Наконец ему сказали: "Хорошо. Напишите письмо этому товарищу… как вы назвали?.. Мироновой Ольге Алексеевне. Укажите свой адрес. Мы попробуем кое-что установить. Кое-что выяснить. Возможно, ваше письмо найдёт адресата, если он действительно работает в учреждении, которое вы имеете в виду".
- Сколько пройдёт времени, пока я получу ответ? - спросил Завьялов.
- Трудно сказать… Может быть, месяц…
Он написал такое письмо. Оставил конверт незапечатанным в управлении.
…Но когда мысль о месяце бездействия, месяце ожидания показалась Завьялову совсем уж нестерпимой, в его комнате раздался телефонный звонок.
- Можно товарища Завьялова?
- Я слушаю.
- Где вы пропадаете? Я уже два дня вам звоню.
- Кто это говорит?
- Филонов.
- Простите, какой Филонов? Откуда?
- Фотокорреспондент. Мы с вами встречались в редакции "Луча". Ну, вспомнили?
- Да, да, конечно, - взволнованно подтвердил Завьялов. Он плотнее прижал трубку к уху, другое прикрыл ладонью.
- Ну как, удалось вам отыскать ту женщину? - беспечно спросил Филонов.
- Пока нет, - ответил Завьялов. Его волнение мигом утихает. Голос становится сухим. Какого чёрта этот мальчишка, этот пижон в нейлоновой куртке вздумал ему звонить? Только для того, чтобы поинтересоваться, нашёл ли он Олю? Какое ему до этого дело? Что на него нашло? Внезапный приступ вежливости?
- …Тогда дайте мне адрес…
- Адрес? - переспрашивает Завьялов. - Но я же вам сказал…
- Нет, нет, - прерывает его Филонов, - ваш адрес!
- Мой? Но зачем?..
- Не беспокойтесь, я к вам не на обед напрашиваюсь, - снова прерывает Завьялова этот навязчивый парень. - Впрочем, с вас, как говорится, причитается. Ну? Я записываю.
Нет, очевидно, это не бесцельный звонок. Он что-то знает, этот Филонов. Волнение снова охватывает Завьялова. Он поспешно диктует свой адрес. И тут же спрашивает:
- Вам что-нибудь удалось узнать?
- Буду у вас через десять минут, - не отвечая на вопрос, произносит Филонов. И добавляет: - Я на машине.
Раздаются частые гудки. Филонов повесил трубку. Разговор окончен. Проходит несколько секунд, прежде чем Завьялов тоже кладёт трубку. Смотрит на часы. Через полчаса его уже не было бы дома. Он ушёл бы на работу.
Неужели этот фоторепортёр что-нибудь узнал? Только один человек в редакции принял дело Завьялова близко к сердцу - Коростылёва. Если бы удалось что-нибудь узнать, позвонила бы, конечно, она. Только ей известен телефон Завьялова.
И всё-таки позвонил именно Филонов.
Не надо тешить себя пустой надеждой. Завьялову уже не раз казалось, что он у цели: достаточно пойти по указанному адресу, достаточно постучать в дверь… Теперь он стал опытнее. Уже свыкся с мыслью, что путь ещё долог. Не может быть, чтобы последние следы Оли обнаружил именно этот парень из редакции. Если у него действительно есть новости, он мог сказать об этом по телефону. Но он ничего не сказал, кроме дурацкой фразы: "С вас причитается". По-видимому, ничего реального нет.
Завьялов идёт в прихожую, отпирает дверь и ждёт. И тут же слышит, как кто-то бегом, прыжками преодолевает ступени. Вот он уже здесь, на лестничной площадке… Филонов. Сегодня этот парень совсем не похож на того, которого Завьялов встретил в редакции "Луча". Сегодняшний выглядит моложе, совсем мальчишкой. Он одет в обычную рубашку-тенниску, заправленную в брюки. Он напоминает юного физкультурника, только что вручившего товарищу эстафету и теперь с трудом переводящего дыхание.
