Подошли к хате Фроси Садченковой. За низкими плетняными воротами белой папахой поднималась соломенная крыша в снегу и темнели глазницы оконц. Не решаясь войти, девушки остановились. Максим толкнул калитку сапогом… Семен входил во двор последним и понимал, что теперь-то уже невозможно ни отстать, ни убежать, и даже сама мысль о том, что он здесь, на чужом дворе, и что должен лечь с девушкой, с которой сегодня еще не обмолвился словом, была ему противна и казалась противоестественной. Желая найти для себя хоть какое-то оправдание, он подумал: если уйти, сбежать, что тогда подумает о нем Дуся? Посмеется, назовет трусом. Ребята поднимут на смех. На улице стыдно будет показаться. "А чего я так тревожусь? - успокаивал себя Семен, поглядывая на Дусю и глупо улыбаясь. - Надо же мне узнать, что оно такое, ночеванье. Да и не убегать же, в самом деле, от девушки? Прав Максим, ничего в этом обычае нет плохого… Оно даже интересно…"
Парни и девушки ввалились в чужую хату, подняли заспанную хромую дозяйку. Фрося сонно улыбалась, говорила глухим голосом, что она ждала ночевалыциков и, не дождавшись, уснула, но что сейчас она быстро, в один миг, соорудит постель. "Какую еще постель? - подумал Семен. - И где ее стелить и зачем? Неужели на полу и как раз там, где лежит телок?"
Фрося зажгла лампу и послала парней за сеном. Максим, Семен и Николай принесли оберемки сухой травы, холодной и пахнущей цветами. Раскинули ее толстым слоем от печи до лавки. Телок, спавший возле лавки, услышал. шорох, нехотя открыл оливковые большие глаза. Удивленно посмотрел, как Николай и Максим расстилали сено, видимо не понимая, что это за люди и почему они мешают ему спать. Телок даже поднялся и, выгибая тонкую спину, сладко потянулся. "Интересно, что будет дальше? - думал Семен. - И телок, и пахучее сено, и тусклый свет лампы - такое и не придумаешь…"
Хромая и будто кланяясь, Фрося принесла старую полсть, а девчата три подушки: одна подушка на две головы. Полсть растянули поверх сена, и постель была готова. "Неужели я останусь здесь и неужели лягу на эту постель? - думал Семен. - Или плюнуть на этот дурацкий обычай и бежать, бежать отсюда? Ну, чего стою? Еще за сеном пошел, будто мне это сено так нужно… Но не мог же я не пойти? Хозяйка велела, и пошел… Да и не в сене дело…" Он все еще стоял у двери, опустив руки и делая вид, что ко всему безучастен. Как чужой, наблюдал он нехитрое приготовление постели, думая о том, как же, собственно, начнется ночеванье…
Началось оно просто, буднично. Фрося захромала в свою комнату. Телок лег и прикрыл длинными ресницами большие глаза. Максим и Николай деловито сели на постель, сено под ними хрустнуло. С той же деловитостью, не спеша снимали сапоги, как они снимают их, когда приходят домой. Желая помочь (и в этом тоже была частица обычая), к парням, подсели веселые, без причины смеющиеся Катя и Поля. Хихикая, они стаскивали тесную, загрубевшую мужскую обувь. Затем сняли свои ботинки и поставили их, как у себя дома, возле лавки.
Дуся все еще сидела с поникшей головой на лавке. Одна ее коса свисала на колени, и проворные пальцы то расплетали ее, то сплетали. Было видно, что девушка поджидала Семена и боялась взглянуть на него. А он стоял у порога и испытывал такое чувство, будто что-то украл и теперь не знал, что ему делать: убегать, прятаться или - будь что будет - стоять на месте…
Из беды выручила Дуся. Она подняла голову, отбросила косу за плечи и мило, одними глазами, улыбнулась. Семен тоже улыбнулся. Она приблизилась к нему тихо, чтобы не услышали даже подруги, и сказала:
- Так и будем стоять? Вот наше место, Сеня…
- Вижу… Да только… как-то не…
- Давай хоть сядем… Сапоги у тебя тесные?
- У меня ботинки.
- Все одно… Хочешь, помогу?
- Нет, нет! Что ты… Не нужно.
- Все так делают, Сеня…
- Пусть все делают… а мы не будем.
- Как хочешь… л
- Эй вы, черти! - крикнул Максим. - Чего шепчетесь? Гасите лампу!
