Но, с другой стороны, по Верочке было видно (во всяком случае, Коле Бабушкину так показалось), что ей вовсе не жалко покидать этот дом и она даже торопится его покинуть, потому что, пока они жили тут с Лешкой, день за днем и час от часу - не заметишь сразу - уходила куда-то их веселая и молодая жизнь, будто ее вытесняли отсюда шаг за шагом все эти домовитые вещи, и стало вдруг тесно в доме, и тесно на душе, и пошла тесниться беда к беде… То Лешки дома нет, то Верочка одна сидит дома. То он рядом с ней скучает, то ей без него скучно. Будто что-то разладилось у них. Будто между ними мышь пробежала.
Лучше уж уехать из этого дома. Подальше бы от него уехать…
- А когда будешь уезжать, - сказала Верочка Николаю, - ты эту квартиру отдай кому-нибудь. Кому нужно.
- Я ее райсовету отдам, - сказал Коля Бабушкин.
Лешка Ведмедь вышел на улицу проводить его. Вышел, не одеваясь, в чем был - на улице заметно потеплело. Убывала зима. Толща снега оседала, снег делался ноздреватым, хрупким и, подтаивая, копил наверху всю собравшуюся за зиму, дотоле незаметную грязь.
- Ну, счастливо, - сказал Ведмедь.
- До встречи. На Порогах встретимся. - Николай пожал ему руку.
Лешка не торопился уходить. Николай тоже не торопился.
Опустив непокрытую голову - длинно свисли косицы волос, - Ведмедь стал ковырять каблуком сырой снег. Ковырял долго, наверное, ему хотелось поглубже сделать ямку. Потом сказал:
- Спасибо, что пришел. Я думал - не придешь… И еще за одно тебе спасибо. Там, на собрании. Когда голосовали насчет исключения… Я ведь заметил: ты руки не поднимал. Все подняли - исключить, а ты не поднял…
Коля Бабушкин тоже опустил голову. И тоже стал выбивать в снегу ямку.
Он не знал, что ответить на это. Он не решался сказать Лешке правду.
Тогда, на комсомольском собрании в тресте "Джегорстрой", он действительно не поднимал руки. Он присутствовал на этом собрании по поручению монтажной бригады как представитель завода. Но когда собрание голосовало за исключение Лешки Ведмедя из комсомола, Николай руки не поднял.
Он не имел права участвовать в голосовании, поскольку не состоял на учете в этой организации. У него не было права голоса.
И он не решался сказать об этом Ведмедю. Чтобы не отнимать у парня последнее.
Он не решился сказать, что, будь у него на собрании право голоса, он поднял бы руку.
* * *
Перво-наперво Николай отнес в районную санэпидстанцию заявление, чтобы в квартире, где он живет, извели мышей и разных насекомых.
И вот воскресным днем, когда он сидел дома, у окон остановился желтый пикап. Постучавшись, в комнату вошли двое дюжих марсиан: в масках с дыхательными патрубками, в створчатых очках, глухих халатах, резиновых сапогах и перчатках.
Не тратя лишних слов, марсиане взялись за дело.
Один из них вооружился толстой трубой, на конце которой торчала тонкая трубка - вроде пулемета "максим", - и стал энергично толкать ручку насоса. Из трубки вырвалась струя коричневатой пыли. Вмиг потолок и стены покрылись густым налетом.
Другой, присев на корточки, у плинтуса, начал запихивать в щели вязкую кашицу. Он отодвинул шкаф, переставил тумбочку, выволок на середину кровать - словом, потревожил всю мебель, какая только была в квартире. Действовал он уверенно и быстро, как будто ему заранее были известны все наперечет дыры и щели, которыми пользуется мышиное племя. И в каждую дыру, в каждую щель он, не жалеючи, вмазывал кашицу, а сверху еще присыпал порошком - нате, мол, жрите, паралич вас разбей…
Напоследок марсиане положили на пол круглую шашку, подожгли фитиль: из четырех отверстий шашки повалил черный дым…
Сделав знак Николаю, чтобы он удалился, чтобы он погулял на улице, они собрали свои причандалы и вышли следом, плотно притворив за собою дверь.
