- Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…
- А что, - спросил Лососинов, - "Юрий Милославский" не твоё сочинение?
Все удивлённо поглядели на него.
- Это же Загоскина! - сказала Марья Петровна.
Степан Александрович покраснел:
- Я пошутил.
- Да, - продолжал Пантюша, обращаясь к девушкам, - вот, дети мои, берите пример. Учитесь, работайте, обогащайте свой умственный багаж!
- Ничто так не возвышает человека, как наука! - сказал естественник.
- Науки юношей питают.
- Век живи, век учись! - вставила немка.
На секунду все умолкли, как бы из уважения к науке, и были слышны лишь дружное чавканье и жевание. Из зала доносились возня и крики - это парни из мещанского училища играли в футбол, сделав из газет мяч.
- Главное, не надо падать духом, - продолжал Пантюша, - сколько раз, сидя над книгою бессонною ночью, я начинал чувствовать, что мне никогда не одолеть всю полноту науки. Но я тотчас же уличал себя в малодушии, встряхивал головою и через секунду с новыми силами уже плыл по океану мудрости.
- Как Пантелеймон Николаевич хорошо говорит, - пролаяла одна из свиты начальницы, - у меня тоже всегда так, как я читаю что-нибудь научное… вдруг как-то страшно станет, а потом так и поплывёшь…
- И мне знакомо это чувство, - заметил естественник.
- Разум есть ладья на океане знания, - сказал математик.
- Ученье свет, а неученье тьма! - произнесла немка.
Опять все умолкли, а девушки скромно потупились, кроме двух или трёх, все время пожиравших Пантюшу страстным взглядом. Он вдруг сказал:
- Впрочем, сейчас мы здесь, чтоб веселиться. Вальс, силь ву пле! - и, схватив под руку самую хорошенькую девицу, побежал с нею в зал. Все поднялись.
- Приятно, когда учёность соединяется с весёлостью, - заметила ещё одна из свиты.
- Но это бывает лишь в исключительных случаях, - строго сказала начальница, поглядев на учениц.
Она отвела в сторону Лососинова.
- Я хотела поговорить с вами… дело в том, что наш историк совершенно нетерпим… Это неуч и вдобавок, pardon, вы заметили, какой у него нос? Я уже подготовила почву в Моно. Вы бы согласились его заменить?
- О, конечно, с удовольствием!
- Вас рекомендует Пантелеймон Николаевич, этим сказано все. Я, конечно, теперь не играю никакой роли, я просто преподавательница… Все, конечно, зависит от школьного совета. Но… Сейчас у нас председателем вон тот старичок Кавасов, но мы хотим избрать Пантелеймона Николаевича… Вот, действительно, его нам бог послал. Я поражаюсь, как он успел в такие молодые годы достичь таких степеней… И о вас он тоже очень тепло отзывается…
Через неделю Степан Александрович стал преподавателем истории N-й трудовой школы и секретарём школьного совета.
Председателем единогласно был избран Пантюша Соврищев.
Глава V
СТРАШНЫЙ ИНСТРУКТОР
Чтоб попасть в школу к девяти, надо было из дому выйти в восемь. Степан Александрович проснулся в это утро с нехорошим каким-то чувством. Было страшно, и тоска мешала вздохнуть всей грудью. Казалось, если бы можно было угадать причину тоски, стало бы легче. Была причина - приснившийся под утро сон: в морозное утро серые дымки над белыми крышами. Почему-то сон был страшен и вызвал тоску. Но чувствовалось, что и для этого сна была тоже какая-то причина, а её он не мог угадать и потому нервничал. Хотел было лечь и опять уснуть на весь день, но потом одолела слабость. Да и не хотелось больше видеть снов. Уже три ночи снилось что-то страшное и непонятное. Оно забывалось, но на сердце было неспокойно весь день.
