Не то чтобы это голубое пойло, которое он вылил себе в рот, было чересчур крепко. Наоборот, оно было совсем не крепко. Николай и покрепче пивал. Он, например, пил водку. Пил спирт неразведенный, что-то около девяноста градусов крепости. Потому что в некоторые отдаленные районы Верхней Печоры водку не забрасывают - туда забрасывают только спирт. Боятся, наверное, что во время сильных морозов водка может замерзнуть, разорвать бутылки и принести сверхплановые убытки. А спирт - он не замерзнет, не разорвет, не принесет убытков. Да и возить его выгодней: вместо двух бутылок водки, везешь одну бутылку спирта. А там, на месте, его разведешь водой - и получаются две бутылки водки. Правда, когда спирт разводишь водой, происходит какая-то химическая реакция с выделением тепла, и пить эту подогретую химию не очень приятно. Поэтому там, на Верхней Печоре, чаще всего пьют неразведенный спирт. Николай его тоже несколько раз пил.
Но вся эта химия, которую иногда пьют на Верхней Печоре, может показаться душистым медом и цветочной росой по сравнению с пойлом, которым сейчас угостили Николая Бабушкина.
Которое он только что вылил себе в рот. Это была невероятная мерзость, от которой свело челюсти и скрутило жгутом кишки, - густая, вонючая, сладковатая, солоноватая, хуже касторки, хуже прокисших щей, хуже того, чего хуже не бывает на свете…
Должно быть, хозяин квартиры приметил, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. Что за такое угощение иной гость может и по морде съездить хозяина.
Поэтому хозяин придвинул поближе к Николаю тарелку с недоеденной селедкой и посоветовал:
- На, закуси…
Николай ткнул вилкой в селедочный хвост и стал его, этот хвост, неохотно жевать. У него совсем пропал аппетит. Хотя и не ел ничего с утра.
А хозяйка - Волосатиха - тоже, наверное, приметила, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. И она, виновато подобрав фартук, стала перед гостем оправдываться:
- Это уж не первое. Это уж последнее… Первое когда снимаешь, оно скусное. Первачок… А последнее когда снимаешь, оно не шибко екус-ное… А первое-то уж выпили… Последнее осталось. Опивочки.
"В тюрьму бы тебя посадить за это первое, - подумал со злостью Николай. - Тем более - за последнее…"
Николай посмотрел на Лешку Ведмедя. Лешка вертел пустой стакан, блаженно улыбался.
- Пойдем отсюда, - сказал Николай Лешке. Лешка улыбаться перестал. Поморгал соловыми глазами на бутыль. И опять заулыбался.
- Рано еще, - возразил хозяин и стал наливать Лешке в стакан. - Нам еще за одно дело выпить надо… Нам с ним надо выпить за одно подходящее дело. Так, Леша?
Лешка кивнул головой и выпил. И ловко этак заворочал языком:
- Х-хорошее дело. К-калымное… Много платят. Я к весне м-м… мотороллер, куплю… Я к тебе, Колька, на мотороллере приеду… П-покатаю.
Он сам себе налил еще полстаканчика, лихо выпил, ударил кулаком по столу.
- Колька! Б-бабушка ты моя!.. Хочешь вместе с нами? К-калымное дело… Мы тебя возьмем. В-возьмем, дядя Проша? Кольку? У него з-золо-тые руки…
Хозяин квартиры, десятник Волосатов, дядя Проша, ничего не ответил на этот прямой вопрос. Он вместо ответа засопел и кинул на Николая тяжелый и недобрый взгляд. На его солдатскую гимнастерку он кинул взгляд - и похоже, на сей раз не понравилась ему солдатская гимнастерка Коли Бабушкина.
- Денежки на земле не валяются, - ответила за него Волосатиха. - Ох, не валяются… Каждую денежку заработать надо. Нам бы вот заработать на усадьбу с приусадебной. Нам бы домишко в Бердянске купить, чтобы с этим клятым Севером распрощаться и уехать в теплый край… А там - бог пенсию даст.
