Валентина безумолку говорила:
- Нет, какой ты стал, Алешка! Ну кто бы мог подумать, какой ты стал! Ты же в два раза выше меня! И такой ты стал большущий и такой симпатичный, что я просто горжусь, что я твоя сестра.
Она смеялась, но откровенно любовалась братом. Он был высок, широкоплеч; его крепкое красивое лицо с широко поставленными карими глазами было правильно, особенно хороши были глаза. Белки блестели влажным голубоватым блеском. Лиловые, чуть заметные каемки окружали золотисто-коричневые зрачки. Все лицо дышало спокойствием и здоровьем.
- Алеша, бабушка, рассказывайте, как жизнь, как колхоз! - требовала Валентина.
- На жизнь не жалуемся, а с колхозом худо…
- Как так? Почему? Как же вы допустили? Алешка, силач, великан, ты же комсомолец, отвечай мне, как ты лично мог это допустить?
Алексей молчал, сдвинув брови. Василиса вступилась за него:
- Он ведь у нас за год так вымахал. В сорок втором году ему четырнадцать стукнуло, а уж он всю мужичью работу ворочал. Взрослые у нас наперечет были, да и те - бабы. Выйдем в поле - кто сеет? Недолетки да бабы. Кто жнет? Опять они же. Кто на лесозаготовках морозится? Опять они!
Отогревшись и отдохнув немного, Валентина заторопилась:
- Алешенька, скорее пойдем в сельсовет, позвоним Андрею. Он не ждет меня. Я сама не знала, что успею выехать сегодня.
Лена побежала в школу, а Валентина и Алексей отправились в сельсовет.
В сельсовете Валентина прижалась щекой к холодной эбонитовой трубке так крепко, словно по проводам тепло ее щек могло дойти до Андрея.
Когда чужой голос ответил ей, что он уехал в соседний район и вернется через день, трубка выскользнула из ее рук.
Значит, еще один день в разлуке. Сколько таких дней уже было позади и еще этот!.. Самый длинный… Уже рядом и все-таки не вместе!
- Валенька, вот и хорошо… День поживешь у нас, - просящим тоном сказал Алексей. Ее приезд был. праздником для них, и Валентине стало стыдно от того, что она не подумала об этом.
- Да, Алеша, и вправду хорошо. Поговорю с тобой, посмотрю, как колхоз.
Несколько часов она просидела дома с Алексеем и Василисой и гостями, пришедшими повидаться с ней, потом прошла по главной улице, осмотрела фермы и вышла в поле.
Мягко падал снег с низкого неба. И поле и небо были одинаково легкими, пушистыми, белыми, бесшумными, й село лежало на холме, будто окутанное со всех сторон ватой. Тишина была такой глубокой, что, казалось, прислушайся - и услышишь, как падают на землю снежные хлопья.
Валентина сошла с дороги и брела полем по. неглубокому и липкому снегу.
У амбара Валентина встретила Василия. Он заходил утром, они виделись, но поговорить не успели.
- Огляделась, Валентина Алексеевна? - спросил Василий.
- Огляделась, Василь Кузьмич. Это ты распорядился держать скот на половинном рационе?
- Я.
Они вошли в амбар, наполненный трестой, и сели на чурбан.
- Скоту надо дать не половинный, а полуторный рацион. Если ты не хочешь загубить стадо, надо сегодня же, слышишь, сегодня увеличить рацион вдвое.
- А я, дурачок, и не знал, что надо! - с недоброй усмешкой сказал Василий. - Спасибо тебе, умница, что научила.
- Не сердись. Если ты этого не сделаешь, то в марте - апреле начнется массовый падеж скота.
- А если я это сделаю, то падеж начнется в феврале, потому что кормов при полном рационе хватит только-только до февраля.
- К февралю надо достать минимум сто тысяч и купить корма.
Прищурив глаза, насмешливо и любопытно Василий смотрел на упрямое лицо Валентины. Резкость ее суждений раздражала его:
- Говоришь, надо достать сто тысяч. Я вот тоже брожу по лесу, гляжу, не валяются ли на дороге тысячи.
- Нашел или нет?
- Не сто. тысяч нашел, а весь миллион. Лежит под руками, а в руки не дается.