Глава 12
"Ох, Семен, Семен, бедная твоя головушка, не убежал! - думал Семен. - Вот так и буду сидеть возле девушки как дурак… Ума не приложу, что мне самому себе посоветовать и подсказать. Видно, ничего нельзя ни подсказать, ни посоветовать. Остался, так подчинись Максиму, гаси лампу и смелее, смелее ложись на жесткую, пахнущую овчиной полсть…"
Мрачный, с тоской во взгляде, Семен нехотя погасил лампу и молча лег на полсть, и лег так, что теменем своим коснулся, Дусиной головы. Лежал, не шелохнувшись. У его ног посапывал телок. На полу пятнился светлый квадрат оконца - это в хату, к ночевалыцикам, заглядывал месяц. Все-то ему, полуночнику, нужно видеть, все-то ему, гуляке, нужно знать… "Чего же ты, дружище, помалкиваешь? - с усмешкой думал Семен. - Чего лежишь как пень? Или язык присох? Или не знаешь, что парни обычно говорят девушкам? Нельзя же ничего не говорить. Так же девушка уснет от скуки… А что я ей скажу? Как все это глупо…"
- Ночь-то какая светлая, - шепотом сказала Дуся. - Когда мы шли, ты заметил, вся станица искрилась…
- Свежий снег, мороз и луна… Дуся, любишь лунную ночь?
- Угу… Я люблю все светлое… Ведь правда хорошо, когда ночь светлая? А днем, если солнце и света много… Ляжешь на траву, посмотришь в небо, а в глазах круги и искорки… Хорошо!
- А еще что любишь, Дуся?
- Ну, еще люблю все хорошее. И стихи люблю, те, что ты дал… Если люди душевные, ласковые, тоже люблю… И если я сделаю что-то такое, отчего все радуются, то и мне тоже радостно… Это хорошо? Правда?
- Да, это хорошо… А книги любишь читать?
- Люблю… Но у меня их нет… Та, одна, только.
- Я буду тебе присылать… У меня есть интересные книжки.
Дуся не ответила и, прикрыв ладошкой рот, сладко, как ребенок, зевнула. Семен молчал, теменем чувствуя ее маленькую голову, ее твердые косы. Мучительно думал, что бы еще сказать, и не мог придумать. Бычок поднялся, посопел, согнул спину. Смотрел оливковыми глазами на Семена и долго цедил на солому тонкую струйку…
- Дуся, пойдем..
- Куда?
- Домой… Я тебя провожу.
- Если желаешь - пойдем… Я тоже спать хочу. - Она приподнялась на локте, глаза ее блеснули. - Сеня, разве мы и не поцелуемся? На ночеванье это принято…
- Поцелуемся, Дуся, только не здесь… Хорошо?
Она кивнула и, подбирая рукой юбку, быстро поднялась, повязалась шалью, взяла балалайку. Крадучись, как напуганные воришки, они покинули хату…
Еще не голубел восток над заснеженными, далекими отрогами, а петухи, боясь прокараулить зорю, уже горланили то в одном, то в другом дворе. На улице было свежо. Весело попискивал морозец под быстрыми шагами. Снег не блестел, а точно пламенел. "Будто в каком пожаре…" Взявшись за руки, Семен д Дуся шли по пустынной улице. Месяц провожал их, смотрел им в лица с недоумением, и нельзя было понять, радовался тому, что парень и девушка так рано покинули Фроськину хату, или огорчался.
Семен взял Дусю под руку, чтоб не поскользнулась и не упала. Через ватный рукав пальто своим локтем ощущал ее сильную, упругую руку. Ему казалось, что еще никогда он не испытывал такого радостного чувства, как сейчас. Все радовало Семена: и то, что пламенел молодой снег; что ночь была на исходе и в спящей станице разгорались петушиные спевки, а на синем небе далеко-далеко рисовались контуры зубчатых гор; что Дуся, милая девушка, была рядом с ним и он как бы слышал ее тихий голос: "Сеня, разве мы и не поцелуемся?"; что она спешит, подлаживается к его шагу и, скользя и смеясь, повисает у него на руке, - все, все теперь волновало, все говорило ему, что он счастлив и что хорошо сделал, что согласился пойти на ночеванье… И пока они проходили длинную, пустую улицу, Семен не раз ловил себя на мысли, что Дуся ему очень нравится. Почему нравится? Чем именно? Не спрашивал себя, не доискивался.
