Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, - в Астрахани, у Кирова. Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу. Жизнь шла, однако, другими путями Комсомольские годы прошли в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск. Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса - теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта.
Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории.
Хасан, Халхингол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни. И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко нехватало его беспокойной натуре. Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, - его могло и не быть. Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль.
- Ну, ничего, займемся другим, - сказал он вставая.
Несколькими часами позднее он вошел в кабинет Корытова. Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта.
- Нашел что-нибудь подходящее? - равнодушно спросил он и, не подождав ответа, что, кажется, было в его характере, заметил: - Зря не пошел в счетоводы. Будущие миллионеры, брат. Через два года они бы тебе такую хату воздвигли - ой-ой-ой!.. Слышал сводку?
Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме.
- Что я не слыхал, это ещё полбеды. А что народ ее у тебя не слыхал - это очень обидно, - сказал он жестко.
- Какой такой народ? - вяло поинтересовался Корытов, ища и не находя на карте нужного ему пункта. - Кто-нибудь один не слыхал, а ты - народ. Смотри, пожалуйста, какой любитель народа! Одер - здоровая река? Не найду. Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, - сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. - Меня интересуют люди. Я люблю обобщать. Меня не интересует, если твои мысли - только твои.
- Ты до того дообобщаешься, что, пожалуй, и себя станешь рассматривать как коллектив. Как это тебя не интересует отдельный человек? В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один.
- Полегче. Тут тебе не дискуссионный клуб. Не увлекайся, пожалуйста.
- Я же вижу, как ты рассуждаешь. Конечно, говоришь ты, таких, как Воропаев, тысячи, и потому он - Воропаев - не может меня, то есть тебя, интересовать в меру своей одной, тысячной ценности. Людей ты берешь оптом, - поштучно их нет смысла изучать. А ведь это глупо, Корытов, тут, брат, даже и не пахнет марксизмом.
Ему хотелось поговорить, но Корытов сухо прервал его:
- Об этом мы в другой раз побеседуем. Говори, зачем пришел.
- Шел я поступать к тебе в пропагандисты, - сказал Воропаев улыбнувшись, потому что увидал, что Корытов и не поверил ему и вместе с тем обрадовался. - Да, да, даю честное слово.
Нахмурившись, чтобы придать лицу значительное выражение, Корытов сел в свое кресло.
- Уверен был, что придешь, - и с размаху рубанул рукой по воздуху. - На пари готов был итти, что так получится. Ну что ж, я рад. Не нам, брат, с тобой, старым партийным работникам, на этих дачах жить, не наша это профессия. Пускай другие живут, - и, приметив несогласие на лице Воропаева, воскликнул с искренним удивлением: - Да на что тебе дача? Лучше взять тебе хорошую квартирку, близ моря, у набережной. Нет, правильно, честно ты поступил. Ну вот, давай и договоримся. Кем хочешь? Пропагандистом, инструктором? На все согласен. А то выдумал - дом ему. Полковник, начальник политотдела корпуса, шесть орденов, печатные труды.
Корытов быстро, без единой ошибки выбирал из памяти анкетные данные о Воропаеве, и тот должен был невольно признать, что у секретаря отличная память.
- Да ты же, чорт тебя возьми, какой опыт партийно-массовой работы имеешь! - продолжал повышать голос Корытов.
- Не уговаривай, я же сказал тебе, что хочу работать в райкоме. Но сначала устрой жилье. Это мое непременное условие.
- Лена, Леночка! - входя в раж, прокричал Корытов, кивая в то же время в знак согласия со словами Воропаева.
- Да что она у тебя - управделами, что ли?
Безмолвно вошла Лена.
- Все у меня в разгоне, я да она одни остались. Ключи от общежития у тебя, Леночка? Надо койку устроить товарищу Воропаеву.
- Позволь! Что за чепуха, какую такую койку? Ты мне дай квартиру, вот ту самую, близ моря, на набережной, я же ребенка должен привезти, пойми ты наконец. И сам до чорта болен.
- Все со временем будет, - сказал Корытов. - Квартиру я тебе хоть сейчас назову. Приморская, восемь, квартира одиннадцать, - свою отдаю, понял? Владей. Лучшей квартиры в городе нет. Ну, а все-таки жить пока что придется тебе в общежитии, понял? В квартире твоей нет ни одного стекла, ни одной рамы, печи сломаны. Понял? Куда бы нам его поместить? - обратился он к Лене. - Кто с тобой рядом?
- Мирошин.
- Ага! Прекрасно. Вот пускай мирошинскую комнату и занимает. Ключи у тебя? Воропаеву всего дня на три, а там видно будет. - Он обратился к Воропаеву: - Завтрашний день тебе на устройство, на подготовку, а послезавтра поедешь по колхозам. Я тебе дам три колхоза, побудь там с неделю, поговори с людьми, помоги им. А с обкомом я насчет тебя сам договорюсь.