- Позвони в пожарную команду: пусть не волнуются, - посоветовал один, сняв очки и маску. - Дыма будет много.
- Назовите адрес и скажите, что делали дезинфекцию. Они нашу работу знают, - пояснил другой.
Марсиане сели в желтый пикап и уехали.
Спустя полчаса Коля Бабушкин приоткрыл дверь, осторожно заглянул в квартиру. Там был ад кромешный. Тьма. Ночь. Извиваясь и зыбясь, как змеи, слои дыма медленно потянулись навстречу.
Он хотел уже обратно захлопнуть дверь, как вдруг услыхал чих. Сдавленный, негромкий чих - там, в квартире…
Глотая копоть, Николай пробрался в кухню. На табуретке у стола, на своем обычном месте, возлежал кот Роман. И сердито чихал.
Ужас как он выглядел, этот кот, когда Николай, подцепив за жирный загривок, вынес его на улицу. Этот кот сделался похожим на абстрактную картину, которую Коля Бабушкин видел в одном журнале: она тоже была вся в черных пятнах, потеках и полосах, только что не царапалась и не мяукала.
Раскачав, Коля Бабушкин кинул его подальше во двор. Кот шлепнулся, приник к земле брюхом, лапами, хвостом - замер. Прижав уши, он испуганно и злобно щурился на белый снег, на белый свет…
Он, должно быть, давно не видел белого света, этот заевшийся нерабочий кот. Наверное, сидя на табуретке в жарко натопленной комнате, он уже позабыл, что, кроме этой комнаты, есть еще иной - ослепительный, большой и неуютный мир. Этот красивый породистый кот, наверное, и кошки никогда не видал. Он, наверное, считал, что он один такой на свете - пушистый.
Николай пронзительно свистнул.
Кот Роман вздрогнул, ощерил мелкие зубы и, распластавшись, грациозно и хищно вынося вперед лапы, пополз прочь…
Коля Бабушкин вернулся домой, отворил форточки. Дым понемногу истекал. Но стены были черны от копоти, шершавы от гексахлорановой пыли, которой не пожалели ребята из санэпидстанции.
Николай подумал, что теперь, когда всякую нечисть извели в одночасье, было бы нехудо привести квартиру в порядок, побелить заново. Можно самому сделать - пустяк…
Дым истекал. Но в квартире держалась крепкая вонь. От вони закружилась голова, помутнело в глазах, сперло дыхание. Николай направился было к открытой форточке - глотнуть чистого воздуха, - но, не дойдя, повернулся и опрометью кинулся в уборную.
Там его вырвало.
Глава двенадцатая
Когда-нибудь джегорский парк будет славен, как сады Семирамиды. Тут уж много сделано для этого. Парк обнесен железной оградой, а вход увенчан каменной аркой. Вырыт пруд, посредине пруда насыпан остров, и на этом острове намечено поселить лебедей. Уже проложены лучевые аллеи, вдоль них расставлены скамьи и урны, высятся фонарные столбы. Есть танцевальная веранда, есть открытая эстрада-раковина.
Нет покамест только деревьев. Прежде в пойме Чути, где теперь расположен парк, была кое-какая растительность: ельник, ивняк, черемуха. Но все это, конечно, вырубили, когда расчищали строительную площадку под город.
А потом на вырубке заложили парк. "Пять тысяч саженцев", - как сообщала местная газета.
На Севере нельзя пересаживать взрослые деревья: они не выдерживают пересадки и быстро засыхают. Поэтому пришлось сажать молодняк - тощие прутики березы и рябины, от земли не видно. Эти прижились.
Но деревья растут куда медленней, чем города. И по сей день джегорский парк просматривается насквозь со всех сторон. Летом его слегка заволакивает зеленая дымка листвы, зимой - кружево инея. А осенью и весной, когда в парках вообще межсезонье, безвременье, когда и танцевальная веранда закрыта, и концертная раковина пуста, - тут совсем голо. Голо и слякотно.
Молодежи, однако, которая все тут сажала и строила, неохота ждать, пока вырастут деревья. И вечерами, в любую погоду, в любое время года, все скамейки парка заняты. На каждой скамье сидит парочка. Целуются.