- Так вот, - не здороваясь и как бы продолжая разговор по телефону, выпаливает Филонов, - двигайте в Тайгинск самолётом. Немедленно. А то он уедет. Я вам уже два дня звоню. Тайгинск, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. Ясно?
Завьялов растерянно смотрит на Филонова. Почему Тайгинск? Кто уедет? Кто живёт на Арсеньевской, 25?
- Вы можете, конечно, послать телеграмму, - продолжает Филонов, - но в ней всего не объяснишь. А письмо его не застанет. Так что дуйте самолётом!
- Но куда, к кому?
- Ах, боже мой, ну, к Иванову же, конечно! К И. Иванову, к тому, кто прислал тот снимок! Только учтите, он со дня на день уедет в Сочи, так что торопитесь! Ясно? Всё. Я поехал. Мне машину дали на четверть часа…
С улицы через открытое окно донёсся нетерпеливый автомобильный гудок.
- Всё! - крикнул Филонов. - Теперь я поехал.
Завьялов перехватил его уже у самой двери. Он встал, загораживая выход, и твёрдо сказал:
- Вы никуда не уйдёте!
- Как это не уйду? Я обещал вернуть машину через пятнадцать минут. Там фотобригада ждёт, ей на объект надо!
- Бригада поедет, - сказал Завьялов. - А вы останетесь. Потом я вас сам отвезу, куда вам нужно. На такси. Я тоже опаздываю на работу. Возьму такси и отвезу вас. Здесь рядом стоянка.
Говоря это, Завьялов повернул ключ в выходной двери, вынул его и положил в карман. Потом шагнул из прихожей в комнату и закрыл за собой дверь на крючок. Быстро подошёл к окну и крикнул:
- Водитель!
В открытое окно кабины просунулась голова шофёра.
- Товарищ Филонов задержится! Приедет на другой машине. А вы поезжайте. Счастливого пути.
Он помахал шофёру рукой, открыл дверь в прихожую и впустил разъярённого Филонова. Сейчас корреспондент был похож на задорного, драчливого петушка. Лицо его и даже уши покраснели, топорщился маленький, жёсткий вихор.
- Вы… что это за шутки со мной играете? - задыхаясь от возмущения и обиды, произнёс Филонов.
- Нет, дорогой мой друг, это ты со мной шутки играешь, - миролюбиво ответил Завьялов. - Всё, что ты мне сказал, похоже на исковерканную телеграмму. На худой конец, ты мог прочитать этот текст по телефону. Зачем тебе понадобилось приезжать ко мне?
- Немедленно выпустите меня!
- Конечно. Но сначала ты мне скажешь то, что хотел, ясно, толково. Тогда я тебя не только выпущу, но и доставлю в редакцию. Ведь не может же быть, чтобы ты приехал ко мне только для того, чтобы произнести всю эту невнятицу.
- Просто я торопился очень, - глядя в пол, сказал Филонов. - Мне… просто мне хотелось посмотреть, как вы обрадуетесь… А вместо этого…
- Но, милый ты мой парень, - мягко проговорил Завьялов, - то, что ты мне сказал, - это какие-то сапоги всмятку! Сумбур какой-то. Ты видел этого Иванова, да? Почему же ты прямо не спросил его, где он сделал тот снимок?
- Да не видел я его совсем! - перебил Завьялова Филонов.
- Ну-ка сядь, дружище, - уже совсем ласково проговорил Завьялов, - сядь, сядь. Тебе сколько лет?
- Двадцать три, - всё ещё хмурясь, ответил Филонов.
- Значит, мне было ещё меньше, когда я встретил ту девушку. Ничего, что я называю тебя на "ты"?
- Называйте, - буркнул Филонов.
- Ты сказал, что хотел доставить мне радость, что же, спасибо тебе за это. Но радость человеку надо вручать бережно. Её нельзя совать в руки не глядя, кое-как… словом, ты меня понимаешь. А теперь расскажи всё по порядку. Итак, ты встретил Иванова…
- Да не видел я его совсем, этого проклятого Иванова, можете вы наконец понять? - воскликнул Филонов. - Он письмо прислал, ясно?