У ворот Шаповаловых остановились, и Семен пожалел, что каникулы кончились и что завтра ему нужно покидать Трактовую. Он держал озябшие шершавые пальцы Дуси в своих теплых ладонях, смотрел в ее сощуренные глаза, на разлет бровей с родинкой, на ее еле приметно вздрагивающие губы и не мог насмотреться.
- Ну, вот теперь, Дуся, мы поцелуемся… Можно?
Она не ответила и положила руки на его плечи, потянулась к нему, как бы желая подрасти, и Семен, целуя ее, ощутил на ее тронутых морозцем губах мелкую-мелкую дрожь…
- Дуся, а завтра мы увидимся?
- Зачем?
- Я завтра уезжаю…
- Уезжай… Если так нужно.
-: Разве не хочешь со мной попрощаться? - Хочу…
- Где же мы встретимся? - Не знаю… Дома у нас нельзя. Приходи на берег. Я буду полоскать белье… Придешь?
- Непременно! Утром? Да?
Она прошла в калитку, с улыбкой посмотрела на Семена и молча кивнула.
Глава 13
Дусяи ее подруга Рая, навьючив на коромысла мокрое, тяжелое белье, подошли к берегу. Над водой повисла легкая шаль тумана.
Из-за гор выкатилось холодное солнце, и красные лучи его, прошивая туман, окрашивали воду в багровый цвет. Каменистый берег был обметан хрупким ледком. Ногами, обутыми в чоботы, Дуся покрошила лед, и он поплыл мелкими стекляшками.
Место ото льда было очищено коромыслами, и девушки, засучив рукава, принялись за дело. От воды к туману, просвеченному солнцем, тянулся жиденький парок, казалось, реку со дна подогревали. Занятые делом, подруги не замечали ни тумана над водой, ни солнца. Они были дружны и делились всем, даже самыми сокровенными тайнами. Гибкая, как ивняк-однолетка, Рая наклонялась к воде, коленями зажимала юбку, чтобы мороз не щипал голые икры. Шумно полоскала отцовскую сорочку и рассказывала, как с Андреем Маслюковым они до полуночи гуляли по берегу Кубани.
- Мы и в лес ходили, а в лесу страшно, все ветви завалены снегом…
Поведала и о том, что вдвоем им было весело, что это она не пожелала идти в душную хату Силантия, и Андрей ее послушался.
- Он завсегда меня слушается, - прихвастнула Рая, выпрямляя свой гибкий стан. - Веришь, Дуся, что я ни скажу - слушается. Что ни прикажу - исполняет.
- Значит, любит.
- Мы и верши трусили, - смеясь, сообщила она. - Я сказала: Андрюша, потруси верши, и он потрусил. Рыба была, но мы ее не взяли. Я сказала Андрюше, что рыбу можно забрать и завтра, никуда она не денется… А на вечеринке было весело? - вдруг спросила она, мысленно еще находясь с Андреем.
- Как всегда, - неохотно ответила Дуся. - Танцевали до упаду, играли в "пояса"… Мне довелось поцеловать… Угадай кого? Ну, говори!
- Не знаю… Наверно, Максима…
- Максим мне и даром не нужен… Андрюшкиного братца!
- Семена?
- Чего глаза пялишь?
- Неужели? Вот это да! И как же он целуется? Небось не по-нашему?
- Совсем не умеет… Какой-то он сильно стеснительный. И усики у него, знаешь, такие смешные. Через них я рассмеялась и убежала. - Сильными, красными от холода руками скрутила жгутом простыню и бросила ее на камни. - А еще что у нас было, Рая! Угадай! Ни за что не угадаешь. Сказать, а?
- От тебя я ничего не скрываю…
- Семен пошел со мной на ночеванье, - озираясь, тихо сказала Дуся. - Не веришь?
- Да ну!
- Вот тебе и ну!
- Не брешешь, Дуся? Перекрестись!
- Честное слово! Вот крест…
- Вот это чудо!.. - Рая даже бросила стирку. - И сам попросился?
- Ну что ты, сам! У него на такое и язык не повернется. Через Максима…
- Ну и как он? - допытывалась Рая. Дуся взглянула на разрумяненную подругу,
и глаза ее затуманились.
