Весть о том, что Степан Александрович собирается на войну, изумила - больше - потрясла всех его знакомых. От матери скрывали. Не было барышни или дамы, которая бы не связала ему тёплого исподнего платья, так что Степан Александрович, если бы захотел, мог бы открыть лавочку трикотажных изделий. Какая-то из барышень даже подарила ему перевязочный комплект, но уж это ни к чему. Человека, едущего навстречу такой опасности, надо всемерно ободрять, а не напоминать ему о бренности его тела. Один знакомый композитор написал даже марш "Mit Bewunderung Lososinoff gewidmet" Дальний родственник - разбитый параличом севастопольский герой - прислал Степану Александровичу кисет, на котором бисером вышито было "Пли!". Словом, ликование было полнейшее, и можно сказать, что ореол героизма уже вспыхнул вокруг головы Степана Александровича. Ходили слухи, что он уже уехал, что его видели на вокзале в полном вооружении, кто-то утверждал даже, что он уже убит. Однако все это никак не соответствовало действительному ходу событий, ибо Степан Александрович продолжал жить в Москве. Неизвестно, что его задерживало. По одной версии он никак не мог разузнать точно, где принимается запись добровольцев, по другой - он был забракован врачебной комиссией вследствие отсутствия какого-то очень важного органа, чуть ли не селезёнки. Последняя версия, разумеется, неверна, ибо отсутствие какого-нибудь органа не может служить препятствием. Наоборот. Чем меньше у воина органов, тем воин, так сказать, неуязвимее. Но факт остаётся фактом. Степан Александрович продолжал жить в Москве. Ближайшие друзья стали к тому же замечать в его поведении нечто весьма странное и даже загадочное. Вот что говорил по этому поводу его закадычный друг Пантюша Соврищев.
"Сидим это мы однажды в ресторане "Пассаж", едим, как сейчас помню, селёдку с гарнирчиком и слушаем гимны. И вдруг, можете себе представить, Лососинов забирает всю селёдку в кулак, отворачивается и шварк её мне прямо в морду. Такая сволочь! И ведь пьян, заметьте, не был. Я, конечно, разозлился, как налим, хотел его тут же при всех изувечить. Вытираю лицо салфеткой, а он поглядывает на меня не то с любовью, не то с сожалением. "Прости меня, - говорит, - Пантюша, но когда-нибудь ты поймёшь, для чего это я сделал, и не только не будешь на меня сердиться, а может быть, скажешь, что и жить-то тебе на свете стоило лишь для того, чтоб Лососинов запустил в тебя селёдкой". Я с ним потом целую неделю не разговаривал. Ни за что бы не помирился, если бы он мне Пумку свою не уступил. Помните, была такая у Мюра продавщица - почти без юбки и глаза задёрнуты пеленою сладострастия. Только на ней и помирились".
Другая странность в поведении Степана Александровича состояла в том, что он, идя по улице или сидя дома, внезапно оборачивался назад с такой стремительностью, что однажды чуть не свернул себе шею. Он же однажды, закрыв глаза, хотел броситься под велосипед, как бы желая покончить с собой. К счастью, его удержали.
…Как все матери, госпожа Лососинова ничего не замечала. Война её не так уже заботила, ибо Степан Александрович пользовался отсрочкой, а к тому же сахарный завод, коего пайщицей состояла госпожа Лососинова, как-то с войной заработал резвее и дал вместо десяти годовых двенадцать.
Было это ранней весной тысяча девятьсот шестнадцатого года - "года самого скверного", как все полагали. Так думали потому, что тогда ещё не пережиты были года последующие. И все-таки хромый был год.
Госпожа Лососинова сидела однажды вечером в своей комнате, размышляя, отчего бы могла погаснуть неугасимая лампада: кошка ли дверью хлопнула, святой ли в обиде на неё за нерадение? А как радеть, когда столько хлопотливых сует и слухи такие ходят, что каждый слух - лишний седой волос. И спичек-де не будет, и перцем запасайтесь. А солдаты будто сказали: "Кончим с немцами воевать - ружей не сложим". Неужто опять, как в девятьсот пятом, Москву из пулемёта горошить? И вот - постель в комнате полуторная из дуба с пятью подушками - верхняя словно для булавок - а интереса к уюту нет. Кажется, прежде в такой дождливый вечерок пораньше спать лечь, снов дождичком нагонять, а теперь и не до сна. И все же решила госпожа Лососинова, приняв лакрицы, лечь.
Едва успела она облечься в пеньюар, как донеслись до её слуха из гостиной странные звуки. Словно забрался туда медведь или тяжёлый человек - и резвится. Тихо все, а потом вдруг, бум-бум, словно кто с потолка на пол летит…
"Господи, - подумала госпожа Лососинова, - уже не начинается ли что?.. И Стёпа дома ли? Словно кто в дом ворвался".