- Разве пенсию бог дает? - не вытерпел Коля Бабушкин.
- Всё от бога, - перекрестилась хозяйка.
С каждой минутой тягостней делалось Николаю в этом чужом доме. Вот уж и стакан самогона выпил он ради того, чтобы найти общий язык с сидящими за столом людьми. И у него немного зашумело в голове от этого стакана. А общего языка все нету.
Как-то нехорошо и тягостно ему здесь. Неловко и стыдно. Будто он дверью ошибся.
- Пойдем отсюда, - снова сказал он Лешке. Но уже построже.
- К-куда? - икнул Лешка Ведмедь. И в соловых глазах его пробудился интерес.
Верочка постелила Николаю в кухне. Застелила ему раскладушку - может быть, ту самую, на которой он раньше спал, когда жил здесь.
- Спокойной ночи, Коля, - сказала Верочка и прикрыла за собой дверь.
Но эта дверь, отделявшая кухню от комнаты, была, так сказать, символической дверью, для видимости - мол, ежели дверь закрыта, то мы без вас, а вы без нас. И стена, отделявшая кухню от комнаты, была символической стеной, для блезиру - мол, если стена, то считай, что тебе из-за этой стены ничего не слышно, что стена эта глухая и сам ты глухой.
Еще бывают в некоторых домах такие двери, такие стены.
И Коля Бабушкин, раздеваясь, пытался убедить себя в этом - что стена глухая, что он сам глухой. Он стал сосредоточенно думать о предстоящих завтра делах. Потом он запел вполголоса любимую свою песню "Не слышны в саду даже шорохи…", но тотчас сообразил, что его песня так же свободно и беспрепятственно проникает сквозь стену, как и то, что происходит за стеной.
А за стеной выкобенивался пьяный Лешка Ведмедь.
Он еще на улице начал выкобениваться, когда Николай тащил его через дорогу. Он кидал в снег свою шапку, сам садился в снег, упирался и горько жаловался, что его обманули: обещали повести куда-то, а ведут домой. Он даже драться лез, но Коля Бабушкин на это не стал обращать внимания (что с него возьмешь, с пьяного?) и кое-как доволок Лешку до дому.
А сейчас Лешка Ведмедь выкобенивался в соседней комнате, за стеной. И сквозь эту стену свободно и беспрепятственно проникали не только пьяные выкрики Лешки, но даже шепот Верочки, старавшейся его утихомирить.
- Я г-гражданин или не г-гражданин? - кричал Лешка Ведмедь.
- Гражданин, Лешенька, гражданин, - шептала Верочка.
- И я, как г-гражданин, имею п-право… в-выпить? - кричал Лешка.
- Имеешь, Лешенька, имеешь.
- Я им-мею право выпить… И я в-выпиваю! - торжественно заявлял Лешка Ведмедь.
Ну что с него возьмешь, с пьяного.
Коля Бабушкин выключил свет, скользнул под одеяло, уткнулся в подушку, ладонью прикрыл ухо. Уснуть бы скорей.
Но не тут-то было. Отстояв свое право выпить, Лешка стал выражаться. Он выражался обстоятельно и длинно. И скверно. И хотя Николаю были давно известны все тому подобные выражения, он испугался за Верочку: ей-то, наверное, еще не все тому подобные выражения известны. Ему сделалось страшно за нее.
- Лешенька, не надо, - умоляюще зашептала Верочка. - Лешенька, тише… Коля услышит.
- А я на него… - Лешка поперхнулся. Должно быть, Верочка зажала ему рот.
- А ты с ним… - снова поперхнулся Лешка.
Опять ему рот зажали.
Потом за стеной стало тихо. Совсем тихо. Неожиданно тихо. И в этой наступившей тишине яростно скрежетнула кровать.
И в этой наступившей тишине так отчетливо проступил шепот:
- Лешенька, не надо… Ты ведь пьяный. Коля Бабушкин рванул подушку себе на голову.
Рванул поверх подушки одеяло. Зарылся. Заснул.
