Он шел, не разбирая дороги, хлюпая серой кашицей талого снега, останавливался, поворачивал назад и снова спешил, не зная куда, пытаясь убежать от своего неприкаянного, все более губительного одиночества.
На троллейбусной остановке прощались две девушки - та, в малиновых штанах, с клюшкой, и вторая, с детской сумочкой. Девушка с клюшкой вскочила в троллейбус, а вторая пошла навстречу Игорю. Красное, распаренное лицо своей блаженной усталостью напоминало лицо дяди…
Игорь испуганно взглянул на часы: половина седьмого. Ноги его рванулись вперед, он свернул на мостовую, где было не так скользко, и побежал. Моток шнура болтался на согнутой руке, в кармане пощелкивали ролики. Навстречу, ослепляя огнями, неслись машины. Смятение и страх пронизывали все существо Игоря, подстегивая, гнали все быстрее вперед.
Опоясанная фонарями белая площадь подползала с ленивой неторопливостью. Игорь отталкивал ногами землю. Он бил ее тяжелыми ботинками. И только властная привычка спортсмена заставляла его следить за шагом, работать плечами. Не переводя дыхания он взлетел по лестнице. Все, кто был в приемной, обернулись к нему. Он вытер рукавом липкое от пота лицо и распахнул дверь кабинета.
Заседание еще продолжалось. Пионервожатая призывно, как памятник, протянув руку с фиолетовыми пятнами чернил на пальцах, кричала:
- …У нашего костра есть примущества…
Увидев Игоря, она замолчала, нетерпеливо дернув концы галстука. Игорь стащил с головы кепку. Секунду-другую длилось молчание. Все смотрели на него. Трое пионеров за спиной вожатой фыркнули. Изнуряюще длинной может оказаться одна секунда. Пустынной дорожной тоской, удушьем, сжимающим горло. Хотя бы кто-нибудь помог, спросил, зачем он пришел, сказал бы ему хоть слово… Он ненавидел себя, и эту душную комнату, и ухмылку Воротова, и нервно моргающего Шуйского, и этот огромный стол с бронзовой пушкой.
- Я прош… - Сухой хрип вырвался у него из горла. Он откашлялся. - Я… значит, согласен поехать…
Воротов играл карандашиком, ловко вертя его между пальцами. Игорь медленно провел языком по пересохшему небу и услышал слитный, из всех грудей разом вырвавшийся вздох, в котором были и облегчение и радость, как будто вздохнула вся комната.
- Давно бы так. - сказал секретарь, и по голосу его Игорь, не глядя, понял, что он улыбается. - Молодец!
- Осознал, значит? - подхватил Воротов. - Теперь ты можешь сформулировать…
- Хватит, - грубо оборвал его Шуйский. - Сам формулируй.
Секретарь райкома стукнул по столу так, что бронзовая пушка весело и длинно зазвенела.
В приемной, не садясь, не снимая мотка провода с руки, Игорь написал заявление: "В соответствии с решением комсомольской организации прошу направить меня на работу в МТС по моей специальности".
Глава восьмая
Они разминулись. Тоня прибежала в райком, когда Игорь сидел на телефонном пункте. Инструктор сообщил Тоне, что дело Малютина уже разбирали, постановили передать на исключение, "Вы что, с ума сошли!" - Она вцепилась ему в плечи. Инструктор, широкоплечий, коренастый парень, испуганно отшатнулся. Она помчалась домой. Лифт полз медленно, - отщелкивая этажи. Ей виделось, как Игорь лежит в пальто на кровати, лицом в подушку и плачет. Она ничего не знала, кроме того, что ей сказал Генька и сейчас этот инструктор.
В квартире никого не было. Комната была заперта. Тоня отомкнула дверь и, не раздеваясь, села на стул. Сердце стучало где-то в ушах. Она даже не поблагодарила Геньку. Ни о чем не расспрашивая, побежала в райком. После того как Игорь выгнал его вчера, Генька все же нашел ее и рассказал. Он думал, что ей все известно. Наверное, Игорь надеялся как-то вывернуться. Сейчас он сидит где-нибудь на бульваре, стиснув руками голову, терзаясь своим дурацким мужским самолюбием.