И от страха вне себя отправилась она заглянуть в полу растворенную дверь гостиной, в которой горел свет.
Тут же и замерла она в удивлении и недоумении.
Степан Александрович стоял посреди гостиной в пальто, галошах и шапке. Веревкою к его талии прикручена была, наподобие шашки, трость. В одной руке у него был чемодан, в другой большая постельная подушка.
Уже самый наряд этот мог показаться удивительным. Каков же был испуг госпожи Лососиновой, когда Степан Александрович вдруг разбежался и прыгнул со всего размаху на рояль, сорвался, выпустил чемодан и ударился головой об инструмент, от чего последний загудел.
Госпожа Лососинова не выдержала и вошла в комнату.
- Это все у тебя, Степан, от холостой жизни, - сказала она, - губишь ты себя. Вон Брусницына Наташа, чем не барышня?
Степан Александрович вид имел действительно крайне возбуждённый. Он поставил чемодан на пол и сел на него, потирая ушибленную часть головы.
- Мама, - сказал он глухим голосом, - видите вы меня?
- Да что ты, Степан, конечно, вижу, и что ты на себя напялил. Галоши грязные, смотри, как наследил!
Лососинов взволнованно прошёлся по комнате.
- Смотри, все кругом женаты… один Соврищев только… ну уж это я даже и не знаю, что это такое… человек он или ещё что… Наташа Брусницына очень в тебя влюблена.
- Я - принципиальный аскет…
- Я Наташу Брусницыну в бане видела - Венера… и не вертлява.
- Ну и обнимайтесь с ней на здоровье… Жениться! Как глупо!
- А на фортепьяны прыгать, скажешь, умно?
- Не ваше дело.
И Степан Александрович, уйдя к себе в комнату, дважды повернул ключ.
Госпожа Лососинова привела в порядок мебель, погасила свет и ушла к себе.
"Нужно будет, - подумала она, - ему в суп александрийского листу подмешать".
Глава IV
РУБИКОН ПЕРЕЙДЁН
- За каким дьяволом мы сюда приехали? - спросил Соврищев, когда извозчик по распоряжению Степана Александровича подъехал к дверям одного из кремлёвских дворцов.
- А вот увидишь, - сурово отвечал Лососинов, входя в роскошный вестибюль.
Бритые швейцары, похожие на фотографии знаменитых артистов, сидели на дубовых стульях и хрипло над чем-то смеялись.
- Мне князя Почкина, - сказал Степан Александрович, приготовляясь снять пальто и в то же время боясь унизиться, если снимет его сам.
Швейцары, сидевшие поодаль, молча отвернулись, а у ближайшего сделался страшный припадок зевоты, в который ушла вся энергия его организма.
Степан Александрович сам повесил пальто на один из бронзовых крючков.
Швейцар между тем с треском сомкнул челюсти и хотел что-то сказать, когда новый припадок зевоты помешал ему в этом. Он махнул рукой, как бы приглашая прибывших подняться по лестнице, и, по-видимому, тотчас же забыл про их существование.
- Посмотрим, будет ли он через год зевать в моем присутствии, - пробормотал Лососинов, взбираясь по лестнице, - мопс!
Поднявшись и войдя в первый зал, Соврищев чуть не вскрикнул от удивления. По всем возможным направлениям стояли столы, а за этими столами девушки в белых, как морская пена, одеяниях и ручками, напоминавшими по нежности эйнемовские безе, скатывали бинты.
У Соврищева разбежались глаза, закружилась голова, и он едва не упал на зеркальный паркет.
- Имей в виду, - прошептал Степан Александрович, что это всё - аристократки… Я не поручусь, что среди них нет какой-нибудь великой княжны. Поэтому брось свои штучки.
В следующей зале их ожидало не менее внушительное зрелище. Уже не барышни, а седые дамы торжественно сидели за швейными машинками и шили с мечтательным выражением лица.
- Графиня, - сказала одна из них, обращаясь к соседке, - я не понимаю, к чему такие длинные кальсоны? По-моему, таких ног у людей не бывает.
- Я сама удивляюсь, но ничего не поделаешь. Надо шить, как сказано. Те, кто давал размеры, лучше нас с вами знали, какие бывают у людей ноги.
Пантюша Соврищев инстинктивно боялся важных дам. Он как-то весь съёжился и вздохнул свободнее, когда следом за Степаном Александровичем вошёл в роскошный салон, превращённый в канцелярию.
Молодой человек с необычайно гладким пробором и с бледным лицом сидел за одним из письменных столов и созерцал висевший напротив портрет Кутузова.
- Экая прорва орденов, - говорил он более взрослому джентльмену с прекрасными черными усами, - ведь вы смотрите… Все звезды имел. А… Алябьев. Здорово. А? А мы с тобой Станиславу рады. А?