Степан Александрович вышел из дому. Еле-еле лиловел зимний рассвет. Люди шли посреди улицы, уступая дорогу автомобилям, худые, в странных одеяниях - в леопардовых шубах, в ковровых валенках, в телячьих куртках, в белых шапках с ушами ниже пояса. Почти все имели посторонний придаток - санки. Если санки сцеплялись, люди останавливались и, не спеша, смачно обкладывали друг друга нехорошими словами. Иногда из форточки вылетал и падал ужасный свёрток. Уборные не действовали. Зияли пустые витрины магазинов.
Иногда громко на всю Москву кто-то от голода и холода щелкал зубами. То трещал пулемёт. Обучались стрельбе разные особые отряды. На перекрёстке валялись издыхающие лошади.
В школе было сравнительно тепло. Ученицы всегда были веселы и приветливы. Казалось, прилетали они каждый раз на каких-то чудесных коврах-самолётах из сказочных стран, где текут в кисельных берегах молочные реки. В учительской преподаватели обсуждали газету.
- Мы опять отступили.
- То есть кто это "мы"?
- Ну, красные.
- А, красные, да, отступили.
- У меня в квартире ноль градусов. Сплошной кошмар!
- Я вчера первый раз конину ел. И, вы знаете, ничего.
- В первый раз? Я уже давно ем.
- А вот Пантелеймон Николаевич!
Пантюша вошёл с видом ласкового и гуманного начальника. В дверях тотчас начали мелькать девичьи лица.
- Господа, не толпитесь у дверей.
- Пантелеймон Николаевич, спросите меня сегодня!
- Господа, я спрашиваю тех, кого нахожу нужным спросить, а не тех, кто меня об этом просит.
Пришёл француз и тотчас стал шептать всем на ухо:
- Могу достать сахар по две тысячи фунт, масло сливочное тоже две тысячи… вологодское… А вот не нужно ли кому золотое пенсне?
Немка сказала:
- А я сама сделала термос. Из двух шляпных картонок. Прекрасно сохраняет теплоту пищи.
Естественник поглядел на Степана Александровича и спросил:
- Вы не больны?
У того вдруг стало тесно в груди:
- А что?
- У вас утомлённый вид.
- Да… впрочем, сейчас все утомлены.
- Ах, не говорите… Это сплошная каторга!
- А знаете, говорят, Ленин сказал: мы уйдём, но мы так хлопнем дверью…
Раздался звонок.
Степан Александрович шёл в класс всегда с некоторой опаской. Боялся неожиданных вопросов. История подобна морю, в котором события - суть капли. Разве все упомнишь? Особенно не любил он средневековье. Гогенштауфены по ночам снились. "Хорошо ему, - думал он со злобой про Пантюшу, - Евгений Онегин да Тарас Бульба. А не угодно ли войну Алой и Белой розы запомнить или про Гвельфов и Гибеллинов!"
Класс разделялся по составу на девушек с резко выраженным буржуазным происхождением и на юношей со столь же резко выраженным происхождением пролетарским. Эти две группы относились одна к другой как-то равнодушно. Юноши вообще предпочитали заниматься уборкой снега. В особенности был один очень милый, но суровый парень, отличавшийся большой физической силой, по фамилии Груздев.
Однажды Степан Александрович спросил его, что такое римский папа. Подумав, тот ответил: антихрист. И был осмеян девицами.
После урока он подошёл к Степану Александровичу и сказал угрюмо, но добродушно:
- Вы уж меня лучше не спрашивайте, я этой науки все равно не выучу. Я лучше вот с крыши пойду снег сбрасывать…
В это ясное зимнее утро начался, как обычно, урок.
- Назарова!
Очаровательная девушка, в стиле двадцатых годов прошлого столетия, встала, опираясь о парту, и сразу начала:
- Мария-Терезия никак не могла забыть потери Силезии…
Степан Александрович слушал, глядя одним глазом в учебник.
- Она была умная и добрая государыня и отлично понимала… и отлично понимала…
Назарова замерла.
- Ну-с… что же она понимала?..
- Мария-Терезия понимала, что ей никак нельзя забыть потери Силезии…
В это время весь класс устремил глаза на дверь.