- Ничего он, ухажер собой смирный, - уклончиво ответила Дуся. - Вежливый, обходительный во всем…
- И целовались?
- Да ты что? Даже и не подумали… Потом, возле нашего двора, поцеловались.
- Ой, как интересно, Дуся! А о чем же вы говорили?
- О разном… Спрашивал, люблю ли я читать книги.
- Ну вот еще! Нашел веселый разговор.
- Он сегодня уезжает… Обещал сюда прийти попрощаться.
- Чего ради?
- Не знаю… Сказал, что придет. Ежели явится, то ты, Рая, уходи домой…
- Что? Влюбилась, подружка?
- Глупость…
- Ох, хитришь, Евдокия, хитришь! По глазам вижу: хитришь!
Тут девушки увидели Семена и умолкли. Он стоял на круче, не решаясь сойти к берегу. Девушки наклонились к воде, полоскали белье, делая вид, что Семена не заметили. А он уже спускался к воде. Поздоровался. Дуся, полоща белье, не подняла головы, не взглянула. Рая, прыская от смеха, сказала: "Здрасьте, ежели не шутите, Семен Афанасьевич". Ласково взглянула на Семена и начала накладывать на коромысло отжатое белье. Семен помог ей положить ношу на слабое девичье плечо. В ответ она доверительно улыбнулась ему, как бы говоря, что ей-то все известно, оттого-то она и уходит. Опираясь левой рукой о бок и чуть склоняя вправо голову, Рая пошла, покачивая тонким станом.
- Чья такая строгая? - спросил Семен, когда Рая взошла на кручу. - Неужели Карташо-ва Раиса?
- Она… А что?
- Вытянулась-то как! Не узнать…
- Пока кончишь учиться, Рая, гляди, породнится с тобой. Маслюковой станет, - сказала Дуся, нагибаясь и окуная в воду полосатое, тяжелое рядно. - Еще долго тебе учиться?
- Рабфак кончаю в этом году, - охотно отвечал Семен, радуясь, что разговор завязался как-то сам по себе. - Но сразу же хочу поступить в учительский техникум… Есть у меня желание стать учителем. Веришь, Дуся, люблю ребятишек, они всегда такие милые, хорошие…
- И еще крикливые, - вставила Дуся, выпрямляя спину и подбирая на горячем лбу черную прядь. - Шумливая у тебя будет работенка.
Семен утвердительно кивнул и начал рассказывать, что означает в жизни людей с виду простой, неприметный труд учителя и как нужно всех детей обучить грамоте. Дуся слушала, скрестив на высокой груди мокрые, красные до локтей руки. Как и вчера, Семен заметил, что сверху на кофточке две кнопки были расстегнуты. Но по скучному лицу Дуси, по грустным ее глазам Семен понимал, что говорил совсем не то, ради чего пришел сюда и что хотел сказать девушке на прощание. И она, точно понимая его мысли, тяжко вздохнула, застегнула у воротника кнопки и занялась стиркой. Тогда он наклонился к ней, взял ее красные, не гнущиеся от холодной воды пальцы в свои ладони, горячо подышал, согревая их, и сказал:
- Дуся, милая… Дети, школа - не то, совсем не то… Я пришел, чтобы сказать тебе другое. Через час я уеду, буду писать тебе письма…
Она отняла руки, выпрямилась и так отчужденно посмотрела, точно впервые увидела Семена рядом с собой.
- Зачем писать?
- Ты станешь мне отвечать… Мы будем переписываться.
- Ни к чему… Не нужно.
- Неужели, Дуся, все кончится между нами?
- А что кончится? Ничего еще не начиналось.
- Как же не начиналось?.. Вчера мы были вместе. И ночеванье, и вообще наше знакомство… И что мы целовались… Разве все это можно бросить и забыть?
- А! Вот ты о чем. - Дуся через силу усмехнулась. - Ночеванье - это пустое. Обычай, что тут такого! - Наклонила голову, смотрела на воду. - А то, что поцеловались, пусть останется тебе и мне на память.
- Это хорошо - на память… Дуся, я тебя не забуду.
- Как знаешь, мне-то что…
- Но я же тебя люблю, Дуся…
- Не надо, Сеня… Так все говорят… Зачем же ты?
- Если люблю! Не веришь?
- Не хочу верить… Ты уедешь.