- О чем ты, Василий Кузьмич?
Он не был расположен к откровенным и задушевным разговорам с ней, но ее взгляд был так внимателен и упорен, что он разговорился, сам того не ожидая.
- Вот они, тысячи, под нашими ногами, - он взял комок серой свалявшейся тресты. - Если тресту хорошо, по-хозяйски обработать на лен-волокно, да сдать государству не трестой, а высокосортным волокном, то на одном центнере можно заработать от пятисот до восьмисот рублей. Вот тебе и первые тридцать тысяч. Правильный расчет?
- Дальше, Василий Кузьмич.
- Дальше идет вопрос о липе. За вторым прогоном у нас свои липовые рощи. Дери дранку, крути веревочку, заплетай рогожку. Вот тебе вторые тридцать тысяч.
- Так в чем же задержка, Василий Кузьмич?
- Из леса дранку надо возить за пятнадцать километров, а тягло все на лесозаготовках. Вот тебе первая задержка. Тресту на волокно перерабатывать - нужны руки, а эти руки на ногах, ходят не в ту сторону. Павку Конопатова знаешь? Взять хотя бы его. "Я, говорит, минимум трудодней заработал, а теперь буду кротов бить". Договор на кротов заключил. Два раза я за ним посылал, так и не пришел, вражина! Так-то вот, Валентина Алексеевна. Пошли, что ли!
Когда они поравнялись с домом Павки Конопатова, Василий сказал:
- Зайдем к нему, к вражине, для ясности вопроса.
В жарко натопленной избе на грязной лавке сидел молодой, гладко выбритый человек с тонкими, правильными чертами лица и кривящимися, неприятными губами. Он хлебал щи из миски.
Его близко поставленные черные глаза смотрели одновременно и высокомерно и подозрительно. Увидев Василия, он отставил миску и нарочито небрежно развалился на лавке.
- Здоровенько живешь, Павел Михайлович!
- Здравствуйте, - неохотно отозвался Павка.
- Что же ты садиться не приглашаешь? Или у тебя в доме лавки заказаны? Или гости не ко времени?
- Седайте, коли пришли.
В полутьме на печи зашевелился тулуп и выглянула из-под него седобородая голова с такими же близко поставленными и черными, как у Павки, глазами. Была эта голова суха, черна, неподвижна, как стены старой избы, и казалось, что растет она прямо из этих стен, из потолка и что сама изба смотрит из темноты этими черными, недобрыми, немигающими глазами.
- Здорово живете, Михаил Павлович! - обратился к старику Василий. - Пришли твоего сына проведать. Он к председателю не идет, так председатель идет к нему с поклоном. Мы люди не гордые. Беспокоимся, не заболели ли часом?
Василий говорил весело, и только по тому, как сузились его темные глаза и как вздрагивали ноздри, угадывался кипевший в нем гнев.
Хозяева молчали.
- Как ваше здоровье драгоценное, Павел Михайлович? - продолжал Василий. - В печенки вам не ударило ли? Грыжа не вступила ли, как на той субботе, когда понадобилось ехать на лесоучасток? Если что, так мы вам доктора обеспечим.
Павел, отвернувшись от Василия, смотрел в окно. Он пытался принять независимый и презрительный вид, но лицо его было злым и напряженным.
- Почему ты не пришел по вызову председателя? - спросила Валентина.
- А на что мне ходить?
- Как же это "на что ходить?" Колхозник ты или нет?
- Я свои трудодни отработал. Еще чего?
Голова на печке безмолвно и неподвижно торчала из-под тулупа.
- Значит доктора не требуется? - сказал Василий. Помолчали.
- Слыхал я, что ты договор заключил кротов и белок бить?
- Ну и заключил…
- В кротоловы, значит, определился?.. Ну, что ж! Бей кротов! Тебе не впервые. Которые люди фашистских гадов били, а которые кротов. Тоже доброе дело! Бей! Разживайся! Устраивай коммерцию. А в колхозе медведь будет работать. Однако не меньше тебя наработает…
- А пускай хоть медведь…
- Я гляжу: у медведя о своей берлоге больше заботы, чем у тебя о своем колхозе…
- Слыхали… - не отводя глаз от окна, протянул Павка. - Что я от колхоза имею?