Он лежал, зарывшись головой под подушки, не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы там, за стеной, не знали, что он не спит.
Он спит. Он умер.
Но хоть он и спит, хоть он и умер, а ему все же кое-что слышно. Он услышал, как под его раскладушкой пробежала мышь, как она пискнула, как забралась в блюдце кота Романа. "Да ведь это Маруська". - "Почему… Маруська?" - "Так. Ее Маруськой зовут".
Он услышал, как за стеной, в соседней комнате, тикают часы - светящийся будильник, свадебный подарок.
И как Верочка тихо поцеловала Лешку.
И снова наступила тишина.
Тогда Николай встал, оделся, не зажигая света, нащупал в прихожей свою оленью куртку, свою длинноухую шапку, свои щетинистые лыжи-голицы, отпер дверь и вышел на мороз.
Было очень поздно. Была глубокая ночь.
Дежурная гостиницы спала, зябким клубком свернувшись в кресле. Сперва она, спросонья, даже в толк не могла взять, что от нее нужно Николаю. Зачем он ее тормошит за плечо, Но потом, наверное, догадалась.
Она сладко зевнула и раскрыла журнал приезжающих. Сладко зевнула и взяла у Николая паспорт. Сладко зевнула и выдала ему бумажку.
- А ключ? - спросил Николай.
- Ключ? Там без вас одиннадцать… У них ключ.
В двух просторных, как солдатская казарма, комнатах храпели на разные голоса. Кто с присвистом, кто без. В темноте белела постельная белизна.
Коля Бабушкин нашел свободную койку у самой стены.
И уже, наверное, во сне развесил на батарее портянки.
Глава четвертая
Винтовочный зрак смотрел угрюмо и холодно. Мушка едва заметно колебалась - выше, ниже, правее…
Сперва Николай даже не поверил. Может быть, он еще спит? Может быть, ему все это снится? Мало ли что может присниться человеку под утро?
Нет, он не спит. Его тело все еще неподвижно, сковано - но уже не сном. Глаза открыты. Он со всей отчетливостью видит: комната, дверь, за дверью - еще комната, кровать, на кровати сидит кто-то в лыжных штанах, вскинутая малока-либерка, палец на спуске, холодный винтовочный зрак, мушка ползет чуть левее, замерла, отыскав точку… Целит в лоб.
Рука Николая выскользнула из-под одеяла, наугад подхватила с полу валенок и с силой метнула - туда, в него…
От удара откинулся назад вороненый ствол, закатился черный зрак, винтовка качнулась и грохнулась наземь, звякнув железом. А тот, который целился, затылком глухо влип в стену.
Николай сорвался с постели, будто его ветром сдуло, и босиком, в полотняных кальсонах с мотающимися тесемками ринулся в смежную комнату. Схватил за грудки, рванул с кровати на себя, ногой оттолкнул ружье… - Ну?! - и задохнулся от ярости.
Перед ним маячило бледное лицо, ошалелые глаза.
- Ты… чего?
- А ты чего?
Руки Николая сжимали порывисто дышащую вельветовую грудь.
- Я?
И вдруг эта вельветовая грудь с застежкой-молнией и с латунным хвостиком авторучки, выглядывающим из кармана, вдруг она - эта грудь - мелко затряслась, заколыхалась. Обмякнув, как мешок, повиснув всем телом в цепких руках Николая, парень содрогался от хохота, и веселые брызги сверкали в его глазах.
- Ты чего? - опешив, переспросил Николай. И отпустил вельветовую грудь.
Парень плюхнулся на свою кровать, свернулся, мелко засучил ногами и продолжал навзрыд хохотать. Ненормальный какой-то. Или просто прикидывается?
Николай Бабушкин, по-прежнему насупив брови, стоял и терпеливо ждал, пока владелец малокалиберного ружья (он покосился на ружье) ТОЗ-20 уймется и даст свои объяснения.
Но парень, катаясь от смеха по своей кровати, лишь тыкал пальцем куда-то мимо Николая. Николай обернулся. Дверь. Смежная комната. Его кровать - та, на которой он сегодня спал, у стены. А на стене, над самой его кроватью, пришпилен кнопкой тетрадный листок; на листе - закрашенный лиловыми чернилами кружок.
