- Тройка вам, Скворцов, не больше, - сказал преподаватель. - "Основной вопрос" нельзя не знать. Ведь вся наука, все последующие выводы и положения построены на "основном вопросе", на признании первичности материи и вторичности сознания. "Вопрос" этот - как бы фундамент здания, а у вас, выходит, здание без фундамента, повисло в воздухе: стихийный вы материалист. Двойку бы надо вкатать за разгильдяйство и неорганизованность, тройку ставлю потому, что вы не догматик. Догматик не стал бы возиться с Платоном. Отбарабанил бы по учебнику…
Андрюха, довольный, что спихнул последний экзамен, что кончилась трехнедельная свистопляска, что впереди лето, практика и вообще много хорошего, выскочил в коридор.
И потом, когда весь третий курс, вернее сказать - уже четвертый - собрался на производственное совещание и декан стал рассказывать о предстоящей практике, у Андрюхи было приподнятое настроение. Он вполуха слушал наставления декана, получал вместе со всеми специальный "Дневник практики", пытался представить себе, каков он, этот завод по производству автоматических линий и установок, куда направляли их группу, - а на душе было легко и безоблачно. Завод! Скорее на завод!..
А вечером, по случаю окончания сессии, в общежитии была пирушка, гремел обшарпанный магнитофон, звенели гитары, и было сине от сигаретного дыма.
От сессии до сессии
Живут студенты весело, -
начинал Андрюха.
А сессия всего два раза в год!.. -
подхватывали парни и девчонки, битком забившие комнату 308.
У Андрюхи почему–то было предчувствие, что в его жизни начинается совершенно особый этап, что уж на заводе–то он, Андрюха, себя покажет, сделает непременно что–нибудь выдающееся, чтобы все удивлялись и говорили: смотри–ка, Андрюха–то!.. И чтобы в институте заинтересовались им, чтобы корреспонденты многотиражки брали у него интервью:
- Скажи, Андрей, где ты родился?
- В деревне я родился. В Ивановке. На берегу озера Чаны. Великого озера Чаны. У нас ведь все великое. Великая Западно - Сибирская равнина, великая река Обь, великая Транссибирская магистраль. Да и предки мои наверняка из сподвижников великого атамана Ермака Тимофеевича…
- Чему собираешься ты посвятить свою жизнь, Андрей?
- Ну, естественно… каким–нибудь настоящим, великим делам!
Глава третья
Наташка
Людские ручейки со всех сторон стекались к проходной завода и превращались там в единую плотную реку. Река прорывалась сквозь металлические вертушки–турникеты мимо неподвижных скал–вахтеров с наганами на боку, текла мимо доски Почета, мимо красных пожарных щитов, цветочных клумб, вдоль главной заводской магистрали; текла некоторое время, а потом делилась вновь на рукава, на ручейки, которые вливались в серые цеховые корпуса.
В одном из таких "ручейков" Андрюха шагал к сборочному цеху, к его широким коричневым воротам.
Когда практикантов распределяли по цехам, Андрюха попросился в сборочный. Отец Андрюхи работал совхозным бухгалтером, однако истинным его увлечением были всевозможные хитроумные устройства и механизмы. Когда Андрюха подрос, они уже вдвоем "пластались с этими железяками, язви их", как говаривала Андрюхина мать. Дом Скворцовых постоянно опутывали провода и антенны, над домом возвышался ветряк, который вырабатывал "небольшое электричество" для домашних нужд. Калитка же в ограду открывалась тяжело и с каким–то странным подземным бульканьем… Это каждый, кто ее открывал, накачивал в баню Скворцовых с полведра воды из великого озера Чаны, что синело под обрывом. К субботе обычно все кадушки в бане бывали полны.
Но это было все несерьезно, считал теперь Андрюха, "механизация сельского быта", - усмехался он. А вот собирать настоящие машины…
Миновав раскрытые настежь ворота, Андрюха достал из кармана пропуск - коричневые корочки, на развороте фотография и круглая фиолетовая печать, - и направился к табельной.