Тоня зажгла свет, сбросила пальто, накрыла на стол, достала консервы, нарезала хлеб, поставила варить картошку. Она двигалась бесшумно, замирая, когда гудел подъемник лифта. Она подмела переднюю, потом подмела кухню, потом принялась чистить наждаком кастрюли. Может быть, он отправился в пивную и пьет? Тоня повязала платок и остановилась в передней, соображая, где его искать. О ней он нисколько не думал. О том, что она ждет здесь, дома, и тоже волнуется. Эта мысль ему и в голову не пришла, плевать он хотел на ее переживания.
До свадьбы Тоня часто рисовала себе несчастье, которое случится с Игорем, все равно какое несчастье, и как она станет поддерживать его, утешать. Она сдернула платок, швырнула его и затоптала ногой, как будто это был не платок, а ее жалость к Игорю и тревога за него. У нее тоже есть свое самолюбие. Она тоже может не думать о нем. И не желает думать. Напряженно громким голосом она запела песенку о журавлях:
Мне привет свой шлют прощальный
В память летних светлых дней…
Слова были грустные, но она пела нарочно бодро и твердо и бренчала в такт ножом по кастрюле, перемешивая картошку.
На площадке металлически лязгнула дверь лифта. Тоня выбежала в переднюю и услышала за дверью шаги Игоря, медленные-медленные. Цок вставляемого ключа… На цыпочках она вернулась в комнату, посмотрелась в зеркало. Провела кончиками пальцев под глазами, разгоняя красноту вздрагивающих век. Она сердито смотрела себе в глаза, добиваясь, чтобы лицо в зеркале стало надменным и спокойным.
Она слышала, как он вошел. Лицо в зеркале побледнело. Она рассердилась и спросила невинно:
- Ты чего так поздно?
- Тоня, - сказал он, - Тоня…
От этого голоса у нее перехватило дыхание. Она резко повернулась к Игорю. Он стоял у кровати. В одной руке у него моток провода. Брюки обвисли, мокрые до колен. Все было на нем мокрое, обвисшее, и ей показалось, что и сам он как бы висит на своих глазах, устремленных к ней с какой-то робкой, истощенной мукой. Она сунула руки за пояс.
- Вспомнил, что существует Тоня… - Она судорожно вздохнула и вдруг бросилась к нему, обняла, прижимая его к себе изо всех сил. - Я все знаю. Ты не бойся… Не надо, миленький. Все пройдет… Смотри, ты ведь промок. Маленький ты мой, измучился… - Она целовала его, руки ее расстегивали пуговицы тужурки. Она говорила не переставая, не слыша себя и не думая, что говорит, она стащила с него сырую тужурку, посадила его на кровать, присела перед ним на корточки и стала снимать с его ног ботинки.
- Ну, что, ты, я сам, - говорил он.
- Нет, ты сиди. У тебя совсем мокрые ноги. Ты простудишься. Тебе надо что-нибудь выпить.
- Подожди, а откуда ты узнала?..
- Мне сказал Генька, я сразу в райком. Вот, видишь, какие у тебя носки. Ложись сейчас же в постель.
- Генька! - Он оттолкнул ее. - Представляю себе… Доволен? Добился своего.
- Как тебе не стыдно! Вот тебе сухие носки. Ну, не нужно об этом сейчас.
Вдруг до него дошел смысл ее слов.
- Значит, ты все знаешь? - Он соскочил с кровати, сел перед Тоней на корточки, крепко стиснул ее плечи. - А я так боялся. Я не знал, как ты… Тоник, я не мог иначе. Ты, конечно, как хочешь… Может быть, я сглупил.
Он заглядывал ей в глаза, уверенный, что она согласна ехать с ним, и нарочно отстраняя от себя эту уверенность.
Озлобленная убежденность его слов: "Я не мог иначе", - неприятно поразила Тоню. К своему цеховому комсомолу она относилась как к чему-то будничному. Но где-то там, за стенами цеха, существовал тот, большой комсомол Лизы Чайкиной, Зои Космодемьянской, комсомол, который уезжал на целинные земли. И она понимала, что Игорь исключен не только из их заводского комсомола, но и из того большого, настоящего. Это было катастрофой, и он должен был относиться к этому как к катастрофе. А он, страдая И мучаясь, в то же время как будто гордился своим поступком.