- Куда же я денусь по возвращении?
- Лена тебя опять куда-нибудь сунет. У нас все так живут. Крутимся, как карусель. Ну иди, Леночка.
Они остались вдвоем.
- На фронте тебе было, конечно, легче. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефоны. Приказал - сделали. Так? А у нас здесь, в тылу, в побитых местах, - чистое горе. Вот я тебя командирую за двадцать пять километров, а машины у меня нет, и телефона тоже нет, и почта только два раза в неделю пешком ходит. Понял?
Вид у Корытова был страдальческий, точно он хвастался трудностями, преодолеть которых не мог.
- У вас все так настроены, как ты? - иронически спросил Воропаев. - Зачем ты сам себя уговариваешь, что неудачи неизбежны? Ты собери-ка людей, отбери из них лучших, обопрись на них.
- Вот-вот-вот. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты мне, друг, должен организовать у нас в районе черкасовское движение. Дворец тебе тогда дадим, ей-богу, - с шутливой пренебрежительностью взмахнул рукой Корытов.
- Да что ты толкуешь мне о черкасовском движении. Я знаю Черкасову, я с ней помногу беседовал и понимаю, откуда и как у нее появилась идея движения. Ты помнишь, с чего она начала - с дома сержанта Павлова, с этого знаменитого сталинградского дома-легенды. И знаешь, почему? Потому что, откровенно говоря, боялась, что понаедут новые люди и в суматохе не вспомнят о знаменитом доме, и погибнет слава, забудется подвиг. Ей захотелось поначалу собственно не город восстановить, а только один этот дом - во имя самолюбия. И она восстановила его, но за это время почин ее был подхвачен печатью, общественностью, партией, обобщен, как ты любишь говорить…
- Ага! Видишь? Все-таки обобщен! - успел вставить Корытов.
- …поднят на огромную высоту и стал движением, потому что его приняли десятки тысяч людей, и прежде всего сама Черкасова. Она оказалась сродни этой высоте и не упала, а удержалась на ней.
- Вот-вот-вот. Ты и стань на место Черкасовой, прочувствуй, обобщи опыт… Да, да, да. А как же? Зарази энтузиазмом! Ты человек горячий!
Они заговорили одновременно, но - как ни странно - каждый слышал и понимал, что говорит другой, и они успевали и выразить свои мысли и ответить один другому, несмотря на то, что все время повышали голоса. Но Лена, войдя в кабинет при первых их криках и не без любопытства остановившись послушать, о чем они говорят, долго не могла вникнуть, в чем собственно дело, и ей стало ясно только одно: этот одноногий полковник от горестей и неудач своих причинит тут всем немало хлопот и первому - Корытову, и ничего не будет удивительно в том, если он свалит Корытова, потому что она видела тем необъяснимо безошибочным взглядом, который так присущ женщинам, что Воропаев сильнее Корытова. А они кричали друг другу:
- Заразить энтузиазмом, ха-ха! Да ты знаешь, что это такое, с чего начинается? В Сталинграде каждый камень в крови, каждая развалина - мавзолей героизма. А у тебя? Что делал твой район в дни оккупации, как боролся, в чем его слава и сила, ты это знаешь?
- Вот я тебе и поручаю изучить этот вопрос, обобщить, проанализировать, как полагается в таких случаях, и представить на бюро райкома в виде конкретных практических предложений. Но мое личное мнение - начни с живого примера, зарази, полковник, знаешь, как в бою… "Вперед!.. За мной!" Вот так. Это было бы хорошо.
- Зарази, зарази! Да что ты в самом деле! Так чего ж ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал? А вот у тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты им только дурацкие бумаги в нос тычешь…
- Нахал ты, ай, ей-богу, какой же нахал! Избаловала вас война! Развратила жеребцов! Какой ты, к чорту, коммунист, если ты отвык от черной работы! Тебе только приказывать да листовки писать!
- Да где у тебя совесть, послушай! Это ты, брат, бежишь за народом да покрикиваешь: "Эх, как я здорово им руковожу". Народ и без тебя горы на себе перетащит, а руководи им, как велит Сталин, - так он океан перельет с места на место.
- Ты погоди, ты слушай, ты одно пойми: заразить можно не словами, а делом. Ты вот и организуй. Отбери людей, внуши им, что и как делать, подними их высоко - вот и пойдет… Героизм - это не стихия, а организация. Герои, брат, нуждаются в повитухах.
- Ну, правильно!
- Что правильно?
- Я это тебе и говорю.
- Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь.
- Я возражаю?
Они замолчали, не в силах сообразить, кто из них первый сказал "правильно", и, отдуваясь, с раздражением разглядывали друг друга.