Ирина вспомнила, как неделю назад она шла здесь с Черемныхом. Предстоял разговор - тягостный, неизбежный и вместе с тем уже ненужный. Они свернули с улицы в парк и пошли по аллее, круша ногами мокрый снег.
Было темно - фонари не горели. На скамейке справа, почти слившись с теменью, застыли две безмолвные фигуры. Едва различимы лица: два бледных лица - запрокинутое и склоненное.
На скамейке слева - две темных фигуры, два бледных лица, запрокинутое и склоненное.
Бесконечная аллея. Скамьи справа и слева. Слившиеся фигуры. Сплетенные руки. Спекшиеся губы.
На Ирину и Черемныха эти, на скамейках, не обращали никакого внимания. А одна скамейка не обращала внимания на другую скамейку. Они были заняты лишь сами собой. Им ни до кого не было дела. Они были одни на свете.
Ирина и Черемных старались не смотреть по сторонам. В конце концов это нехорошо и стыдно - целоваться на скамейках, у всех на виду. Они старались не замечать. Но - краем глаза - замечали, и, по какой-то совсем непонятной причине, хотелось смотреть.
Те, на скамейках, вероятно, нисколько не стыдились. Они были одни на свете. А эти, которые шли по аллее, испытывали неловкость и стыд. Не то чтобы друг перед другом - хуже, перед этими целующимися парочками. Неловкость перерастала в глухую враждебность, но она уже относилась не к парочкам - хуже, друг к другу…
Они отчужденно молчали. Потом Ирина высвободила руку из-под руки Черемныха, отделилась от него, ускорила шаг.
Фигуры на скамейках. Лица. Справа и слева.
Они шли мимо скамеек, как сквозь строй.
Промозглый ветер сёк спину.
- Тебе холодно? - спросил Черемных, приноравливаясь к ее шагам.
- Нет, - ответила она.
Ирина поежилась от этого воспоминания.
- Тебе холодно?
- Да, - ответила она.
Пестрая варежка проворно юркнула в рукав оленьей куртки Коли Бабушкина.
А нынче-то вовсе не холодно. Воздух клубится влагой, размывая в кисель городские огни. Голе настые березки увешаны мелкой дребеденью сосулек, с них частит капель, капли, падая, пронзают снег, и он весь в дырках, как сито…
Николай настороженно смотрит на Ирину, сидящую рядом с ним на сырой парковой скамье. Почему она все время молчит? Попробуй понять, о чем человек думает, когда молчит?
Ирина, уловив вопрос, коротко и сильно сжимает его руку - там, в рукаве. Не беспокойся, мол. Я хорошо думаю.
Она думает хорошо. Но, как многие женщины, чуть расчетливо.
Мужчина (если он настоящий мужчина) не способен здраво рассчитывать в любви. Он будет прежде всего стремиться завоевать, заполучить свою любовь. Наперекор всему, очертя голову. Он будет после раздумывать - что с ней делать, с этой добытой любовью? Будет позже чесать в затылке…
А женщина (если она и влюблена) умеет задуматься раньше. Прислушаться к себе. Присмотреться к нему. Оценить. Сравнить. Предположить… Даже опрометчивость ее - обдуманна.
Ирина думает.
Странно, ее сейчас вовсе не заботит, кем может стать для нее этот ясноглазый юноша. Она сразу почуяла в нем то обыкновенное, что на поверку дороже необычного.
Ей покойно и радостно думать о нем.
Но особую радость - пусть не лишенную самолюбования - доставляет ей другая мысль. Кем она может стать для него? Ведь не секрет, что день ото дня он все больше восхищается ею. С той самой первой и очень забавной встречи в гостинице, у титана, когда он увидел ее и отвернулся, оробев…
- В гостинице титан починили? - спрашивает Ирина.
Николай настороженно смотрит на нее. Попробуй понять, о чем человек думает, когда говорит? Она же знает, что он съехал оттуда.
Ирина думает.