Недоумение в ее коричневых глазах все сильнее тревожило его.
- Но ведь тебя еще не окончательно исключили, - осторожно сказала она.
- Почему исключили? Раз я согласился ехать, так никто и не заикнется об исключении. С чего ты…
Он остановился, догадываясь, что произошло. Геннадий не мог знать про его согласие ехать. Тоня была в райкоме…
- Так, значит, тебя не исключили?
- Нет. Я согласился поехать в МТС.
Игорь сел на кровать и стал надевать сухие носки. Он аккуратно натягивал их и растирал мерзлые, занемелые пальцы. Ровным голосом он рассказывал, как все произошло, и не смотрел на Тоню. Стоило ему хотя бы на мгновение остановиться, как он сразу чувствовал ее молчание. И он торопился снова говорить. По дороге домой он приготовился к самому худшему. Тупое равнодушие застилало и страх и крохотную надежду, которую он нарочно считал крохотной… Ему казалось, что он больше неспособен ни бояться, ни ждать.
- Тебе, конечно, незачем ехать, - сказал Игорь. - Я и не рассчитывал, что ты поедешь, Я все понимаю. Пожалуйста, ничего не объясняй. Если бы тебя посылали, я бы и не подумал ехать с тобой. Вот как. Ну, ладно, я лягу. Устал я с этой волынкой.
Не взглянув на нее, Игорь лег лицом к стене, прижимая к груди стиснутые кулаки. Он ничего не чувствовал, он только боролся со своими губами. Они вытягивались и вздрагивали. Он сжимал их, но они неудержимо дергались.
Ему почудилось, что Тоня смеется. Он скрючил пальцы на ногах, закрыл глаза. Но он явственно слышал ее шелестящий смех, веселый и необидный. Он почувствовал, как она наклонилась над ним, прижалась к нему грудью. Легкая прядь ее волос упала на щеку.
- До чего ж ты смешной, - зашептала она ему в ухо. - Тебе нравится чувствовать себя таким несчастненьким? Нравится, да? Тебе не стыдно? Разве я тебя оставлю? И как ты мог подумать! Чего страшного поехать в деревню? Мне это даже интересно. Едут же ребята на целину и будут там жить в палатках. Что мы, хуже их? Мы с тобой молодые, здоровые. Ты думаешь, я тебя утешаю? Очень мне надо! Ну, посмотри на меня. - Она подсунула ему руку под голову, пробуя повернуть его к себе, но он больно стиснул ее руку, прижал к щеке.
Она хотела заглянуть ему в лицо, он уткнулся лицом в подушку, закрылся плечом, продолжая сжимать ее руку. И Тоня почувствовала, что есть минуты, когда нельзя смотреть мужчине в лицо. Она понимала, что от ее поцелуев ему сейчас еще труднее, но не могла удержаться, она даже не целовала, она водила губами по его шее, по его заросшему затылку. Наверное, никогда так не любишь человека, как в тот момент, когда сделал его счастливым.
- Представляешь себе, деревня, поля. Утром выходит стадо. Под окном у нас будут цвести яблони.
- Так тебе и приготовили.
- Я сама посажу. И выращу. Буду ухаживать. И ты будешь ухаживать. Ты ведь умеешь ухаживать. Мы с тобой просто не знаем деревни. Помнишь, как в кино, в "Кубанских казаках" - они живут там получше нашего.
- Так то на Кубани.
- А тебя куда?
- В Новгородскую или Псковскую.
Тоня на минуту задумалась.
- Ну и пусть! - Она решительно взмахнула рукой. - Неужели тебе не интересно испытать себя? Ты видишь все в черном свете. А представь себе, будем спать где-нибудь на русской печке. И спать-то некогда, кругом прорва работы, без выходных, всякие тракторы, комбайны. Своего угла нет. А мы и не думаем жаловаться и не хнычем. Подаем остальным пример.
- А твой институт?
- Придется, может быть, пожертвовать институтом.