- Буду писать, книжки присылать… После учебы вернусь в Трактовую…
- Уезжай, Семен Афанасьевич. - Она строго, как на чужого, посмотрела на него. - У тебя своя дороженька, а у меня своя, и никогда им, видно, не сойтись…
- Нельзя, Дуся, заглядывать наперед, нельзя…
Да, точно, наперед загадывать нельзя. Разве в те далекие девичьи годы могла Дуся подумать, что всю жизнь ей будет суждено любить Семена, и любить тайно от мужа, любить упрятанной от людских глаз любовью… Через много лет, склоняя над кубанским обрывом седую голову и думая о своей сокровенной тайне - о том, что Илья и Елизавета - дети не Ивана, а Семена, - она ни в чем себя не упрекнула, не покаялась. И, может быть, еще больше, чем когда-либо, именно теперь радовалась, что Семен все эти годы жил в ее сердце и остался в нем навеки….
Глава 14
Мысленно Евдокия Ильинична находилась все еще в Трактовой. Семен стоял перед ее затуманенными очами, а река, на которую она смотрела, сделалась отчего-то светлее, берега рисовались четче, и вода почему-то вдруг побелела. В том месте, где бугрились бурунья, на быстрине от берега к берегу протянулся лунный кушак. Видимо, так одолели думки, так обступили со всех сторон, что она не заметила, как на той стороне Кубани, над сизым, в дымке, холмом повис надломленный месяц. Половинка его была похожа на обрубок жести, только что выхваченный из полымя. Своим желтым глазом месяц поглядывал на реку, видел, как вблизи Трактовой от берега отчалила плоскодонная, похожая на корыто лодчонка, выскочила на стремнину бурлящей реки и понеслась, полетела по течению.
Сидя на круче, Евдокия Ильинична не знала, что лодчонка мчалась сюда, к прискорбненскому берегу, и что плылив ней Хусин и ее дочь Елизавета. Если бы знала мать, разве усидела бы… Хусин стоял, подставив лицо луне и ветру, сбитая на плечи войлочная шляпа держалась на шнурке, а у его ног в белом платье сидела Елизавета - сказочная царевна, да и только! Посмотришь, покачаешь от изумленья головой и промолчишь. А что сказать? Все же знают, что это не Хусин, а настоящий "оторвиголова". До чего же, каналья, смелый, даже не то чтобы смелый, а отчаянный! Ночью в каком-то корыте пуститься по бурлящей реке? Надо же такое придумать и надо же на это решиться! А какой он удивительный наездник, тоже все знают. А какие лихие коленца выкидывает на коне - смотреть страшно. На полном скаку подползает коню под живот или в седле стоит на голове, как свеча. И вот, видимо, мало ему джигитовок, мало горных дорог и долин, так он еще бросился в реку, решил со стихией помериться силой. И для этого оседлал не коня, а лодчонку, и начал гарцевать на ней не один, а с девушкой. И неслась лодчонка быстрее, нежели самый горячий скакун. Елизавета, бедняжка, сидела ни живая ни мертвая, держалась за борта, и ее мокрые пальцы от страха деревенели. Она уже каялась, что согласилась на уговоры Хусина "прокатиться с ветерком". Да тут, оказывается, в лицо бил не ветерок, а настоящий ветер, да еще и с брызгами.
На корме, вытянувшись, стоял, точно, на стременах, Хусин. И орал какую-то черкесскую песню и смеялся раскатисто, громко, точно хотел заглушить шум реки, а шляпа птицей билась за его спиной. В руках у него не пика, не плетка, а тонкое, как шест, весло. Выхватывал из воды весло, и красноватые брызги щедро осыпали лодчонку. Река бурлила, река ревела, злилась, ей не нравилось, что какой-то юноша из аула Псауче Дахе так беспечно смеялся и пел песню. Лодчонка, на которой он стоял, то падала, ныряла, то взлетала над бурунами, будто желала выскочить из воды. Елизавета не могла смотреть ни на Хусина, ни на реку. Закрыла глаза, - доверилась парню. Знала, если что и случится, то Хусин спасет, в беде не оставит. "Не буду смотреть, когда смотришь, то еще страшнее, - думала она. - Мы же плавать умеем, если лодка перевернется, то на берег выберемся… А как интересно! И страшно к интересно…" Кружилась голова, Елизавете казалось, что не вода уносила их, а чьи-то могучие руки легко подняли лодчонку и, играя ею, подбрасывали и ловили, подбрасывали и ловили…