- Покажи мне это письмо.
- Чёрта с два выдадут мне его на руки! После вашей истории у нас такие строгости завели… Да и ничего нет в его письме, ничего ценного для вас, кроме адреса. Пишет, что работает на Крайнем Севере, куда завербовался из этого своего Тайгинска. Через десять дней собирается в отпуск, заедет денька на два домой, в Тайгинск, а потом - в Сочи. Вот я и рассчитал по дате письма, что сегодня он уже должен вернуться в Тайгинск…
- Послушай, я не понимаю, почему он всё это написал вам, этот Иванов? Ни с того ни с сего?
- Как это "ни с того ни с сего"? К ним на Север почта пришла, вот он "Луч"-то со своей фотографией и увидел. Очень благодарен, а гонорар просит перевести по тому самому адресу, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. И если, пишет, хотите, чтобы деньги меня застали, то учтите: я через десять дней выеду. Ну, и так далее. Коростылёва это письмо при мне получила, я в отделе был. Прочла, показала мне и сразу к телефону - вам звонить. А я говорю: дайте мне номер, я сам хочу позвонить. Два дня звонил - только длинные гудки в ответ. Ясно?
- Да, - сказал Завьялов, - теперь ясно. Всё ясно, кроме, пожалуй, одного… Впрочем, это к делу не относится. Просто мне захотелось спросить: почему ты вдруг принял такое участие в моём деле? Подряд два дня звонил, а теперь сам приехал…
Филонов молчал.
- Ну, не хочешь говорить, не надо. Во всяком случае, большое тебе спасибо.
- Нет, я скажу, - неожиданно решился Филонов. - Я запомнил, как мы в первый раз встретились. У Коростылёвой. Я сказал, что снимок не мой. А вы на меня посмотрели… так посмотрели…
- Ну, это тебе показалось.
- Нет, не показалось! Вы меня с головы до ног оглядели. С презрением таким. А я понял, почувствовал, что вы хотели мне сказать: стиляга, мол, в нейлоновой куртке ходишь, нет для тебя ничего святого, человеческого горя понять не умеешь, пижон, фотограф…
- Ну, это ты преувеличиваешь, - смутился Завьялов.
- Нет, я правду говорю. Вы тогда ушли, а меня такое зло взяло! Почему, думаю, по какому праву? Я не стиляга, я институт с отличием окончил и пижоном никогда не был. Та куртка, если хотите знать, - моя первая хорошая вещь, я её в комиссионке купил. А до этого у меня всего имущества - две пары брюк и один пиджак. Я без отца-матери рос, на стипендию жил…
- Погоди, погоди, парень, - мягко остановил его Завьялов. - Ну, может быть, мне тогда показалось, что ты как-то безразлично к моему делу подошёл. Вот я и подумал: молодой человек, настоящего горя не испытал, а в глазах уже равнодушие…
- У кого это в глазах равнодушие? - с дрожью в голосе воскликнул Филонов. - Да вы хоть раз-то в них заглянули, в мои глаза? Вы на курточку мою глядели, а не в глаза! Вы просто так, с маху решили, что я ничего, кроме московских бульваров, не видел! А я, если хотите знать, в Верхоянске, у полюса холода целую зиму провёл, снимки для журнала делал… А однажды меня ребята к металлической конструкции подвесили.
- Но за что же?
- Да я их сам попросил. Иначе мне первый поезд Буран - Тайгинск по-новому никогда бы не снять. Подумайте, сколько первых поездов наши фотографы за сорок лет Советской власти наснимали? Уже восприятие у читателей притупилось. А мне хотелось тот поезд так здорово снять, в таком ракурсе, чтобы он не был повторением… Эх, да что вам говорить! Понимаете вы теперь, почему я к вам пришёл?
Завьялов молчал. Ему было стыдно.