- Что имеешь? Коротка твоя память, Павел Михайлович. Приусадебный участок, как колхозник, имеешь. Корова твоя, Милка, не с колхозной ли фермы тебе дадена в сорок первом году? Дрова эти, что у печи лежат, не на колхозной ли подводе вожены? Баба твоя, Полюха, не в колхозном ли родильном доме рожала? Старика твоего не на колхозной ли подводе в больницу возили? Баню ты поставил на задах не из колхозного леса?
- Слыхали… - попрежнему упорно глядя в окно, с нарочитой скукой протянул Павка.
- Ну, а если ты это слыхал, так мы об этом не станем с тобой говорить. Мы с тобой на собрании по-другому поговорим, - сказал Василий. - Пошли, Валентина Алексеевна.
Павка не пошевелился. Голова на печке безмолвно повернулась и посмотрела им вслед все теми же темными немигающими глазами.
- Паразит! Волчья хребтина! - ругался Василий, шагая рядом с Валентиной по улице. - Видно, яблочко от яблони недалеко падает! Это батько его мутит - побирушка церковная!
- Почему его дразнят побирушкой?
- А потому, что он на этом деле разжился. Еще я был мальчишкой в ту пору, а помню, как он с осени кобылу запряжет, на сани икону прибьет и отправляется по богатым селам собирать "на погорелу церковь". Месяца два ездит, а приедет: икону на божничку, деньги в сундук, мешки с зерном в закрома - все в порядке. Весной хлеб посеет, осенью снимет, а с зимы опять собирать "на погорелу церковь".
- Папаня, папаня! - по дороге со всех ног бежала Катюша. - И где ты ходишь, папаня? Мы всю деревню обыскали, из райисполкома приехал какой-то, внизу-черное пальто, поверху тулуп. Колени кожей обшиты и назади кожа! - торопливо сообщила Катюша. - Пойдем скорее, он у нас в горнице.
- Ну, вот и хорошо! На ловца и зверь бежит, - сказала Валентина. - Надо было нам в район ехать за советом и помощью, а теперь здесь, на месте, поговорим и подумаем.
- И то сказать, ко времени гость! Пойдем быстрее, Валентина Алексеевна! - заторопился Василий.
По пути Валентина забежала домой, а Василий прошел прямо к себе.
Невысокий румяный человек в защитном френче и в брюках-галифе, обшитых кожей, ходил по комнате.
- Долго, долго, товарищ председатель, заставляешь ждать себя! - неодобрительно сказал он Василию и резким движением маленькой, обтянутой блестящим сапогом ноги с грохотом придвинул к себе табуретку.
Василию не понравился начальственный тон приезжего и то, что в чужом доме гость держался небрежно и равнодушно, как на вокзале.
Василий снял полушубок, повесил его на крючок и спросил:
- Кем вы будете, извиняюсь? Нам неизвестно.
- Я Травницкий, из райисполкома. Слыхал такую фамилию?
- Нет, не слыхал. Товарища Бабаева, председателя, знаю и товарища Белкина, заместителя, знаю, а вашу фамилию не слыхал.
Раздражение, накопившееся еще в доме Конопатовых, снова стало овладевать им, но, зная свою вспыльчивость, он старался говорить тем спокойнее и ровнее, чем сильнее закипало у него внутри.
- Покормила ли вас жена? Перекусили ли с дороги?
- Яишенка сейчас поспеет. Молочка топленого не хотите ли? - заволновалась Авдотья.
- Молока выпью, а яичницу не надо. Тороплюсь. Я к тебе проездом, товарищ председатель. Заходил я на конный двор, кони такие, что это является позором для всего района. У двух коней мною лично обнаружены потертости. Это безобразие нужно ликвидировать. Да… Момент с лесозаготовками у тебя тоже обстоит плохо. Должно работать семь подвод, а работает только пять. За это ты тоже будешь отвечать перед районным руководством. Лично я доложу об этом моменте товарищу Бабаеву… Да…
Василий молчал. Он знал, что если начнет говорить, то сорвется и наговорит лишнего. Травницкий прошелся по комнате и остановился перед Василием. Молодцевато откинув плечи, он испытующе смотрел на Василия узкими глазками, словно примеривался к нему. Потом, видимо, решив, что председатель захолустного колхоза не стоит размышлений, Травницкий отвернулся, прошелся по комнате прежней начальственной, небрежной поступью и сказал более милостиво:
- На овцеферме у тебя дело обстоит лучше. Даже имеются некоторые достижения. Цигейские барашки у тебя хороши. Я там выбрал двух ягнят для детского дома, одного хочу для себя купить.
