Глава четвертая, год 1950
ПАВЕЛ БАСАРГИН
1
Капитан учебной баркентины "Денеб" Павел Александрович Басаргин разбирал докладные, написанные отвратительными, неустоявшимися почерками. Только одна была написана четко, даже каллиграфически: "Довожу до вашего сведения, что 2 сентября 1950 года во время увольнения на берег на острове Брука, в период проведения товарищеского матча по футболу между курсантами, один из них - Ниточкин Петр - допустил по отношению ко мне непозволительную грубость, присущую его характеру и его отношению к руководителям вообще, после чего был мною выведен из игры и удален к месту прикола вельбота для немедленной отправки на судно; после очередной грубости он все же выполнил мое приказание. Руководитель практики Абрикосов Е. П.".
Басаргин откинулся в кресле и пробормотал несколько грубых слов в адрес Абрикосова Е. П. - кляузник, сразу перенял у штурманов привычку приходить в кают-компанию на обед со своим огурцом или помидором, и к тому же ни черта не понимает в парусах. "Капитану у/с "Денеб" тов. Басаргину П. А. от курсанта Калина Н. Н. Докладная записка
Во время товарищеского матча между второй и третьей вахтами я был судьей. В середине первого тайма я решил закурить и отвернулся, чтобы взять из брюк сигарету. А когда я повернулся, то увидел, что игра приостановлена и курсант Ниточкин говорит тов. Абрикосову Е. П., что тот не имеет права выгонять с поля. Выгонять может только судья один. А тов. Абрикосов Е. П. отвечает, что, как начальник практики, он имеет право. Я не видел и не знал, из-за чего все началось, и не знал, как поступить. к-т Калин".
Басаргин встал, глянул на себя в зеркало над умывальником и высунул язык. Второй день капитана мутило, но язык был нормально красен и чист. Мутило, очевидно, из-за тоски и скуки. Басаргин убрал язык и несколько секунд продолжал рассматривать себя в зеркало. Лоб с залысинами, глаза навыкат, узкие губы, бледная кожа, темные брови, и на всем отпечаток капитанской, тренированной сдержанности. Иногда ему нравилась собственная физиономия, чаще он не любил ее, особенно в помятом состоянии - после суток бессонницы или приличной выпивки.
- Сукин сын этот судья, - сказал Басаргин себе в зеркало. - И отвернулся вовремя и повернулся вовремя. Далеко пойдет парнишка.
"Денеб" слабо качнулся. По Неве бежал чумазый буксир "Виктор Гюго"… "Объяснительная записка
Наша вторая вахта была отпущена в увольнение на остров Брука. Там мы решили провести товарищескую встречу между второй и третьей вахтой (по футболу).
Руководитель практики стал играть за команду третьей вахты. Во время игры в футбол т. Абрикосов приказал курсанту Калину, который исполнял обязанности судьи, выгнать меня из игры. Я уходить не согласился и сказал, что судье приказывать нельзя. Судья должен смотреть и судить сам. На это т. Абрикосов ответил, что он является начальником. Я сказал, что в игре начальников нет, после чего по приказанию т. Абрикосова я отправился к вельботу. Петр Ниточкин".
Есть или нет начальники в игре? Вот в чем вопрос!.. Остров Брука в Рижском заливе. Тучные дубы, роняющие желуди в густую траву. Дикие яблони, отягченные бесчисленными яблочками, орешник. Ни одного человека. Разбитая немецкая береговая батарея - огромные стволы орудий, ходы сообщения, бетонные, вылизанные ветрами площадки под орудиями (прекрасный был обзор у батарейцев - градусов двести).
Густая зелень буков, кленов, дубов… Наполненный соками земли пустынный остров.
Только орудия, которые рано или поздно разрежут автогеном и уволокут на переплавку. Это будет трудная работенка - нет причалов. Но рано или поздно это произойдет.
И среди зеленой поляны носятся два десятка парнишек, пришедших к земле из моря.