Сваренная из синевато–сизых стальных листов, табельная своей формой напоминает скворечник: в передней стенке вырезано полукруглое окошечко, а чуть пониже - полочка, на которую бросают пропуска и опираются локтями, если разговаривают с табельщицами.
Андрюха положил свой пропуск на полочку, и тотчас же Наташкина рука потянулась за ним.
Руки у Наташки узкие и нежные - это Андрюха отметил еще в первый свой день в цехе. И все думал - что за девчонка там сидит, в этом "скворечнике"? А когда на следующее утро те же руки взяли его пропуск, Андрюха громко сказал: "Доброе утро". В окошечке появилось удивленное девичье лицо; волосы короткие, рыжеватые, с челочкой; глаза большие, карие. Быстро взглянув в развернутый пропуск, а потом на Андрюху, девушка сказала:
- A‑а, вы к нам на практику?
- На практику, - подтвердил Андрюха.
Наташка похлопала глазами, еще раз глянула на него и спросила:
- И надолго?..
- На два месяца, - слегка поклонившись, сказал Андрюха.
- Я спрашиваю потому, - начала почему–то оправдываться Наташка, - что… вас тут надо занести в ведомость, в табель, - она кивнула куда–то в сторону.
- Только и всего? - нарочито разочарованным голосом сказал Андрюха.
Наташка в ответ лишь хмыкнула - ишь, мол, какой!..
Больше им поговорить не пришлось, поскольку один за другим подходили рабочие, и вся полочка перед окошком была уже завалена синими и коричневыми пропусками.
Помахав на прощание рукой, Андрюха отправился тогда разыскивать свой участок. Шел и придумывал продолжение разговора: "Девушка, а как вас зовут?", "А знаете, сегодня в "Маяковском"… Вы еще не смотрели?", "А хотите?.. Да вы не подумайте чего… Я ведь без всякой задней мысли…", "Ну вот и отлично. Значит, в девять у входа?.."
- Доброе утро, - сказал Андрюха и в этот раз, как только Наташкина рука протянулась за пропуском.
- Здравствуй, Андрей, - Наташка высунулась из окошечка. - Мне с тобой поговорить надо. Зайди.
Как и подобает деловому человеку, Андрюха ответил:
- Только сначала загляну на участок…
- Хорошо, - кивнула Наташка.
Сборочный цех настолько огромен, что это и не помещение даже, а, скорее, целая улица, застекленная сверху. Сначала эта огромность угнетала Андрюху, он терялся от множества незнакомых устройств, машин и сооружений. Но постепенно освоился, и теперь ему нравилось, шагая по цеху, охватывать взглядом сразу все его пространство с множеством участков, собираемых машин, с конторками мастеров, с испытательными стендами, заточными и сверлильными станками. Он уже знал: вот это строение из некрашеных железных листов - инструментальная кладовая, где можно получить любой слесарный инструмент; за этой стенкой стоят станки, на которых можно подправить деталь, если она поступит на сборку с завышенным размером; а в самом конце длинного цеха - покрасочное отделение. Там, за глухими металлическими перегородками, готовые машины красят, потом упаковывают, обшивают пахучими досками и грузят на железнодорожные платформы, которые подаются прямо в цех.
А над всем этим, под самой паутиной потолочных ферм, перекинулись поперек цеха мостовые подъемные краны; их стальные крюки неподвижно висят на тросах над пустынными пока еще участками.
Андрюха прошел на свой участок, что примыкал к цеховой стене с огромными - от пола до потолка - окнами. Участок был залит свежим утренним светом, чуть золотились доски верстаков, огораживающих большую квадратную площадку; синевой отливал пол, вымощенный промаслившимся торцом. На этих невысоких верстаках–топчанах будут собираться узлы машины, сама же она вырастет вот здесь, в центре квадратной площадки. Машина, а точнее - автоматическая установка, по словам мастера, предназначается для больших сталелитейных и чугунолитейных заводов. Она заменит тяжелый труд многих и многих формовщиков; одна такая установка, сказал мастер, в конце прошлого года прошла испытания, хорошо себя показала, и на завод стали поступать заказы.