- Ладно. Прости меня, не разобрался. Словом, теперь я всё понял.
- Ах, опять ничего вы не поняли! Вам кажется, что я пришёл, чтобы вас угрызение совести помучило? Чепуха всё это! Мне радость вам хотелось доставить, понимаете, радость! Я, если хотите знать, сам бы в Тайгинск полетел, если б на то моя воля!
Некоторое время они оба молча сидели в тишине, нарушаемой только автомобильными сигналами, доносившимися с улицы.
- Когда я её найду, - тихо проговорил Завьялов, - и привезу сюда, то позову тебя. Придёшь?
- А как же!
- И мы посидим вместе, втроём. Был у меня ещё один парень… Твоего возраста. Прийти напрашивался, только я его не позову.
- Почему?
- Долго рассказывать. А тебя позову. Хорошую ты выбрал себе профессию.
- Для меня редакция - вся жизнь. Эх, кабы побольше времени, если бы я был свободен!..
- Свободен!.. - тихо, как бы про себя, повторил Завьялов. - Послушай, - неожиданно спросил он, - а тебе хочется быть свободным?
- Что?
- Ну ни от чего и ни от кого не зависеть? Что тебе захочется, то и делать?
- Я что-то не понимаю… А-а, понял! Ну, конечно, это было бы здорово! Я бы сейчас снова на Север махнул бы! Да что на Север! Я бы так устроил, чтобы везде быть. Понимаете, везде! Новый самолёт испытывают - я в нём. Атомный реактор строят - я участвую. Первый совхоз на целине закладывают - я снимаю. В Тайгинск с вами лететь - лечу! Чего улыбаетесь? Вы же сами такую немыслимую ситуацию придумали! Утопия, конечно, один всех дел не переделаешь, да и всем впереди быть хочется, но помечтать приятно.
- Ты уверен, что всем хочется быть впереди?
- Не понимаю вопроса. Ну, конечно же, есть разные люди, скажем, лодыри…
- Нет, я не о том. Ты уверен, что большинство твоих сверстников сегодня разделяет твои мысли, твои желания?
- Сегодня? - переспросил Филонов. - Нелепый вопрос! Я не понимаю вас, товарищ Завьялов.
- Сейчас я тебе объясню. Видишь ли, наши дни - это время большой ломки, большого переосмысления многих проблем… И мне хочется понять, как наша молодёжь, - вот такие, как ты, - смотрит на всё это. Ну, если выразить её настроения одним словом, одной фразой…
- Одной фразой? - переспросил Филонов, подумал немного и сказал: - Вся жизнь впереди! Вот. Если одной фразой. Вот вы спросили меня о свободе, я вам ответил. Но, кажется, не всё сказал. Думаю, что свобода - это сознание, что ты всё можешь сделать. Понимаете? Скажем, построить дом, стать учёным, написать проект каких-то усовершенствований в нашем государстве и добиться его реализации, полететь на Луну, сказать правду о плохих людях, какие бы посты они ни занимали… Нет, нет, вы поймите меня правильно, я отлично сознаю: чтобы построить дом, нужны знания; чтобы стать учёным, надо долго учиться, да и призвание иметь; государственные реформы надо тоже с умом, с пониманием вопроса предлагать… Но сознание, что ты можешь, имеешь неотъемлемое право всё это сделать, - это ведь тоже чувство свободы… Верно?
- Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдём. Извини, задержал тебя.
- Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Всё дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!
Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твёрдая кисть.
- Ах, вот идиот! - неожиданно воскликнул Филонов. - Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: "Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске". Понимаете? "Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске". Конечно, если вы увидите Иванова, он вам всё подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь всё. Пока!
Он открыл дверь и помчался вниз.
Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.
18. Вперёд, вперёд!
В первый раз в своей жизни Завьялов летел на реактивном пассажирском самолёте. Его век лётчика закончился вместе с винтовой авиацией. Завьялов расстался с армией как раз в те годы, когда военно-воздушные силы перевооружались. Он не был знаком с реактивной авиацией, ни с военной, ни тем более с гражданской.