И смысл его слов и высокомерный, надутый вид Травницкого взбесили Василия.
"Колхозных ягнят ему отгружай! - думал Василий. - Видали мы таких! Обтянул себе зад кожей и думает, что он здесь царь и бог. А ну, я тебя еще раз попытаю, голубчика, что ты есть за человек".
Шевеля ноздрями и улыбаясь ощеристой, бешеной улыбкой, значение которой поняла одна сразу оробевшая Авдотья, Василий сказал:
- Троих ягняток, значит, цигейской породы? По вашему выбору? В один момент… А гусей не хотите? Гуси у нас жирные, отгульные. Не прихватите ли парочку?
- Ну, что же, не откажусь и от гусей… - сказал Травницкий, и его узкие глазки из-вд низкого лба взглянули благосклонней.
- Сейчас… Один момент… Сейчас… - говорил Василий, силясь оттянуть надвигавшуюся вспышку и в то же время чувствуя, что она неизбежна.
- А скажите вы мне, товарищ Травницкий, это что же, из-за ягнят вы за мной по всему селу послов рассылали? Или еще какая была у вас надобность до меня?
Травницкий остолбенел от удивления:
- А что ты за барин за такой, что тебя побеспокоить нельзя?
- Я тебе не барин. Я председатель колхоза! - загрохотал Василий, сорвавшись и уже наслаждаясь своей яростью. - Ягнятки ему понравились! Я тебе таких ягнят с гусятами покажу, что ты мой колхоз за версту будешь обходить! Чтобы твоего здесь духу не было!
Василий настежь распахнул дверь и вышвырнул во двор доху Травницкого.
В комнату ворвались клубы пара. За перегородкой плакала маленькая Дуняшка. Но Василий слышал все сквозь густой гул: шумело у него в голове. Мелькнуло испуганное, осевшее, как перестоявшееся тесто, лицо Травницкого, и уже откуда-то со двора донесся его неожиданно пискливый и срывающийся голос:
- Я этого так не оставлю!
Когда пришла Валентина, Василий сидел за столом в рубахе, расстегнутой на груди, и жадно пил капустный рассол.
- Где же приезжий? - спросила Валентина.
- Уехал.
- Кто приезжал?
- Так, хлюст один…
Он был не расположен к разговору, и Валентина ушла.
Вечером Валентина лежала на печке. Лена, сидя за столом, готовилась к урокам, а Василиса укладывалась спать на полатях.
В комнату вошел Алексей. Его меховая шапка и барашковый воротник были покрыты ледяной коркой с налипшими снежинками.
Заснежилась и слепилась прядь волос на лбу. Влажное от снега лицо горело румянцем, светились белки глаз.
Валентина свесила голову с печки.
- Пришел? - сказала она сердито и обиженно. - Чурка! Осиновая чурка с глазами.
Лену удивило такое приветствие, но Алексей не удивился, а засмеялся.
- Хохочет! - возмутилась Валентина.
Она спрыгнула с печки, сунула ноги в валенки, подошла к брату и сердито дернула его за оттаявший влажный чуб:
- Бараний лоб! Садись есть кашу!
В валенках, в пуховом платке, мягкая, ловкая, она удивительно напоминала кошку. Что-то кошачье было и в ее лице - большеглазом, круглом, с широкими скулами, с маленьким ртом и решительным подбородком.
- Вы знаете, откуда явился сейчас этот упрямец? Из вечерней школы сельской молодежи, а школа за пять километров! Весь год я ему писала, сегодня два часа я его уговаривала: поедем, противный, несговорчивый человек, со мной в Угрень! Живи у меня и учись. Квартира там у нас большая, одних диванов три штуки! Ох, и зла я на тебя! - сердито обратилась она к брату.