По чертежам и описаниям Андрюха уже представлял себе установку, она понравилась ему, и уже хотелось собирать ее, хотелось поскорее увидеть, какой она будет на самом деле, не в чертежах и схемах, а в металле. Ему хотелось поскорее начать, однако собирать пока было нечего. Семь дней прошло, а деталей все нет и нет. Шататься по заводу без дела Андрюхе уже порядком надоело, а по всему видно, что и сегодня деталей не подвезли - валяются на верстаках вчерашние, разрозненные…
Слесари из бригады, расположившись вокруг столика, что прилепился на стыке с соседним участком, у стены, стучали костяшками домино. Мастера в конторке не было видно: убежал, поди, ругаться насчет деталей…
Получается, что снова будет тоскливый, долгий день, когда придумываешь, куда бы себя деть. Хорошо еще, что Наташка зачем–то позвала…
К столику, к игрокам в домино Андрюха и подходить не стал, повернулся и пошел назад, к табельной.
"О чем это ей захотелось поговорить? - думал он о Наташке. - Да еще один на один. Иначе зачем же - "зайди"? И так бы могла сказать, в окошко…"
Возле дверей он пригладил волосы, откашлялся и постучал.
Наташка открыла ему железную дверь и впустила к себе. Табельная была маленькая, два шага на два, не больше; у окна стол, на котором какие–то гроссбухи и черный телефон; слева от стола во всю стену фанерный стеллаж для пропусков: каждому пропуску - отдельная клеточка–ячейка. Свет небольшой лампочки заливал всю будочку, делал ее уютной.
Сели вполоборота к столу, почти что колени в колени.
- У меня к тебе вот какое дело, - энергично начала Наташка, машинально водя карандашиком по листу бумаги с каким–то списком и не глядя на Андрюху. - Поскольку ты теперь в нашем цехе, член нашего коллектива, то тебя надо подключать к комсомольской жизни. Кстати, я комсорг цеха. - Она даже не улыбнулась. - Ну так вот. У нас есть и самодеятельность, и секции спортивные - пожалуйста. А скоро будет проводиться заводская спартакиада, соревнования между цехами. Ты как, в принципе, не против?..
- В принципе не против… - улыбнулся Андрюха, ему был забавен Наташкин "комсорговский" тон.
- А что ты умеешь? - все так же деловито спрашивала Наташка, и карандаш ее рисовал на списке кружочки, квадратики, треугольники. - В самодеятельности участвуешь?
- Знаешь, как–то не пробовал, - без особого подъема отвечал Андрюха. Ему не хотелось ударять перед Наташкой в грязь лицом, но что было делать?..
- Неужели никогда не пробовал? - Наташка была откровенно удивлена и разочарована. - Ну а бегать, прыгать, волейбол, плавание?..
- Это - да! - поспешил заверить Андрюха. - Можно по всем видам… - Тут он, конечно, перехватил насчет того, что "по всем видам", и потому торопливо добавил: - Хотя больше всего, честно говоря, мне нравится спелеология…
- А что это такое? - Наташкин карандашик замер на одной точке.
- Это… - Андрюха придал своему голосу оттенок таинственности. - Это, знаешь ли, в пещерах лазить…
- В пещерах? - Наташка подняла глаза.
- Альпинизм - представляешь? - продолжал Андрюха, воспрянув духом и чувствуя, что сейчас самый момент "распустить хвост"…
- Ну, представляю…
- Так вот, спелеология - это похлеще. Это альпинизм в темноте. Под землей, внутри гор.