Степан Александрович тоже поглядел и вздрогнул.
За стеклом двери стояли: Марья Петровна, Пантюша Соврищев и ещё какой-то человек с большою чёрною бородою, но старый, похожий слегка на Пугачёва.
В тот миг, когда Степан Александрович оглянулся на дверь, она приотворилась, и неприятная троица вошла в класс.
Ученицы встали, а некоторые даже присели начальнице, причём Пугачёв усмехнулся и стал утюжить себе бороду. Вошедшие сели на стулья возле доски.
Лососинов понял - ревизия.
- Концова, - произнёс он, густо багровея.
- Мария-Терезия не могла забыть потери Силезии, - затараторила откуда-то сзади худенькая девчоночка, - ибо она понимала, что ей… извиняюсь… кх… (она сделала паузу). Мария-Терезия не могла забыть потери Силезии…
Наступило жуткое молчание. Степан Александрович принял вид величавого неудовольствия. Он вспомнил свои гимназические годы, как важно держался у них историк, и постарался подражать ему.
- Мы уж это слышали.
Молчание.
- Больше вы ничего не имеете сказать?
Молчание.
- Садитесь. Пантамбаева!
Стройная армянка, бледная, с огромными глазами, медленно поднялась.
- Мария - Терэзия нэ могла забыть патэри Сылезии…
- Позвольте! - раздался вдруг за спиной Степана Александровича корявый насмешливый голос, - вы мне вот что скажите, зачем вам знать нужно про эту самую Марию-Терезию и про её эту Силезию? А?
Класс замер, а Степан Александрович чувствовал, что сваривается заживо в собственном соку.
- На кой чёрт вам знать про эту самую Марию - Терезию? А?
- Она королева была, - послышался чей-то звонкий голос.
- Ну и плевать, что королева… Мне какое дело?.. Зачем же про неё учить-то?
- Так нужно, - сердито закричали ученицы, чуя, что вот это-то и начинаются обещанные школьные новшества. Решили постоять за старую школу.
- Так нужно, - передразнил бородач, - а может быть, не нужно.
- Нет, нужно!..
- А вдруг не нужно? А вот вы, красавица, громче всех кричите… А скажите мне на милость, вы самовар ставить умеете?
- Умею.
- А ну-ка посмотрим… Расскажите, как вы его ставить будете…
- Налью воды… Наложу углей… лучину возьму…
- Сразу воду нальёте?
- Да.
- Ну и неправильно. Вытрясти его сначала надо- c… Вот-с… И это вам знать важнее-с, чем про эту самую Силезию.
- Мы не кухарки, - крикнул кто-то.
- Нет, кухарки. Кухарки, портнихи, судомойки…
- А Марию-Терезию вы свою пока забудьте… Да-с! И всяких этих своих королей да королевичей…
Раздался звонок.
Класс недовольно шумел.
Страшный бородач совершенно спокойно, как будто он и не чуял поднятого им неудовольствия, шёл в учительскую, утюжа бороду.
- Иконкам всё молитесь, - ткнул он в угол коридора.
Пантюша внезапно шепнул на ухо Степану Александровичу:
- Это новый инструктор объединения, я сказал, что ты марксист.
В учительской панически молчали преподаватели.
- Садитесь, пожалуйста, - говорил Пантюша, - вот это все наши школьные работники.
- Так, государи мои, нельзя-с, - произнёс инструктор, садясь в кресло, - вы все по старинке "от сих до сих", "в прошлый раз мы говорили", да "к будущему разу возьмите". Это все нужно теперь забыть-с! К чертям-с! Вот оторвалась у вас подошва - вы её взяли да по поводу неё об обуви в различные времена и у разных народов… А сапожника инструктора вызовите, чтоб тут же показал, как подмётки ставить. Вот - это урок… А эти фигли-мигли вы бросьте!.. Все эти ваши Виноградовы да Платоновы… Тьфу!
И он плюнул огромным плевком прямо посредине учительской.
