опять траву косишь!"
- Я знаю, что ты заходил. Ты писал тете.
- Она дала тебе читать? Вот думаю о вас и вспоминаю этот унылый стадион и твой сердитый возглас. Очень мне понравилось, какие у вас отношения! Делом вы занимались! И дальше так же продолжайте. Косите траву, вот это занятие!
- Ты все-таки не разобрался, папа, - поправил Митя. - Это плохо. "Косить траву" - значит: диск низко летит.
- Нет, хорошо! Ты меня не учи! Это, может быть, плохо для вашего дискометания, а вообще очень хорошо. Превосходно! - Егор Петрович не искал слов. Как человек целомудренный, он чувствовал, что это не тот разговор, который может повториться второй раз в жизни, и он торопился высказаться и не искал слов. - Приеду, буду с тебя за нее взыскивать, так и знай. "Опять траву косит? Чтоб этого больше не было!" Это уже в смысле дискометания, понятно?
По улыбке сына чувствуя, что запутался, Егор Петрович неторопливо, по всем правилам, снарядил трубку и закурил. Запутался в словах, а не в мыслях.
- Я тебя знаю, - продолжал он, - ты не зубрила, не тихоня, не карьерист, не собственник. Ты мечтатель! Вот. А она…
- Наперсток? - подсказал Митя, желая шуткой предупредить какую-нибудь нелестную характеристику.
- Вот. Точка.
В наступившем молчании слышно было, как за дверью подметает Марья Сергеевна, - это ее последнее, перед сном, ежевечернее занятие.
- А почему сердится тетя Маша? - спросил Митя.
Он подошел к двери и распахнул ее. Марья Сергеевна выпрямилась с веником в руке.
- Тетя Маша сердится, - громко сказал отец, - потому, что не знает, к чему это приведет, если вы с Олей будете жить вместе. Мне кажется, что все будет хорошо. Я верю вам обоим.
- Мне и тете? - спросил Митя.
- Тебе и Оле, - ласково и укоризненно в то же время ответила за отца тетя Маша.
- Тогда черта ли нам… кто что подумает!
И Митя закружил тетю Машу в своих объятиях. С трудом она выговорила:
- Ну, без непарламентских выражений…
Долго не ложились спать. Снова пили чай. И Митя стал разговорчив, повеселел, рассказывал, какая деловая, распорядительная была Оля в зимнем лагере, как ее полюбили малыши, и особенно Сибилля, дочь плотника, которая живет вот тут, за стеной.
Отец молча пил чай, молча слушал Митю, а потом, отставив чашку, задумчиво произнес нечто малопонятное:
- Не жаль молодца ни бита, ни ранена, а жаль молодца похмельного.