"Яблочко", стало быть.
Тьфу…
Не говоря больше ни слова, Николай зашлепал к своей койке. Еще раз, поближе, разглядел чернильное "яблочко". Сел на холодную раму железного матраца. Й стал завязывать тесемки кальсон. Очень старательно и прилежно занялся он этим делом, и долго не поднимал головы.
А мало ли что может прийти на ум человеку, когда спросонья, едва глаза продрав, увидит он направленный на него зрачок ружья.
И вообще когда целый год, не вылезая, просидит человек в тайге, у Порогов, то лучше не испытывать его, этого человека, насчет всяких не-. ожиданностей и безусловных рефлексов. Ей-богу, не стоит.
Насупившись, все еще не поднимая головы, Николай стал пеленать портянкой ногу.
- Ты это самое… одним словом, не серчай, - сказал парень, вырастая перед ним. Он уже не смеялся и теперь разговаривал вполне серьезно. - Я, видишь ли, по утрам глаз тренирую. Сперва гантелями занимаюсь для мускулов, а потом для глаза. Это, видишь ли, самое первое условие, чтобы глаз меткости не терял - по утрам две минуты заниматься мишенью. Твоя койка вчера пустая была. Я и привесил над койкой… Соображаешь?
- Оружие не игрушка, - сухо заметил Николай, заправив штаны в валенки и вставая с койки. - И целиться в живых людей или даже мимо людей - игра опасная.
- Так ведь он у меня незаряженный, ТОЗ, - стал оправдываться парень. - Она у меня незаряженная винтовка…
Он даже сбегал в соседнюю комнату, подобрал с полу винтовку, вернулся и, клацнув затвором, показал, что винтовка и на самом деле незаряженная.
- Оно у меня незаряженное - ружье…
- Раз в год и незаряженное ружье стреляет, - наставительно сказал Николай. - И ты себе это стрелок, заруби на носу.
А вообще он чувствовал себя немного смущенно. И даже немного виноватым он чувствовал себя перед этим совсем молодым парнем, у которого еще молоко на губах не обсохло. Хотя и владеет нарезным оружием.
Поэтому Николай, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, снял со спинки кровати жесткое вафельное полотенце и пошел умываться.
Комната для умывания и прочего располагалась в самом конце длинного коридора. Еще издали услышал Николай в том конце, за дверью, звонкие всплески воды, влажные шлепки, восторженное кряхтенье.
Из крана, отвернутого на полную силу, хлестала пенистая струя воды, толстая и плотная, как топорище. Склонившись над умывальником, стонал и фыркал, мотал бородой постоялец.
Борода - это первое, на что обратил внимание Николай Бабушкин, поскольку именно эта мотающаяся борода обдала его веером брызг, едва он приоткрыл дверь.
Оголившись до пупа, подпоясавшись полотенцем, чтобы ниже не натекло, постоялец набирал из-под крана полные горсти воды и с размаху швырял эту воду себе на грудь, на спину, на бока и под мышки. Кожа на его груди и спине - изрядно волосатая - горела огнем, пылала, а под кожей перекатывались озябшие бугры мышц.
На вид постояльцу было лет пятьдесят, если учесть и бороду, и солидный колышущийся живот. Тем большее уважение почувствовал к этому дядьке Николай, когда стал сам умываться: вода была ледяная, безжалостная. Уф-ф…
Николай намылил лицо, а сам - сквозь мыло - украдкой продолжал наблюдать за соседом.
Сосед закрутил кран. Обхватил пальцами бороду и отжал из нее в раковину лишнюю воду. Потом снял с поясницы полотенце и стал эту бороду тереть-растирать, пока она не распушилась - борода.
Надо заметить, что в район Верхней Печоры последние крики моды доходят с большим опозданием. Так, например, мода отращивать бороды здесь еще заново не укоренилась, и деды с Подм речья, с Илыча носят бороды не потому, что им пришла охота модничать, а в силу своего кержацкого консерватизма и отсталости. Еще им, наверное, денег на лезвия жалко.