- В общем ты понял, что я хотел тебе сказать, - произнес Корытов, резким жестом придвигая к себе папку с делами. - Героизм - организация, а не стихия.
- Правильно, - согласился Воропаев, твердо веря, что последнее слово осталось за ним. - Это всегдашнее мое мнение.
- Чего же мы спорили?
- Не знаю.
- Значит, выходит, не спорили, а вроде как договорились.
- Выходит так.
- Жуткое дело! Сорок пять минут кошке под хвост!.. Лена!.. Леночка! У нас на дорогу ничего нет? - торопясь, чтобы избежать возникновения нового спора, уже спокойно спросил Корытов.
Опустив скрещенные на груди руки, Лена нагнулась к шкафчику и достала бутылку красного вина.
- Сухой паек я вам после принесу, - равнодушно сказала она. - Вы же от нас поедете, оттудова, где я живу, - объяснила она Воропаеву.
Корытов показал пальцем на бутылку:
- Это из совхоза "Победа". Пятилетнее, имей в виду! Ты в этот совхоз обязательно загляни. Директором Чумандрин Федор Иванович, а виноделом Широкогоров Сергей Константинович - богатырь-старичок. Ты им обязательно лекцию прочти, побеседуй с ними, - они же, как медведи в берлоге, свежего человека месяцами не видят. На вот, возьми, я тут кое-что набросал тебе… - и он сунул донельзя удивленному Воропаеву листок бумаги, на котором угловатым старательным почерком было написано… "План лекций Воропаева". И значилось шесть тем.
- Когда это ты успел?
- Да как ты ушел себе дворец подыскивать, я и стал за тебя думать, - и Корытов безголосно рассмеялся, подмигивая и почесывая висок.
Горы летели по небу, окунаясь в черные вязкие тучи. Море черно застекленело, как вар. Дребезжал и выл в пустых домах черный воздух ночи. Заветривало с норд-оста. Все сразу похолодало.
Мать Лены постелила чистую простыню и наволочку из своих запасов на измятую, давно не прибиравшуюся постель Мирошина, который вторую неделю не приезжал домой. Воропаев с пучком гвоздей в зубах забивал фанерой окно.
- Это не жизнь, - сказала старуха. - Вы Корытова не слушайте, он вам только голову задурит, а требуйте отдельный дом. Это нам с Леночкой не дадут, а вам обязательно должны дать. Сталинский приказ был. Только требовать надо. Куда же вам с ребенком деваться. Нет, вы не упускайте время, а требуйте и требуйте. Я бы вам и за маленьким присмотрела, конечно, если у вас никого нет, у меня ведь у самой внучка на руках. Я и сготовила бы… Слушайте меня, старуху, требуйте.
- Ну?
- Ей-богу, я вам правильно скажу. Вот хоть этот дом. Он бесхозный. Этого я никому не говорю, но вам скажу, хозяев у него нет, бежали с немцами. Тут, значит, четыре комнаты, две разбитые бомбой, их ремонтировать надо, а Мирошин холостой, ему можно дать в городе комнатенку, так он еще спасибо скажет. А тут, знаете, сад хороший, и корову есть где держать и курочек.
- А вид?
- Это на море, что ли? - не сразу поняла она. - Скрозь видно от края до края.
- Так в чем же тогда дело? Берите.
- В том и дело, милый, что не дают, отказали. Мирошину, конечно, все равно, он холостой, семьи нет, и нас он не поддержит, а придет кто позубастее - так и выгонит. Ей-богу! Вы взгляните утром, какое место - роскошь прямо! Как в санатории.
- Я помню, я видел днем.
Он действительно легко вспомнил полупустой, грязный, со следами старых грядок участок, в беспорядке засаженный десятком вишневых и абрикосовых деревьев. Каменный забор, очень неряшливо сложенный, был рассыпан, через двор резким зигзагом проходила немецкая траншея. Груда мусора обозначала место, где когда-то стоял сарай. Конечно, нельзя было и сравнить с тем вдохновенным местом, которое он нашел поутру, но в общем и здесь можно было отлично жить, будь он один. Чего он искал? Разве место для жизни? Только сейчас ему пришло в голову, что он искал не жилья, а людей, к которым можно было бы прилепить свою судьбу. Дело, стало быть, не в том, что ему негде жить, а в том, что одному жить нельзя.
- Ладно, хотите, я возьму этот дом, - сказал он. - На себя и на вас. Две вам с Леной, две мне. По вашему выбору. Но восстановим, как думаете?
- Ах, боже мой, да что вы, право! - залепетала старуха, касаясь его плеча своими бурыми руками. - Какое же тут восстановление, вы сами подумайте! - И, тыча пальцем в стены и потолки, она быстро, точно твердя давно выученный наизусть урок, привела множество очень точных данных о материалах: и выходило, что все они есть и достать их можно без всякого затруднения, и что вообще-то восстанавливать почти нечего.