- Ну Андрея Первозванного у него нет, - задумчиво произнёс тот, глядя на портрет.
- Как так? А это?
- Это Александр Невский.
- Чепуха!
- Хотите пари?
- На сколько?..
Усатый джентльмен наклонился к уху молодого человека и шепнул что-то, отчего тот раскис от смеха.
- Подлец вы, Алябьев! - пробормотал он. - Ну ладно, согласен! А как проверим?
- Спросим Почкина, он все ордена знает, как отче наш.
- Я могу видеть князя Почкина? - спросил в это время Степан Александрович.
- А по какому делу?
- Скажите просто - Лососинов. Он знает.
- Как?
- Лососинов.
- Гм… Хорошо… сядьте, - прибавил он, хотя сесть было совершенно негде.
Молодой человек между тем что-то крупно писал, слегка высунув язык, очевидно, для облегчения процесса писания.
- Ну, конечно, Александр Невский, - сказал, возвратившись, усатый джентльмен.
- Честное слово?
- Ну вот. Спросите сами… Да, - прибавил он, - обращаясь к Степану Александровичу, - вас просят.
Соврищев, ожидавший, что их выставят со скандалом, чрезвычайно изумился. "Молодец Степан, - подумал он, - не подкачал".
В большом кабинете сидел со скучающим видом почтенный человек с седою бородою, расчёсанною врозь, чтобы не скрывать висящего под воротничком Владимира.
Рядом сидел рыжий господин и таинственно что-то рассказывал.
- Я и говорю, - бормотал он, - ваше высочество, ведь дважды восемь - шестнадцать. Нет, говорит, восемнадцать. Сосчитала на пальцах. Ну да, говорит, я и говорила шестнадцать, а вы всегда скажете…
- Не понимаю, - заметил князь Почкин, кивая на угол комнаты, - откуда во дворце могут быть кошки? Смотрите - кошка.
Он медленно перевёл глаза на Лососинова.
- Чем могу служить? - произнёс он, вежливо проглатывая зевок.
"Что они все раззевались?" - с досадою подумал Соврищев.
- Моя фамилия Лососинов, - произнёс Степан Александрович довольно-таки гордо, - я надеюсь, князь, что моё дело уже рассмотрено?
- Да, ваше дело рассмотрено, т. е., кажется, рассмотрено… Смотрите, - воскликнул князь вдруг с удивлением, - опять кошка.
- Это та же самая, князь.
- Да нет же. Ту я заметил. У той на лбу белое пятно, а у этой нет. Так ваше дело рассмотрено… Ведь, рассмотрено дело э… э… простите…
- Лососинова.
- Да, вот именно.
- Рассмотрено.
- И…
- Постановлено отправить с пополнением на фронт.
- Я очень вам признателен, князь, - заговорил Степан Александрович, - но позвольте вам рекомендовать и друга моего Соврищева. Он, как и я, одержим жаждою принести себя на алтарь отечества.
- Ага… Ну пусть заполнит анкету… Нам нужна молодёжь энергичная и… ну да, энергичная…
Соврищев, выпучив глаза, глядел на Лососинова.
- Послушай, - пробормотал он, - а там не опасно?
Но Степан Александрович сделал вид, что не заметил, а рыжий господин, медово поглядев на Соврищева, произнёс:
- Анкету вы спросите в соседней комнате у такого юноши с пробором - он секретарь… Впрочем, позвольте, я провожу вас, а то он знаете, новый человек… Что называется, ещё не вошёл в курс…
- Возможно, что тут есть крысы. Посмотрите, князь, вон ещё кошка, - заметил Степан Александрович, начавший чувствовать себя как дома.
Князь вдруг нахмурился:
- То есть что вы этим хотите сказать?
- Я думал, этим объясняется обилие кошек.
- Если бы это объяснялось только этим, то нечего было бы и удивляться… Впрочем, извините, я занят… Я занят… Видите, у меня бумаги. Я не могу отрываться ежеминутно из-за пустяков. Артемий Львович, пожалуйста, больше никого… Я не принимаю… у меня доклад в Марфо-Мариинской…
Соврищев, заполняя анкету, украдкою оглядывался по сторонам. Со стен на него насмешливо глядели узкие бритые лица александровских генералов. Степан Александрович нарочно не подходил к нему, а в стороне беседовал с усатым джентльменом по поводу формы.
- Вы закажите себе френч, знаете, такой, с карманами, - говорил джентльмен, - ну, конечно, сапоги и галифе… Разумеется, шинель… ну шапка… В штатском не советую… Там, знаете, в прифронтовой полосе в штатском ходят только жиды… Морду могут набить.