А кроме них, в бородах здесь щеголяют лишь некоторые приезжие ученые из Академии наук. Они часто приезжают сюда, на Джегор, чтобы укреплять содружество науки и производства, а также собирать материал для своих диссертаций.
Николай мог бы сейчас с кем угодно биться об заклад, что его сосед по умыванию - не илычский кержак, а именно ученый. Даже несмотря на голое брюхо, он выглядел очень интеллигентно. У него была холеная пушистая борода. У него была закалочка - дай бог всякому. Видно, не одну сотню верст отшагал по таежным местам, по лосиным тропам ученый-геолог!
- Не иначе градусов сорок сегодня, - сказал Николай, кивнув на окно. Окно густо заиндевело. Но иней на окне был не белым, а розовым: январский рассвет проникал сквозь него.
- Да… Морозно, - подтвердил ученый-геолог, расчесывая перед зеркалом бороду гнутой дамской гребенкой.
Когда в комнате, хотя бы даже в той, где умываются и прочее, повстречаются двое незнакомых людей, они наверняка заговорят друг с другом. От неловкости, что ли. Или уж просто так устроен человек? Заговорят, перебросятся словом. И наверняка о погоде. Поскольку погода - именно она представляет бесспорный и общий интерес для всех незнакомых людей. Скажем, дождик - он для всех дождик. А вёдро - оно для всех одно и то же одинаковое вёдро.
- Не меньше сорока, - повторил Николай. - Вчера то же было… А вам не на Порога ехать?
Все, что касалось Порогов, Николай принимал близко к сердцу. И если ученому дядьке предстояло ехать на Пороги, то Николай мог бы его хоть сейчас же снабдить рядом ценных советов.
- Што? - очень сухо переспросил ученый дядька. - Н-нет…
И, вскинув на плечи подтяжки, вышел вон.
Николай смутился, скис. Не следовало любопытничать. Поговорить о погоде - это вполне прилично и даже просто необходимо. А вот допытываться куда, зачем да почему - это уж зря. Не станет же крупный ученый-геолог пересказывать первому встречному, с какими он важными заданиями приехал в очень перспективный район Верхней Печоры. Тем более что в этом перспективном районе, помимо нефти и газа, мало ли еще что можно найти…
В этот поздний утренний час пустынно было в гостинице. Никто больше не шел умываться. Пустовали коридоры. И в комнате № 4, где ночевал Николай Бабушкин, тоже было совсем пусто. Если не считать парня в вельветовой куртке. Но и этот сидел на своей койке с отсутствующим видом и мял в руке резиновый шарик. Все тренруется, значит.
- Тебя как звать? - спросил Николай парня. - Черномор.
- Это что - имя или фамилия?
- Фамилия у меня Агеев, а Черномор - имя… У меня батя на Черноморском флоте служил. Старшина первой статьи. В сорок втором убили.
- А ты сам какого года? - Сорок второго.
- Ясно… А почему ты, Черномор, сидишь тут и ничего не делаешь? Все давно ушли на работу, а ты тут сидишь, как ни в чем не бывало. Ты где работаешь? - спросил Николай.
- Я, видишь ли, сейчас нигде не работаю… - Парень прекратил мять резиновый шарик, сунул его в карман. - Я раньше в поисковой партии работал, на Шугоре, коллектором. А теперь я из партии уволился и вот тут живу. Временно.
- А уволился зачем?
- Видишь ли, там, на Шугоре, никакой связи нету. Ни телеграфа нету, ни телефона. Только радиосвязь, и то раз в сутки… А мне надо возле телеграфа находиться. Я вызова жду.
- Какого вызова? - удивился Николай.
Черномор Агеев оглядел исподлобья Колю Бабушкина - с ног до головы он его окинул взглядом, чуть скривил губы в небрежной улыбке.
- А уж этого я тебе не обязан рассказывать. Ты что за спрос?