Черемных… Ей поначалу льстила его умудренность. Но как же это все-таки скучно - умудренность… Как досадно, если каждый твой шаг заранее угадан; если все, чем ты можешь одарить, ново лишь для тебя самой… Она взбунтовалась.
Нет, не это. Во всяком случае - не только это.
Она никогда не спрашивала его, был ли он женат. (А он не заговаривал об этом сам.) Она никогда не спрашивала, любил ли он. (А у него хватало такта не навязывать ей таких признаний.)
Но тот телеграфный серийный бланк с незабудочками решил многое.
Черемных в тот вечер отошел к окну, и оттуда поплыли пряди табачного дыма - тонкие и сизые, как седина…
Она убедилась в том, о чем догадывалась раньше: он носит в себе боль. Безразлично какую - ту, которую кто-то причинил ему, или ту, которую он сам причинил кому-то, - боль остается болью, от нее не избавишься. Она всегда поделена меж двоими.
И если ты - даже не зная ничего об этой боли, налегке, беззаботно и счастливо - войдешь в больное сердце, тебе тоже достанется в удел ее частица.
Так зачем же ей эта чужая боль?.. Когда еще вся жизнь впереди. Когда - кто знает? - может явиться и своя боль…
Ирина очень сильно - до боли - стискивает руку Николая, там, в рукаве. Он удивленно смотрит на нее.
Ирина думает.
Когда она еще была студенткой, ее подруга вышла замуж. За крупного архитектора, преподававшего в институте. За человека, который был значительно старше ее. О нет, она не "сделала партию", не "пристроилась" - она горячо полюбила его. Однажды, в минуту особой душевной близости - когда не остается невысказанного, - плача, она призналась Ирине, что боится лишь одного: вероятно, она переживет его…
Но, боже, как оживлялась, как расцветала она - эта беззаветно любящая женщина, - когда в профессорском доме появлялись вместе с подругами по курсу дылдистые парни с инфантильными короткими челочками (мода), без галстуков (принципиально) и без денег (беспринципно).
С какой робкой почтительностью встречал и обхаживал этих парней знаменитый архитектор, и с каким ироническим непочтением прощали они ему его присутствие в собственном доме.
Счастливое право ровни. Горькое бесправье неровни. Так будет всегда.
Ирина думает.
Полно. Ни о чем она не думает. Она уже все передумала. .
Ей просто очень нравится сидеть здесь - на этой сырой скамейке. В этом нелепом парке с воображаемыми деревьями. Ей очень нравится греть руку в мохнатом рукаве оленьей куртки. Ей очень хочется, чтобы он ее поцеловал. А он не смеет.
Что же касается Коли Бабушкина, то он уже целый час решает - не поцеловать ли ее? Потому что на всех скамейках, которые отсюда видны, целуются напропалую. А он вроде бы не смеет. И даже удивляется своей былой отваге: как он тогда, при первом знакомстве, на лютом морозе, когда они барахтались в снегу, хотел поцеловать ее ради смеха… А теперь не смеет. Или смеет?
- Поздно уже, - говорит Ирина, поднимаясь со скамьи. В голосе ее отчетливо звучит сожаление. - Мне ведь далеко. За реку…
По дороге Ирина думает о маме.
Мама наплакалась заранее - еще до ее отъезда в Джегор. А на вокзале она не плакала, лишь сказала - внушительно и строго: "Не делай ошибок". Мама - учительница. "Постараюсь", - ответила Ирина.
Мамины страхи оказались напрасными. Это очень легко - не делать ошибок. Трудно другое: различить, что - ошибка, а что - нет…
Они идут по Меридианной улице. К мосту.
По дороге Коля Бабушкин размышляет. Не осмелиться ли? Не повернуть ли ее сейчас - за плечи, круто, к себе - и поцеловать?
Но в это время они подходят к свежесрублен-ному дому, в окнах которого полыхает, колышется свет (а все остальные окна на улице темны); из-за стен которого проникает наружу ладное и благостное пение (а вокруг тишина); у дверей которого теснятся люди (а вокруг безлюдье)…
- Что это? - интересуется Ирина.
- Ничего, - хмуро отвечает Николай. - Нет, погоди. - Она останавливается. - Это церковь? Сегодня пасха…
- А ты откуда знаешь?