И, коротко взглядывая в карие Наташкины глаза и радуясь, что разговор так удачно перескочил на спелеологию, Андрюха пояснил, что такое гроты, штольни и "колодцы", что такое сталактиты и сталагмиты, подземные озера и лабиринты. Что лазить иногда приходится и так: допустим, идешь, идешь по гроту, и вдруг он кончается, а под ногами у тебя щель. Узкая темная щель уходит куда–то вниз. Светишь фонариком, а луч не достает, не нащупывает дна, слабеет - такая глубина. Разводишь в стороны локти и колени и повисаешь между стенками щели в распор. А под тобой - черная пустота, провал. Находишь для рук и ног выступы и впадинки на стенках и так - все время в распор - спускаешься. Конечно, если по всем правилам, то должна быть страховочная веревка… - Тут Андрюха жестковато усмехнулся. - Или, представь… такой горизонтальный коридор, штольня, идешь по ней, она все уже, уже, и вот остается только лаз, черная дыра. Куда она ведет? А вдруг там еще никто не был? А вдруг там что–нибудь такое… Лезешь. Сперва на четвереньках, потом ползком, а дыра все теснее, теснее. Уже со всех сторон давит на тебя камень, жмет, дышать трудно. А не раздвинешь: снизу, сверху, слева, справа - камень. Остается одно: продвигаться на выдохе. Что значит "на выдохе"?.. А вот, делаешь выдох и, как червяк, извиваясь, протискиваешься на сантиметр. Стоит втянуть в себя воздух, вдохнуть, как ты уже заклинился, увяз. Ни с места. И опять делаешь выдох поглубже, ребра сжимаются, и… чуть–чуть вперед. А когда забрался уже далеко, устал, вдруг чувствуешь - тупик. Некуда больше. Надо возвращаться. Причем, пятиться задом: развернуться негде. Даже голову не повернуть. И вот пятишься, нащупываешь ногами лаз, одежда задирается на голову, душно, тесно, силенки на исходе…
- Батюшки, батюшки, - бормотала Наташка, глядя на Андрюху испуганно и восторженно. Деловитого комсорга больше не было, была Наташка, девчонка, которой страшно интересно - как это там, в пещерах?.. На ней была беленькая вязаная блузка и клетчатая юбка, и оттого, что сидела Наташка на табуретке, и оттого, что юбка короткая–прекороткая, загорелые ноги были все на виду. Иногда Наташка спохватывалась, ощипывала подол юбки, чтобы закрыть ноги, но чем же там было закрывать? Да и надо ли было такие ноги закрывать?..
- Это еще что‑о, - продолжал Андрюха. - Это, так сказать, просто "остренькие ощущения". А вот однажды, Наташ, мы действительно попали в переплет. Было дело. Думали - кранты…
В общем, скоро Наташка забыла и про свои открытые ноги, и про летнюю спартакиаду, глаза ее сделались совсем круглыми, а вся она так и загорелась - в пещеры! Она тоже хочет туда! Ей хоть бы один раз побывать, хотя бы одним глазком взглянуть!..
Андрюха обещал подумать, с важностью говорил о том, что каждого в группу не берут… Наташка просила, убеждала, говорила, что она ведь "не каждая", она ведь…
Вдруг дверь в табельную приоткрылась, и… "в дверях стоял наездник молодой, во взоре его молнии блистали". В дверях стоял угрюмый парень из Андрюхиной бригады. Он увидел их, сидящих коленки в коленки, и многозначительно промычал: "М‑м". И не уходил. Стоял.
- Ну что, Панкратов?.. Что? - нервно спросила Наташка.
- Может, пойдем покурим, а? - после долгих усилий сказать что–нибудь произнес Панкратов, обращаясь к Андрюхе.
- Не курю, - развел руками Андрюха.
- А может, покурим, а?..
- Слушай, закрой–ка дверь с той стороны! - вспылила Наташка. - Тебе русским языком сказано?
- М‑м… - зловеще промычал Панкратов, а его мутно–зеленые глаза как бы ощупывали и Андрюхины бицепсы, и Андрюхины кулаки. Так, не спуская с него глаз, и закрыл за собой железную дверь.
- Что это он? - спросил Андрюха.
- А‑а! - Наташка поморщилась. - Придет, сядет и сидит. Молчит. А то за проходной дождется. Идет рядом, сопит. Мрачный тип какой–то…
Андрюха вспомнил, что в тот день, когда слесари получали зарплату за прошлый месяц, этот самый Мрачный Тип поцапался с мастером из–за того, что мало якобы получил. "Ну погоди. Я тебе устрою, тебе устрою…" - грозил он мастеру.
- Из–за копейки удавится, - подтвердила Наташа. - Надька, моя сменщица, в цехкоме… Ну, и ей часто приходится собирать деньги. На подарок, если у кого день рождения, на венок или там… всякие сборы бывают. Этот - ни в какую. Что я, обязан? - говорит. - Что, профсоюз не может?.. Надька говорит - кащей!..