- Я, знаете, предупреждаю… я, кстати сказать, не коммунист, так что вы на меня волками не глядите, я предупреждаю, что, ежели ещё подобное увижу… учебники, да "от сих до сих", я церемониться не буду. - В два счета в отставку… Чтоб все было построено на трудовых процессах… пример я вам привёл насчёт подошвы… (он вышел к столпившимся у дверей ученикам). А вам, красавицам, мой совет старух столетних из себя не корчить. Вам нужно носиками вашими к духу времени принюхиваться. А это и оставить можно.
И он сделал иронический реверанс.
Некоторые засмеялись, но другие сердито зашипели.
- Все равно учебниками вам пользоваться не позволят и уроков зазубривать тоже… Довольно-с!.. Ручки ваши, может быть, от этого и пострадают, зато сами же потом благодарить будете… Прислуг-то теперь держать не придётся… Надо теперь все самим-с… Извольте сами классы подметать и все прочее. До нужника включительно. Да-с!..
- Мы не для этого в школу поступали.
- Извините-с. Именно для этого. Ну-с, до свидания! Заседания объединения будут по вторникам в три. Стало быть, сегодня. Чтоб были представители и от учащих и от учащихся.
И, кивнув головой, он ушёл.
Нечто вроде немой сцены из "Ревизора" произошло после его ухода в учительской.
Естественник стоял в позе мученика, только что подвергшегося заушению. Математик растопырил руки и тупо глядел на Марью Петровну, которая, в свою очередь, замерла, уставившись на Пантюшу.
За дверью шумело девичье море.
Три девушки - члены школьного совета - вошли в учительскую, красные и взволнованные.
- Мы хотим учиться по-старому, - заявили они робко, но настойчиво.
- Успокойтесь, - строго и спокойно сказал Соврищев, - учиться вы будете так, как это нужно…
- Нужно, как прежде…
- Ступайте и не волнуйтесь.
И Пантюша, затворив за девушками дверь, преспокойно закурил папиросу.
- Что же это такое? - пробормотал естественник. - Ведь это ужас… Я преподаю двадцать восемь лет… Никто не говорит, что не надо трудиться.
- Честь и слава всем трудам! - сказал математик грустно.
- Терпение и труд все перетрут, - заметила немка.
- II faut travailler - произнёс француз, перекладывая из одного кармана в другой коробку с сахариновыми порошками.
- Да, но все это говорилось в другом смысле.
Степану Александровичу вдруг пришла в голову шалая мысль, а ну как его заберут за то, что он учил не так, как надо, да ещё про королеву. Ему стало не по себе.
- Господа, - сказал Пантюша, - я не понимаю, что вас так смущает? (Он понизил голос.) - Ясно, что мы будем преподавать так, как умеем и как мы считаем нужным… Слава богу, у нас у всех есть педагогические принципы, тщательно нами продуманные и проверенные на более или менее продолжительном опыте… Я думаю, что мы свои принципы не будем менять, как перчатки… Ну, а когда он будет приходить на уроки, я думаю, что это будет не так часто, - можно для виду… ну заставить всех дрова пилить и в это время говорить что-нибудь по этому поводу… Вы, например (отнёсся он к естественнику), говорите что-нибудь о древесине… вообще о лесе…
- Это, конечно, можно, - произнёс мученик, слегка улыбнувшись.
- Вы, например, как математик, можете что-нибудь об окружности…
- Мы проходим стереометрию… Могу рассказать о цилиндрических телах…
- Ну вот великолепно… Степан Александрович расскажет в связи с пилкою дров… например, об аутодафе или Иоганне Гусе… Я могу что-нибудь про Некрасова… у него постоянно мужички за дровами ездят…
- А ведь это в самом деле! - сказал математик.
Все переглянулись и усмехнулись.
Марья Петровна протянула Пантюше руку.
- Золотая голова, - сказала она.
- Ну что вы! - ответствовал тот, целуя протянутую руку. - Просто я болею душою за школу и за родное просвещение.