Коричневые, большие глаза ее блестели, волосы растрепались, рассыпались по плечам. Она стояла подбоченясь, возбужденная и светлая, как будто внутри у нее гудел огонь. И она готова была сжечь в этом пламени и мечты об институте и все свои остальные мечты, и чем больше жертв, тем лучше. Ей все было нипочем. Она увлекала своей бесшабашной смелостью. Слушая ее, Игорь чувствовал, как в нем растет этакое удалое, отчаянное. Оказалось, что можно легко сняться и махнуть в деревню, ни о чем не жалея, жизнь-то вся впереди, и счастье в их жизни в том и состоит, чтобы быть выше всех этих вещей и комнаты, Выходит, Шумский прав. Если счастье держится на комнате, на городе, то какое же это счастье? Но ему не хотелось признавать правоту Шумского, В этом было что-то обидное. И эта обида чем-то еще не осознанным переносилась и на Тоню, на ее такое неожиданное согласие.
- Какая же я свинья, - сказал он. - Стукни меня. Крепче. Ты едешь, а я вместо того… чего-то ною, какую-то развожу бодягу. - Он стиснул ее так, что она вскрикнула.
За ужином и весь вечер они обсуждали свой отъезд. Время от времени Игорь испытующе переспрашивал Тоню: неужели она действительно хочет ехать с ним? И ей нисколько не жалко? И она действительно рада? Он никак не мог успокоиться. Поминутно вскакивал и ходил по комнате, шел за Тоней на кухню и все смотрел на ее лицо обожающе-благодарным взглядом. Постепенно в нем разгоралась торжествующая гордость за нее и за себя. Мы едем. Мы оба. Приказали, и мы едем. В самое гиблое место посылают, и мы едем.
Укладываясь спать, Тоня спросила:
- Почему ты мне вчера ничего не рассказал?
- Я думал, все обойдется. Не хотел я тебя расстраивать.
- Стол ходили покупать, - размышляла вслух Тоня. - Ты уже все знал. И ночью, когда легли…
Ей вспомнился весь их разговор, до последнего слова, вчера ночью. Ему уже все было известно, а он притворялся, обманывал ее. Значит, он способен обманывать… Только сейчас она сообразила - Геня-то был уверен, что ей все известно, вот почему он так удивился. Запоздалый стыд охватил ее. Что мог подумать Геня?.. Кто она Игорю - домработница, кухарка? В такой момент чтобы у человека не было желания поделиться! Так можно поступить лишь с чужой, нелюбимой женщиной.
- А когда ты домой возвращался, ты как рассчитывал?
- Что как? - спросил он.
- Не крути.
- Я не знал… Ну, я не знал, как ты…
- Нет, ты знал, знал. Ты был уверен, что я не поеду. Теперь тебе просто стыдно сознаться. А тогда ты был уверен. Нет, ты скажи честно.
- Для чего тебе все это?
Тоня усмехнулась с горьким удовлетворением. Возбуждение, которым она жила весь вечер, вдруг схлынуло, уступая место жгучей жалости к себе. Едкая, горячая волна перехватила дыхание, подняла, понесла, и не было сил убежать от нее.
- Как ты мог… Вы все считали меня такой… И Генька… И, наверное, на комитете… Но ты… Ты вместе с ними… И ты тоже не верил мне. Ни одной минуты.
Она вышла из-за открытой дверцы шкафа в ночной рубашке, впервые не попросив его отвернуться, не стесняясь. Мелкие слезы текли из ее широко открытых глаз. Она плакала, не опуская лица, не всхлипывая… Погасила свет и легла.
- За какое же ничтожество ты меня принимал!.. Уверен был, что я останусь из-за этой паршивой комнаты… Так… не уважать… зачем жить с такой…
Игорь машинально гладил ее спутанные волосы, что-то говорил, грустно глядя поверх ее головы в дальний, освещенный луной угол комнаты, где стоял письменный стол, накрытый зеленой бумагой, на которой белел моток шнура.