Тут зазвенел телефон. Наташку вызывали в бюро труда и зарплаты, она пробовала было отвертеться, но голос в трубке настаивал, и в конце концов Наташка сказала упавшим голосом:
- Да иду, иду… сейчас иду… - И, положив трубку, в отчаянии взглянула на Андрюху: - В БТЗ табели требуют, "восьмерки" считать для начисления зарплаты…
Он вызвался ее проводить.
- А у вас все еще "спячка"? - спрашивала Наташка по дороге.
- Правда что - спячка, - проворчал Андрюха. - Здесь что, каждый месяц так?..
- Ой, - вздохнула Наташка. - Почти каждый…
- Ну вот скажи, ты же здесь работаешь, ну почему так?..
- Если бы я знала… Да и никто, по–моему, не знает. Если бы кто знал, уж, наверное бы, сказал - вот в чем причина. Давайте устраним ее, и порядок. А то ведь…
- Да, пожалуй, - согласился Андрюха, а про себя решил: пойду–ка я к нашим парням. Они же по всему заводу разбросаны. И в заготовительных цехах есть, и в механических. И если найду тех, кто делает детали для нашей установки, то так и скажу - вы что же, сачки! Вы что нас голодом–то морите!..
И, попрощавшись с Наташкой возле двери с табличкой "БТЗ", направился в литейку.
Глава четвертая
Порядочки…
Высокий худой рабочий в войлочной шляпе, в брезентовой робе и серых пимах (чтобы уберечь от ожогов ноги, - сообразил Андрюха) стальным прутом только что пробил лётку огромной вертикальной печи–вагранки, и по наклонному желобу устремляется расплавленный чугун. Он течет, будто белый густой огонь, и попадает в ковш, подвешенный на монорельсе и обмазанный внутри огнеупором. Брызги чугуна разлетаются в разные стороны, взрываются искрами, расцветают подобно фейерверку.
Шушаков, парень из Андрюхиной группы, отводит наполненный металлом ковш от желоба и по монорельсу подкатывает его к конвейеру. А на каждой тележке, из которых состоит конвейер, - земляная форма, этакий черный пирог, ждущий начинки. Красный от натуги Шушаков наклоняет многоведерный ковш, словно огромный сливочник, над отверстием–воронкой и осторожно заливает в форму–пирог белую огненную начинку.
Курясь синим дымом, наполненная форма уплывает дальше, чтобы залитый в нее металл охладился, затвердел и превратился в колесо, в плиту или какую–нибудь коробку.
Андрюха, не мигая, смотрел на Шушакова, чувствовал, что тот предельно напряжен и сосредоточен: ведь рядом, в ковше - лава жидкого металла, и его огненной струей надо попасть точно в земляную воронку. А потом еще и двигать ковш по монорельсу, двигать так, чтобы струя все время била в одно место, в эту вороночку. У Шушакова лоб мокрый, защитные очки влажно блестят. Но ведь наловчился, справляется, толстяк чертов!.. У Андрюхи даже руки зачесались - самому попробовать. И он было подошел к Шушакову, заговорил с ним, но Шушаков его прогнал:
- Не отвлекай, не отвлекай, Андрюха, а то пролью!..
Слегка досадуя на Шушакова - подумаешь, важная птица!.. - Андрюха пошел от вагранки прочь.
Сцепленные друг с другом тележки конвейера медленно катились по узеньким рельсам, дымились на них залитые формы; Андрюха долго шагал вдоль конвейера, пока не оказался там, где из форм извлекаются уже отвердевшие отливки.
Здесь орудовал огромный Сысоев.
Вот очередная форма подъезжает на тележке к упругому, из пластмассы, флажку, поворачивает его и тем самым включает пневматический толкатель - пш‑ш! И шток своим лемехом, как у бульдозера, сталкивает форму с конвейера на вибрационную решетку. Конец форме! Она рассыпается, превращается в горку земли, земля же проваливается сквозь бешено трясущуюся решетку, а на решетке остается "новорожденный" - красное, огненное колесо.