Степан Александрович, поддавшись на миг общему настроению, чуть-чуть было не спросил: "А как ты думаешь, нас за сегодняшние уроки не посадят?" - но удержался, вспомнив, кто перед ним. И, однако, он это ясно чувствовал, на Пантюшу была теперь вся надежда.
Но судьба готовила в этот страшный день педагогам новое испытание.
Отворилась дверь, и в учительскую вошли три паренька в валенках (из присоединённых). То были Шустров, Прядов и Микиткин. Они держали в руках бумагу вроде прошения или заявления, написанного крупным почерком по ново-старому правописанию. "Заявление", например, написано было через "ять", так же, как и "требуем". А "хлеб" через "е".
На мгновение повторилась немая сцена.
Пантюша не совсем уверенно взял бумагу.
- Хорошо, - сказал он, прочтя её с полным спокойствием, - мы сейчас это обсудим. Ступайте!
Но те не ушли.
- И мы будем обсуждать, - сказал, глядя в пол, Микиткин.
- Пожалуйста… Я тогда оглашу бумагу: "Заявление".
"Настоящим мы требуем:
Первым-наперво: организовать при школе комячейку.
Вторым-наперво: чтоб учиться, как сказано.
Третьим-наперво: иконы снять.
Четвертым-наперво: хлеб делить самим, а не экономке. Такой есть тоже закон.
И вообще чтоб в школьном совете состоять, как прочие члены".
Пантюша смолк.
Наступило гробовое молчание.
- Ну что ж, - сказал он, - это все требования справедливые. Мы не возражаем. Не правда ли?
Все молчали, потупившись.
Парни молча повернулись и вышли.
Марья Петровна не выдержала и погрозила им вслед своим пухлым дамским кулачком.
- Марья Петровна, не волнуйтесь, - сказал тихо Пантюша, ловя и целуя этот кулачок, - пусть делают… Не будем обострять отношений.
- Да, но ведь это же разрушит всю школу… наши традиции…
- Марья Петровна, милые и дорогие коллеги… не будем падать духом.
И, доведя свой голос до трагического шёпота, Пантюша прошипел:
- У меня есть точнейшие сведения из вполне достоверных источников, что через две недели все кончится… все подмосковные мосты уже минированы, Кремль также… Ну пусть повеселятся две недели…
На мгновение все лица просветлели.
- Па-ни-маю! - сказал математик.
- И я тоже слышала, - подтвердила немка, - про мосты я не слыхала, а что через две недели…
- Да иначе и быть не может, - сказал естественник, - иначе это было бы неестественно…
Раздался звонок.
- Завтракать! - заорал кто-то в коридоре, и сотня ног затопала мгновенно по лестнице.
Преподаватели все как-то тоже рванулись, но тотчас овладели собою и пошли чинно.
- Но что бы мы делали без Пантелеймона Николаевича? - услышал Степан Александрович позади себя голос Марьи Петровны.
- Об этом даже страшно подумать! - отвечал естественник.
А Пантюша шёл, улыбаясь, по лестнице, и со всех сторон пищали тоненькие голоса девочек из школы первой ступени, помещавшейся в одном этаже со столовой.
- Здравствуйте, Пантелеймон Николаевич! Пантелеймон Николаевич, я у вас на будущий год учиться буду! Пантелеймон Николаевич!
А Пантюша шёл, гладя девочек по головкам, трепля их за щёчки.
- Тише, дети мои, тише!
Француз, опередивший всех, имел восторженный вид:
- Господа, сегодня мясной пшённый суп!
То был счастливый миг.
Из мисок шёл пар, нарезанный четвёрками хлеб лежал чудесной грудой на подносе, и вдруг стало уютно и весело, как будто сидели не у окна в казённой гимназической столовой за простым деревянным столом, а в светлом зале былой "Праги", и не пшённый с чёрным хлебом суп ели, а уху из стерлядей с вязиговым из калашного теста растегаем.
Француз вынул из кармана пузырёк и вылил что-то в суп.
- Это что? - удивилась немка.