Когда Лососинов и Соврищев вышли из дворца и Соврищев собирался было уже накинуться на Степана Александровича со всевозможными упрёками, тот вдруг с необычайной стремительностью обернулся назад. Соврищев, шедший позади и не ожидавший манёвра, налетел на него, и они крепко стукнулись лбами.
- Что ты, ходить не умеешь, - воскликнул с досадой Пантюша, потирая ушибленное место, - и не поеду я ни на какой фронт… И война-то, говорят, кончается.
- Не поезжай, но помни, что над твоей трусостью будет смеяться весь дворец.
Соврищев плюнул в кремлёвский сад и решил покориться своей участи.
Глава V
ЗА ЧЕМ ЛОСОСИНОВ ПРЫГАЛ НА ФОРТЕПЬЯНО
Ночь 25 апреля 1916 года навсегда врезалась в память Пантюши Соврищева.
Бесконечно длинные ряды товарных вагонов, мелкий тёплый дождик, какие-то фонари, мерцающие на стрелках.
Пантюша Соврищев с детства безумно боялся паровозных свистков. А тут, как нарочно, приходилось идти мимо каких-то огромных паровозов, шипящих словно самовары, предназначенные для чаепития циклопов.
- Чего ты за меня цепляешься? - сердито спрашивал Лососинов, который сам поминутно спотыкался на свою шашку.
- Я боюсь, что меня обдаст паром, - отвечал Соврищев, а сам думал: "Пусть обдаст, лишь бы не засвистел, проклятый".
Огромные товарные составы по временам начинали медленно двигаться неизвестно куда, мрачно постукивая цепями.
Санитар, шедший впереди, начал вдруг озираться по сторонам с недоумением.
- Ваше благородие, - сказал он наконец, - та ж они вагоны передвинули. Где наши, не бачу!
- Ну, а что же теперь делать!
- Выртаться до комендатуры. Нехай ваше благородие коменданту голову взмое, за яким бисом наши вагоны переторкнул.
Степан Александрович безнадёжно оглянулся на чёрный коридор между вагонами. Дождь в это время на секунду прекратился и затем вдруг хлынул по-настоящему.
- Сволочь, - бормотал Соврищев, - сидел бы сейчас у себя в кабинете, а то бы поехал куда-нибудь… а теперь извольте по этой грязи таскаться да ещё того гляди раздавит тебя как муху.
- Садись на извозчика и поезжай домой, если ты такой подлец.
- Как же? Тут и извозчиков-то нету.
- Ну и молчи!
- Экое дило, - говорил между тем санитар, - все три вагона уздесь були… Словно бис их слопав.
Товарный состав вдруг остановился, зловеще тряхнул цепями и потащился обратно.
- Ты не расстраивайся, Соврищев, - вдруг сказал Степан Александрович, к удивлению Пантюши, совершенно спокойно, - тебе осталось немного мучиться. Как только мы сядем в вагон, я тебе открою одну тайну, и тогда ты станешь так же бодр и весел, как я… Видишь, идёт дождь, дует холодный ветер, вагоны со всех сторон грозят раздавить нас, а я смеюсь…
- Какая там ещё тайна, - недовольно пробормотал Пантюша, - уж не хочешь ли ты мне двести тысяч подарить?
- Ничтожный человек! Ты кроме денег не знаешь никаких радостей.
В это время санитар, бродивший взад и вперёд, вдруг испустил радостный крик.
- Прыгай, ваше благородие, прыгай, наши вагоны, прыгай живенько!
Товарный состав между тем начал двигаться все быстрее и быстрее.
В дверях одного из вагонов стоял другой санитар и махал руками.
- Сюды, сюды, ваше благородие!
К ужасу и удивлению Соврищева, Лососинов, подобрав шашку, довольно ловко вскочил в вагон.
- Ну же, прыгай, - кричал он теперь в свою очередь.
Я не могу, слишком высоко, - кричал вне себя от ужаса Соврищев, стараясь не отстать от поезда, - я лучше умру…
Но он почувствовал, как его со всех сторон ухватили чьи-то руки, и он шлёпнулся на вагонный пол, как пойманная рыба.
В то же время состав пошёл медленней и через минуту остановился.
- Конечно, с непривычки трудно прыгнуть в товарный вагон, - презрительно заметил Степан Александрович.
- А у тебя-то откуда привычка?
- Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе своё тело.
- Чтоб я ещё раз куда-нибудь за тобой увязался!..
Вагоны снова тронулись.
- Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский, - заметил Степан Александрович.
- Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.
- Как, только завтра?..
- Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.
Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайне раздражение, все же разбирало любопытство.
- А что за тайну ты хотел мне открыть? - произнёс он, стараясь говорить безразличным тоном.
Степан Александрович колебался секунду.
- Завтра, - сказал он, - когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.
- Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна, - ядовито заметил Пантюша.
Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лёг. Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.
Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.
- Идиот, - пробормотал с таким расчётом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.