Сергей хотел проститься с девушкой, но Рубцов-Емницкий уже подхватил его под руку и, рассказывая, какая приготовлена ему встреча, повел к машине и усадил на сиденье рядом с собой. Он снова стал рыться в парусиновом портфеле, не переставая говорил о том, что отец и мать ждут не дождутся своего сына, что во дворе Тутариновых собралась вся станица, играет районный духовой оркестр, а в саду за накрытыми столами уже сидит все районное начальство. Сергей слушал рассеянно, кивал головой, а сам смотрел на бричку. Когда Рубцов-Емницкий извлек из портфеля лист бумаги и хотел зачитать еще вчера написанную им приветственную речь, чтобы заранее получить одобрение от того, для кого она предназначена, Сергей соскочил с машины и побежал к бричке. Девушка по-прежнему сидела на бурке и задумчиво смотрела на реку. Услышав шаги и, видимо, догадавшись, кто к ней подошел, она сорвала стебелек пырея и закусила его ровными белыми зубами.
- Смуглянка, - Сергей наклонился к ней. - Все-таки скажи, как тебя звать?
- Никак, - ответила девушка, покусывая стебелек и не глядя на Сергея.
- Так и не скажешь?
- Зачем же говорить? Все равно уедешь…
- А я тебя не забуду.
- Как хочешь. Мне-то что?
Девушка встала и, не выпуская изо рта стебелька, сказала:
- Если ты очень хочешь знать мое имя, тогда запомни: меня звать Катя… Только Катерин на свете очень много.
Она рассмеялась, озорно блеснула глазами и убежала к реке. Сергей не пошел за ней. Его ждали в машине. Шофер давал сигналы. Семен сидел возле шофера, довольный и счастливый.
Сергей молча сел рядом с Рубцовым-Емницким, и шофер включил скорость. Газик сделал полукруг и выскочил на дорогу. Рубцов-Емницкий о чем-то рассказывал, смеялся, но Сергей его не слушал.
- Теперь мы ни в чем не уступим соседним районам, - говорил Рубцов-Емницкий, прищурив глаза. - Герой вам нужен? Есть у нас и герой! А то, видите ли, орденоносцев у нас много, но ведь это же не то, совсем не то! Теперь, для ясности, и контора связи заработает по-другому! А то до этого как было? Если, скажем, сравнить меня и начальника райконторы связи, то тут не может быть никакого сравнения. Моя контора, для ясности, работает интенсивно, а связь портит все дело… Только одно у меня горе, дорогой Сергей Тимофеевич: не могу подобрать себе подходящего заместителя, такого, знаете, бедового фронтовика, чтобы личность была авторитетная…
Сергею было грустно. Он приподнялся и посмотрел назад. Над трактом громоздилась стена пыли, а наискось от нее Сергей увидел изгиб реки и в волнах текучего марева слабые очертания брички, быков и силуэт девушки, одиноко стоявшей на берегу.
Глава II
Станица Усть-Невинская лежит в верховьях Кубани, на ее левом отлогом берегу. Улицы, узкие и тенистые, с востока подходят к реке, а с запада упираются в подножие горы, похожей на верблюда. Между горбами этого зеленого верблюда проходит дорога. Как только газик выскочил на седловину, Сергей увидел внизу знакомую с детства картину: зеленая шаль садов раскинулась вдоль берега, отчетливо выделялась квадратная площадь, виднелись белые дома, изгородь, серебристо-белые тополя, обступившие высокий, из красного камня собор… Сергей приподнялся, хотел издали увидеть свой дом, но найти не мог: слишком густая и сочная зелень укрывала и улицу и строения. Только уже вблизи, когда машина пронеслась по площади и завернула в переулок, в просвете деревьев Сергей заметил старенькую, изъеденную дождями камышовую крышу, а на гребне ее желтый стебелек сурепки; и гостеприимно раскрытые ворота, сплетенные из хвороста; и две ветвистые белолистки, посаженные еще в ту пору, когда он был ребенком. С их ветвей, как груши, посыпались мальчуганы и побежали навстречу, оглушая станицу звонким криком… У Сергея тревожно забилось сердце, к горлу подступили слезы, и сделалось так радостно, что захотелось соскочить с машины и бежать по улице вместе с детьми.