Они заснули обнявшись и утром могли бы и не вспомнить о своей размолвке. Для Тони было достаточно, что Игорь признал себя виноватым. С утра ее целиком захватила новизна их положения. Надо было оформлять расчет, решать, как быть с мебелью, комнатой, сделать необходимые покупки. В универмаге, когда Тоня примеряла сапоги, продавщица вздохнула: "На целину едете?" Тоня засмеялась: "Потруднее, чем на целину". Девчата из отдела восхитились ее решимостью, заместитель главного инженера остановил ее в коридоре, долго расспрашивал и пожал ей руку. Приехал корреспондент из "Смены", Тоню позвали в транспортный цех и сфотографировали почему-то на фоне старого паровозика, и корреспондент записал ее слова: "…Неизвестность меня нисколько не пугает. Что касается учебы в заочном Политехническом институте, то я надеюсь продолжать ее в деревне".
В эти суматошные, заполненные предотъездными хлопотами дни ей казалось, что весь город собирает ее в дорогу. По радио транслировали митинги на вокзалах перед отправкой комсомольских эшелонов. Девчата шушукались, собирая деньги на подарок, и перед самым отъездом Костя Зайченко от имени отдела торжественно преподнес ей часики с никелированной браслеткой. Все хвалили ее, восторгались ею, и только Игорь день ото дня становился все грустнее. Разумеется, у него было о чем грустить, но Тоня обижалась. Как бы там ни было, Игорь прежде всего должен радоваться, что она едет с ним. Ему следовало больше всех гордиться ею; в сущности, она ехала ради него. Что ему еще надо? Достаточно того, что она без всяких колебаний, немедленно согласилась, она не требовала никакой благодарности. Ей хотелось, чтобы он был рад, и больше ничего. Ее оскорбляло, что какие-то другие огорчения могли пересилить радость, которую она дала ему. Он ходил неразговорчивый, хмуро сжав губы, и порой она с возмущением замечала осуждение в его прищуренных глазах. Как будто она меньше его теряла, покидая город, эту теплую комнату, с газом, с ванной, своих подруг, каток, театр! Но она умела спрятать свою грусть ради него, она мужественно старалась казаться довольной ради него. Не хныкала, не вздыхала…
Каждому своя боль кажется самой сильной. Ее не с чем сравнивать. Даже собственную пережитую боль человек не умеет сравнивать с той, которая мучает его сейчас.
Только теперь Игорь начинал постигать подлинные размеры надвигавшихся перемен. Последовательно, одна за другой, рушились его замыслы в работе над "Ропагом", надежды, связанные с его автоматом. Стоило ему так унижаться перед Лосевым! Сперва продать себя за комнату, потом молить о заступничестве… Зачем было ссориться с Геннадием? Отношения его с ребятами были испорчены.
И все его поведение оказалось глупым, стыдным, ненужным. Все было зря, впустую. Он, человек, который уезжал по комсомольской путевке, который стольким жертвовал, чувствовал себя виновато пристыженным и чем-то запачканным.
В тот вечер, когда Игорь вернулся из райкома и Тоня согласилась ехать с ним, ему казалось, что он навсегда счастлив. Куда же делось это счастье? Вспоминая легкость, с которой Тоня приняла решение, он сейчас испытывал разочарование. Он-то принимал случившееся как несчастье, считал, что защищает Тоню и ради нее пошел к Лосеву, ради нее стойко держался на комитете. А она словно предала, высмеяла все его переживания. Если бы Тоня страдала из-за отъезда - возможно, ему было бы легче. Его раздражала ее шумная беззаботность, какое-то воробьиное бездумье. "Легко ей все досталось", - недовольно щурился он, наблюдая, с какой веселой решимостью Тоня расправлялась с их маленьким хозяйством.
Первая размолвка быстро забывается, не помнишь, из-за чего она возникла и как. Но есть в ней неизгладимая горечь открытия. Вдруг оказывается, что любимый человек может быть несправедливым. Оказывается, он не чудо и не исключение. Его можно не любить день и два дня. Он может быть неприятен. Со злорадным удовлетворением находишь в нем заурядные слабости…
Поднося ложку с супом, она громко прихлебывает. Наладит петь какие-нибудь "Журавли" и долдонит их до одури, часами упаковывает чемодан, запихает туда столько, что крышка трещит и гранитоль лопается, и при этом бесполезно ей что-либо доказывать.
А он?