Приехав на Внуковский аэродром, Завьялов вышел на узкую площадку, отгороженную железными перилами от необъятного взлётного поля.
Здесь можно было стоять и смотреть, как взлетают и идут на посадку самолёты, и пассажиры тоненькими цепочками во главе с девушками в форменных фуражках движутся к самолётным трапам или приближаются к аэропорту.
Сегодня внимание пассажиров было сосредоточено на огромном ТУ‑104, стоящем перед зданием аэровокзала.
До сих пор Завьялов видел только снимки этого нового реактивного самолёта. Теперь он увидел его вблизи. Два других ТУ‑104 стояли поодаль. Экскурсанты цепочками поднимались по трапам, а потом, спустившись на землю, ещё долго стояли возле самолётов, задрав головы, - крошечные, точно лилипуты перед Гулливером…
Обычные винтовые машины - их тоже немало было на аэродроме - казались возле реактивных великанов маленькими, привычно домашними. На них никто не обращал внимания. Самолёты приближались и исчезали в дали взлётной полосы, точно пешеходы, до которых никому дела нет. Люди, выходившие из этих самолётов, едва увидев огромный ТУ, останавливались и долго разглядывали крупную машину.
Завьялову вспомнилась иллюстрация в давно прочитанной книге: земляне в почтительно-тревожном изумлении смотрят на гигантские летательные аппараты, только что спустившиеся из неведомых миров…
Сегодня, невероятные по своим размерам, сигарообразные, с резко скошенными крыльями и таинственными чёрными отверстиями вместо винтов, эти машины казались Завьялову символами, материальным вещественным воплощением нового времени, нового этапа в жизни людей.
Завьялов стоял, прижавшись к металлическим перилам, и неотрывно глядел на самолёт, на котором ему предстояло проделать длинный путь. И думалось ему, что это не случайно: только на такой могучей машине он доберётся до Оли, так она далеко.
Теперь он до неё долетит. Теперь это стало возможным. Есть болезни, от которых люди раньше неизбежно умирали. Многие из них уже не страшны: найдены лекарства и противоядия. Есть расстояния, которые раньше назывались непреодолимыми. Теперь их можно преодолеть. Есть задачи, которые считались неразрешимыми. Теперь они доступны для людей…
И вот Завьялов сидит среди нескольких десятков пассажиров в фантастическом ТУ‑104, прислушиваясь к ровному гулу турбин.
Прошло три часа с тех пор, как самолёт вылетел из Москвы. Ещё несколько часов полёта отделяли Завьялова от Тайгинска.
…Всё произошло внезапно. Не очень-то удобно было просить у начальства пятидневный отпуск вскоре после того, как он вернулся из очередного, месячного. Однако начальник аэроклуба, бывший военный лётчик-штурмовик, Герой Советского Союза Шумов выслушал Завьялова и разрешил ему пятидневную отлучку. Он не задал ему никаких дополнительных вопросов, когда Завьялов сказал: "По семейным обстоятельствам", - хотя знал, что старший инструктор одинок.
Наступали сумерки. Зарево, зажжённое уходящим за линию горизонта солнцем, казалось рекой расплавленного металла. А там, внизу, на земле, была отчётливо различима с высоты в девять километров подлинная земная река. Она извивалась узкой, тускло поблескивающей лентой и где-то у горизонта впадала в ту несуществующую, похожую на раскалённый металл безбрежную реку.
Земля всё больше темнела и вскоре стала одноцветно-серой, почти чёрной. Кроме узкой, цвета лунного камня реки, отсюда, из окна самолёта, уже ничего нельзя было различить.
А потом облака и вовсе закрыли землю. Самолёт летел теперь над белой клубящейся поверхностью. Несмотря на надсадный гул турбин, Завьялову казалось, что они летят в тишине и нет ничего вокруг, кроме клубящихся облаков внизу и холодного, безжизненного, одноцветного неба над ними.