У двора шофер затормозил. Сергей не помнил, как очутился в объятиях сестры. Взволнованная, раскрасневшаяся Анфиса обнимала брата, прижималась горячими губами к его небритой щеке. "Ой, братушка, какой же ты колючий!" - сквозь радостный смех прошептала она и быстро, словно боясь, что брат это заметит, посмотрела на Семена. Видимо, гость ей чем-то не понравился: на минуту лицо ее сделалось скучным, брови сдвинулись. Она отвернулась и снова смотрела на Сергея своими веселыми, блестящими от слез глазами, как бы спрашивая: не тот ли это танкист, о котором он ей писал с фронта? А Семен, догадавшись, что это и есть сестра Сергея, добродушно улыбнулся и протянул ей руку. Они познакомились. Сергей незаметно подмигнул Семену одним глазом, что означало: "Ну, Семен, какова моя сестренка?" Семен все еще улыбался, не сводил глаз с Анфисы и на его вопрос отвечал также взглядом: "Дескать, погоди, Сережа, я еще не рассмотрел…"
А в это время загремел оркестр. Весь двор и часть улицы были запружены людьми. Тут собрались и старики в старомодных чекменях - стояли они в сторонке, подперев бороды толстыми сучковатыми палками; и молодежь, занявшая большую половину двора и часть сада, где гостей уже дожидались столы, с которых свисали чуть ли не до земли расшитые петухами скатерти; и женщины с детьми, и женщины без детей; и молодые вдовушки, смотревшие на Сергея с грустной радостью; и бывшие фронтовики, еще носившие военную форму, с орденами и медалями на груди…
В этой пестрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца. Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть ее голову, - ведь это же была его мать, Василиса Ниловна. Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы еще не веря тому, что вот он, веселый и улыбающийся, подходит к ней. Ее добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слез. "Мамо, мамо, как же вы постарели без меня", - подумал Сергей, крепко обнимая ее. Ниловна приникла лицом к его широкой груди, плечи ее мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.
- Мамаша! Зачем же слезы! - сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. - Поздравляю, мамаша! Такой сын! Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды! Папаша! А вы чего ж стоите?
Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы. Он ждал, чтобы сын сам к нему подошел, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.
- Ниловна! - крикнул он. - И чего ты к нему прилипла! Дай хоть на него людям посмотреть!
Сергей подошел к отцу.
- Ну здравствуй, сыну! - Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. - А! Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся… И со Звездой! Молодец, сыну, молодец… Кто ж вручал? Михайло Иванович? И про батьку небось распытывал?
Медаль "Золотая Звезда" и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика.
- Моя биография, батя, всем известна, - пробормотал Сергей. - Даже в газетах была напечатана.
Такой ответ хоть и не удовлетворил Тимофея Ильича, но он одобрительно кивнул головой, надеясь еще поговорить об этом с сыном наедине. Теперь же было не до расспросов! К Сергею подходили то тетушки, жившие где-то на хуторах, то двоюродные братья - все в один голос поздравляли его с приездом, обнимали и целовали; то окружали станичные парубки, одногодки и друзья детства. Смущенно смотрели они друг на друга: "Ого-го-го! Как мы подросли!" - говорили их удивленные взгляды… А в сторонке стояли девушки и смотрели на Сергея с нескрываемым любопытством…
Сквозь гущу народа протискался Федор Лукич Хохлаков - председатель здешнего райисполкома, рослый и толстый, эдак пудов на шесть, казачина, в просторном военном костюме, с седой, стриженной под ежика, головой носивший добротные сапоги с таким поразительным скрипом, точно под подошвами у него всегда были рассыпаны мелкие жареные орехи. С таким скрипом он и подошел к Сергею. Так как Федор Лукич был на торжествах лицо официальное, то тетушки, двоюродные братья, парубки и мальчуганы уступили ему место.
Федор Лукич заслонил Сергея своей богатырской фигурой молча обнял, точно хотел померяться с ним силой так же молча троекратно поцеловал и только тогда произнес краткое приветствие голосом ласковым, иногда даже трогательно ласковым. Сперва он похвалил "нашу военную молодежь" и тут же, как бы между прочим, упомянул о кочубеевской коннице и о своей собственной молодости, знавшей, "что есть такое кочубеевский рейд по кубанской земле"; после этого стал восхвалять кубанское казачество, "каковые традиции живут в сердце вот такого молодца…"
Речь свою Федор Лукич продолжил за столом, когда были наполнены вином первые стаканы и нужно было произнести здравицу в честь долгожданного гостя. Где бы ни выступал Федор Лукич, его излюбленной темой всегда было казачество. А сегодня, в такой торжественный момент да еще в присутствии молодого казака-героя он и вовсе не мог удержаться: решительно оседлал своего надежного конька и от Запорожской Сечи провел прямую дорогу к кочубеевским походам. Затем обратился к Отечественной войне, перебрал по памяти все казачьи полки и всех казачьих генералов, поругал своих сыновей, не захотевших служить в кавалерии, пожурил и Сергея опять же за то, что тот был танкистом, а не конником…
- Какие там теперь из наших детей казаки, - заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. - Да они и коня как следует подседлать не могут. Машину им подавай - тут они мастера… Эх, нема, нема, тех казаков!