- Мне бабка сказала, у которой я живу… Пойдем посмотрим, - предлагает Ирина.
- Тоже - невидаль… - Николай спешит пройти мимо.
Проходя мимо, он замечает в толпе десятника Волосатова, который смачно целуется с какой-то бабкой: "Христос воскрес!" Он замечает Волоса-тиху, которая, вытянув губы трубочкой, целуется с каким-то мужиком: "Воистину воскрес!.." Все подряд целуются.
Коля Бабушкин твердо решает сегодня не целоваться.
Глава тринадцатая
Взрыв. Взрыв. Взрыв.
Первый из этих взрывов Коля Бабушкин услыхал еще во сне. А во сне в нем были как бы два человека: одному человеку, допустим, снится какая-нибудь чушь, и он, в тревоге, уже готов проснуться, а другой человек его успокаивает, говорит: "Ты спи, спи. Рано еще… Это тебе снится. Просто снится. Взаправду ничего такого нет… Спи давай".
И первый человек спит дальше. И видит дальше свой сон.
Так вот, когда Коля Бабушкин услыхал во сне взрыв, первый человек хотел уже было проснуться, а второй человек ему сказал: "Спи давай… Это тебе снится военный сон. Про войну".
Известно, что самые долгие сны - под утро особенно - на самом деле длятся всего лишь несколько мгновений.
И в эти несколько мгновений - между двумя взрывами - Николай увидел сон.
Будто он лежит на земле, прижавшись к ней щекой, ухом, всем телом - словно стараясь слиться с землей. А земля еще дрожит, гудит от взрыва. Вот сейчас, сейчас опять - засвистит, за-балабонит, застигнет, накроет… Почему-то веришь, что в тебя не попадет. То есть не веришь, что может попасть в тебя. Однако же и другие не верили. А попало. Вот сейчас - засвистит…
Но тихо. Совсем тихо.
Николай осторожно приподнял голову - глянул перед собой.
Космы черного дыма плывут наискосок по ветру. Мутно от пыли.
Земля изрыта, истерзана.
Что такое?..
Напротив, в ста шагах - из окопа ли, из воронки - голова. Каска на голове вроде ночной посудины или же яичной скорлупы с тупого конца. Вот и плечи поднялись над бровкой: на них какие-то немыслимые погончики-шеврончики. Николай сроду не видел эдаких погончиков, эдакой каски…
А вот и руки высунулись. Лег на бровку куцый ствол карабина. Каска приникла к прицелу. В линзе сверкнул солнечный зайчик.
Николай сразу понял, какой это карабин.
"Ну, погоди!.."
Он быстро пригнул голову, выхватил из сумки гранату, на ощупь определив какая это граната, размахнулся и - вздрогнула земля, кольнуло барабанные перепонки.
Он проснулся.
Еще дребезжало от взрыва оконное стекло. Еще ходил ходуном пол комнаты. А за стенкой, в соседней квартире - было слышно - плакал ребенок. Девочка, Иринкой зовут. Годик ей…
Николай проснулся. И впервые - не во сне, а наяву - те самые два человека всё ещё были в нем. Один, в тревоге, приподнялся с подушки. А другой сказал: "Спи, спи. Рано еще… Это - неправда. Это не может быть правдой. Раз уж тебе довелось проснуться - считай, что все в порядке и ничего такого нет…" Взрыв. Дрогнул пол.
Николай метнулся к стене, вонзил вилку репродуктора.
- …два, три, четыре. Раз, два, три четыре… Не задерживайте дыхания. Кому трудно, переходите на ходьбу… Раз, два…
В окно сочилась нестерпимая утренняя синева.
Взрыв. Тряхнуло раму.
Но Николай уже понял. Удивительно, как он сразу не догадался - проснувшись. Даже странно, что он об этом во сне не догадался: можно было догадаться прямо во сне и спать дальше.
Ведь он уже не первый раз слыхал, как рвут на реке лед. Весной, в канун ледохода.
Его очень просто рвут. Долбят во льду лунки, закладывают аммонит, поджигают шнур и -
Взрыв. Взрыв. Взрыв.