"И она жмется к людям, и ей одной трудно", - мелькнуло у Воропаева в то время, как он слушал ее быстрый полушепот.
- Привозите сыночка, - говорила она, - и присмотрю, и постираю, где ж вам самому! Как родной будет. Вот поглядите, - и совала ему записку с цифрами. - Вот аренда, а это страховка, а это садовнику - сад поднять, а это я записала - винограду бы лоз с десяток посадить. Видите, как уютно! ("Она уже видит, ощущает, почти живет в воображаемом доме".) Спасибо мне скажете, ей-богу, - и она тревожно заглядывала в глаза Воропаева, добиваясь его согласия.
Воропаев сам начинал видеть - вот заразила старуха! - и виноград, ползущий по белым стенам домика, и цветущий сад, и слышать гудение пчел под окнами.
- А может, поищем что-нибудь выше, в горах?
- Ни-ни-ни. Даль. Пустота. Одно озлобление получится. Старуха боялась поисков. Она обжила свою комнатушку, как мечту; комнатушка счастливо вырастала в дом. Здесь, здесь! - кричали ее руки. - Здесь, где уже зажжен очаг, где рядом соседи, где на веревках висит стиранное белье, где бегает ее внучка. В сущности, о чем мечтал он сам? Разве не о крыше, под которой можно пересидеть свою болезнь? И разве так уж необходим ему красивый дом? Ведь не на всю жизнь закапываться! Впрочем, кто ее знает, эту жизнь!
- Так я вам оставлю заявление относительно дома. Действуйте. Мне, если не возражаете, две наверху, - сказал он, решая судьбу дома.
- Вверху, вверху, будьте спокойны. Я сама считала, что вам вверху…
- А я сегодня к вечеру выеду.
- И ночевать не будете?
- Нет, сегодня махну в колхозы, вернусь, тогда вплотную займемся домом.
К вечеру разветрилось не на шутку. Норд-ост крепчал с каждым часом, море побледнело, прибой, запыхавшись, стал гулко бить в камень набережной, улицы обезлюдели. Но погода сейчас нисколько не тревожила Воропаева. "Проголосовав" на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трехтонки, шедшей в его направлении. В погоде было что-то ободряющее, как в боевой сутолоке. Погода отвлекала Воропаева от грустных мыслей и возбуждала в нем нервный азарт борьбы, как бывало перед решительной атакой, когда хотелось, чтобы было как можно хуже и труднее, чтобы потом, когда иссякнут силы, делалось все лучше и легче, лучше и легче.
И как только мелькнула мысль об атаке, вспомнились фронтовые друзья. Где-то они? 29-го числа прошлого месяца, судя по приказу Верховного Главнокомандующего, войска 3-го Украинского - его родного фронта - прорвали оборону противника где-то на западном берегу Дуная. Среди отмеченных в приказе Воропаев нашел командарма 4-й гвардейской. Следовательно, и родной корпус Воропаева сражался за переправу: через Дунай и, наверно, был в числе первых, прорвавших оборону, а следовательно, там же и Горева со своим госпиталем. Ему явственно представилось, как все это происходило там. Он отлично знал по карте и еще более нюхом чувствовал те места. Сколько раз исходил он долину Дуная; в своем воображении, как романист, которому предстоит населить данное место героями в обстановке самой совершенной правды.
Дунай он хорошо знал, и сейчас воочию видел, как дрался весь фронт и как дралась 4-я гвардейская, и видел и слышал, что делал и говорил каждый из близких ему, бывших там.
Вот по-солдатски румяное, скромное лицо командарма, сформированное из элементов простоты, строгости и скромности. Это был самый худощавый и подобранный из командармов, с походкой командира дивизии и решительностью командира полка.
И Воропаев видит, как он, сморщив белесые брови и постукивая по карте карандашом, выслушивает срочный доклад командира корпуса, который высоким голосом и обязательно улыбаясь, о чем бы он ни докладывал, сообщает о сделанном прорыве.
Воропаев увидел и начальника штаба, лежащего во весь свой гигантский рост на карте, с телефонной трубкой у левого уха в напряженно побелевшей руке.
Если бы художник вознамерился написать его портрет, он должен был бы выбрать именно эту позу, как наиболее характерную для любого часа его боевых суток. Он завтракал и читал газеты только в те минуты, когда ему массировали левую руку.
Увидел он и генерала из солдат и солдата из профессоров, члена Военного Совета, человека, в которого поголовно была влюблена вся армия.
"А Никита Алексеевич, должно быть, как всегда, впереди", - подумал Воропаев о том командире корпуса, у которого он в последнее время был заместителем по политической части, - и сердце его сжалось от зависти к тем, кто там, и жалости к самому себе.