- Ой, господи, - вмешалась в разговор Ниловна, - и на что Сереже твое казачество! Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат… А о казачестве плакать нечего.
Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом; две молодайки не поспевали приносить из хаты и ставить на столы то жареную картошку со свининой, то сметану в глубоких чашках, такую густую, что поверни раз-два ложкой и увидишь масло, то ломти вареной баранины…
В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий. Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось. Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, - казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям. Когда он сказал, что "… вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям…", там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня. Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая. Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.
Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез. "Наверно, Анфиса его к себе приворожила", - подумал Сергей, вылезая из-за стола.
Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был "приворожен" Анфисой. Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук. Семен бросал черешни ей в фартук, и они падали мимо и разбивались о землю. Анфиса заливалась смехом.
- Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга?
- Нахожусь в секрете, - отозвался Семен. - Превосходный пункт для наблюдений…
- Так, Семен, делать не годится, - с нарочитой серьезностью сказал Сергей. - Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу. А ну, слезай!
- Убери преграду, тогда слезу, - ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.
- Да забери ты его, братушка, - краснея, заговорила Анфиса. - Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо…
Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.
Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: "А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…", то визгливый женский голос: "А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!"
Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району "дорогого гостюшку" и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:
- А ну, белая голова, пришпорь…
Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:
- Скучаете?
В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.
- А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, - заговорил он негромко и почему-то таинственно. - На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.
- Почему теперь?
- И раньше старались, но ты понимаешь, - он перешел на "ты" и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, - мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе… Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре…
- Разве вам запрещалось это делать?
- Ах, дорогой мой, жизнь - штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича - ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик - все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются… Секретарь райкома Кондратьев - ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.
- Почему "для ясности"?
- Поговорка, еще с детства. - Рубцов-Емницкий засмеялся. - Ты представляешь, как было бы здорово!
- Что же я буду делать в районе? - спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.
- Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, - все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. - Важно твое имя, авторитет… Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем… Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.
- Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.
- И пожалуйста, ради бога, и отдыхай и готовься ехать на учебу… Важно, чтобы ты числился нашим работником.
- Нет, нет! - решительно заявил Сергей. - Об этом и думать не надо.
Глава III
Давно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.
Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские. Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: "Молодой казаче, ой, чего ж ты ходыш-бродыш…"
Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо. Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки - при свете луны он был похож на серебряную палочку… Почему-то стало грустно, - странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его. И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака; или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, - нет, нет, видно, совсем не случайно он встретил ее на этом скрипучем возу!
О чем бы ни думал Сергей, куда бы ни смотрел, а перед глазами стояли то огненно-красные быки, то маки в траве, то девушка на берегу реки… А может, сердце его печалится о друзьях, оставленных в дивизии? За четыре года он и сроднился с ними и полюбил их той особенной любовью, которая рождается только на войне. Как знать! И хотя ему приятно было сознавать, что он дома, хоть и радостно было всем телом ощущать мирную жизнь, видеть в лунном свете родную станицу, но одна мысль беспокоила его: как сложится новая жизнь без фронтовых друзей, без привычных занятий… "Мать хочет, чтобы я женился, ей уже мерещатся внучата… Эх, мамо, мамо, разве трудно жениться и обзавестись детьми…" В голову снова лезли мысли о Рубцове-Емницком. "На тебя мы возлагаем большие надежды… Теперь мы смело…" - вспомнил он и улыбнулся. "А почему - теперь? И почему - смело? - мысленно спрашивал он себя. - Да и вообще весь этот разговор мне не нравится. Ему мое имя, авторитет нужен… И зачем мне кабинет? Тьфу ты, чертовщина!"
В сенцах было темно, пахло увядшими степными цветами, должно быть, где-то в углу лежала трава. Сергей ощупью отыскал дверную щеколду и рассмеялся оттого, что уже забыл, где находится вход в хату. На пороге остановился, удивленный тем, что и комната ему показалась маленькой, и стены низкими, и окна, смотревшие в сад, крохотными. Неужели все это было таким и раньше? На припечке так же, как и пять лет назад, стояла лампа, и оттого, что в окна светила луна, слабый ее огонек был почти не виден. Анфиса разливала в кувшины молоко. Увидев Сергея, она поставила дойницу на лавку и посмотрела на брата веселыми глазами.
- Слышишь, какое выделывают наши старики! Теперь до утра будут песни играть.
- Пусть веселятся.
- А ты чего такой кислый? Спать хочешь?
- Просто так… Не знаешь, где Семен?
- Твой гость, ты его и оберегай. - Анфиса поманила брата пальцем. - Тебя Соня ждет… У плетня за углом.
- Какая Соня?
- Забыл? Как быстро!
- А… Соня. А ее муж?
- Разошлись… Сережа, она очень несчастна.
- Сама виновата… Ну, я пойду разыщу Семена.