- Почему вы не хотите ехать? - спросила Лена.
- С чего это я поеду, - как будто даже обиделся он, - что я, больной или негодящий, чтобы жить за спиной у родичей!
- Вот поговорите с ним! Долблю, долблю, долблю - никакого толка. Совершенно неспособен ничего понимать. Измучилась я с ним… у-у! Баран деревянный.
Она принялась молотить маленькими кулаками по спине брата. Он вздохнул, положил ложку, сидел очень спокойно и улыбался довольной, добродушной улыбкой, пережидая, пока она кончит.
- Улыбается! Все руки обмолотила, а ему хоть бы что. Ничем его не проймешь! - она внезапно изменила тон, обняла Алешу и прижалась щекой к его щеке. - Братушка! Поедем в Угрень!
Он поужинал, сел против Лены и разложил свои учебники на противоположном конце стола.
Она видела его гладкий и выпуклый лоб, сведенные у переносья крылья красивых бровей, опущенные ресницы.
Он шевелил губами от усердия и, забывшись, шептал: "Синус альфа плюс косинус бета…" Его старательность невольно передавалась ей. Ей веселей было работать оттого, что они макали перья в одну чернильницу и раскладывали свои книги так, чтобы не помешать друг другу.
Иногда они встречались глазами, и тогда Алексей молча улыбался Лене.
Валентина смотрела на них с печки.
- Вот и оставайтесь у нас жить, Лена! - сказала она. - Вдвоем вам веселее будет заниматься!
- И правда! - сразу оживился Алексей. - Зачем вам жить у Полюхи? Завтра я перенесу ваши вещи, и делу конец.
- Кровать в горнице можно к печке придвинуть, - добавила Василиса.
А Лена уже чувствовала себя дома. Окончив заниматься, она легла рядом с Валентиной и прижалась щекой к ее теплому плечу. Несмотря на то, что Валентина была немногим старше Лены, меньше ростом и тоньше, Лене сна казалась взрослой, сильной и по-матерински доброй.
"Если бы Валя не уезжала, мне бы здесь было совсем хорошо…" - думала она, засыпая.
Валентина приехала в Угрень раньше Андрея и одна Еошла в пустую квартиру.
- Вот, наконец, я дома… дома… дома… - Она ходила из комнаты в комнату и повторяла это удивительное слово - "дома".
Впервые за много лет Валентина по-настоящему почувствовала себя дома.
До войны она жила "холостяцкой жизнью", потому что училась в Москве, в Сельскохозяйственной академии, а Андрей работал в районе.
Потом пришла война и раскидала их по разным фронтам. После войны Валентина вернулась в академию, а Андрей опять уехал в район, и снова они жили врозь. Наконец академия окончена, получено назначение в Угрен-ский район, и она приехала домой навсегда. "Домой навсегда" - эти слова означали для нее абсолютное счастье.
Больше не будет разлуки и отъездов, можно будет проснуться утром и увидеть его лицо рядом, можно будет видеть его ежедневно.
Она засмеялась, села на первый попавшийся стул и вслух сказала себе:
- Вот я и дома. Дома!.. Наш с Андрейкой дом.
Потом она надела новый передник с оборочками и принялась хозяйничать.
Надо, чтобы к его приезду комната была нарядной я ужин был на столе. Она постелила на стол белую скатерть, накрыла тумбочки вышитыми белыми салфетками, повесила новый шелковый абажур на лампу.
Она еще не закончила приготовлений, когда он стремительно вбежал в квартиру, не запахнув за собой двери, не снимая пальто и шапки, бросился к ней и притянул ее к себе.
- Подожди, я вымоюсь… руки… пыльные же руки… - Она вырывала у него руки, а он целовал ее испачканные ладони, лицо, волосы.
- Андрейка… сумасшедший… Дай же мне помыться. Дай хоть снять фартук…
Она с трудом вырвалась от него, заперла распахнутую дверь, заставила его снять пальто.
- Сядь спокойно! - уговаривала она. - Ты с дороги, ты устал, замерз, проголодался. Я приготовила ужин…