Молодость, скорость, тяжкое дыхание загнанных молодых грудей, восторг атак и нападений, тугие удары по тугому мячу, а на рейде, за прибрежным кустарником, - белая баркентина с откинутыми назад мачтами. Крики, ругань, смех, шорох высокой травы, сквозь которую проносится черный влажный мяч… И зануда - начальник практики, Абрикосов Е. П., родной племянник начальника училища, а у начальника училища крепкая рука в министерстве… Не хватает еще поссориться с Абрикосовым - самое подходящее время. А вообще, есть начальники в игре? Или их, черт бы их побрал, там нет?
За переборкой, в каюте радиста, приемник тихо рассказывал о том, что типичной закономерностью развития лексики русского языка в советскую эпоху является изменение эмоционально-экспрессивной окраски многих слов. Например, с иронической окраской стали употребляться слова "чиновник", "мадам", "бюрократ"…
В дверь постучали. Часы над столом показывали 18.00.
- Войдите, раб божий Ниточкин, - сказал Басаргин.
Вошел курсант, худощавый, белобрысый, быстрый. От него пахло табаком - накурился от волнения.
- Садись, раб божий.
Ниточкин сел на диван возле стола и замельтешил руками, не зная, куда их засунуть. Глаза же его были угрюмо, обреченно спокойны и глядели на Басаргина в упор.
- Ба! - сказал Басаргин, искренне обрадовавшись. - А мы с тобой уже знакомы! Это ты на ванты в белых перчатках ходил?
- Я, Павел Александрович.
- И я тебе заорал: "Эй, кто там ручки замарать боится?! Жизнь надоела?"
- Так точно, вы это заорали.
"Хамит, - отметил Басаргин. И поправился: - Нет, дерзит".
- Ты хотел сказать, что я это закричал?
- Да, Павел Александрович, простите, вы закричали. И на марсе я снял перчатки.
- А через пять минут снова надел! У брасов ты опять в перчатках работал. И ты еще, оказывается, вместо игры в футбол конфликт устроил! У тебя, оказывается, в крови нелюбовь к начальству. Гордыня в тебе бушует, Ниточкин! Как ты смотришь на две недели без берега?
- Отрицательно, - твердо сказал Ниточкин.
- Как? Я, кажется, ослышался.
- Отрицательно, Павел Александрович. Судья должен смотреть и судить сам. Я только это и заявил, - отчеканил Ниточкин и побледнел. - Я вас понимаю, товарищ капитан, вы должны держать сторону начальства, но я считаю, что… я считаю, лучше ответить резко, чем… - Здесь напряжение спало с Ниточкина, очевидно, он сказал все, что сказать было решено. Угрюмые глаза потупились, лицо засветилось хитрой, озорной улыбкой, и он добавил шепотом: - Отпустите… По-тихому… Я не буду больше! - Он канючил совершенно так, как канючат уличные мальчишки, когда милиционер за ухо снимает их с колбасы трамвая.
Басаргин возмутился. Он знал за собой слабость - в общении с подчиненными использовать шутливый тон и даже прощать некоторую разболтанность, если подкладкой ей служит опять же юмор. Но Ниточкин хватил лишку.
- Ты - веселый парень, - сказал Басаргин. - Но ты лазаешь на ванты в перчатках. Нельзя так себя беречь. На паруснике много в перчатках не наработаешь. Руку затянет в блок - и с концами, ясно?
Наказывать Ниточкина за историю с Абрикосовым не хотелось, а случай с перчатками давал возможность наказать, но как бы за другое.
Басаргин подошел к дверям каюты и открыл их - было душно, солнце за ясный день нагрело судно. Слышнее стал приемник радиста: "…путем расширения значения слов созданы такие неологизмы, как "ударник". Ударник - это отличник производства, передовой советский человек. Старое же значение этого слова - деталь винтовочного затвора…"
Басаргин не сдержался и фыркнул, сделал вид, что закашлялся, и сел обратно в кресло напротив курсанта.
- Так вот, милый мой, нельзя работать на вантах в перчатках.
Ниточкин развернул руки ладонями кверху и поднес их к иллюминатору. Обе ладони кровоточили. Сорванная кожа местами присохла, местами болталась лохмотьями. Басаргин не сразу понял, зачем курсант показывает ему свои руки.
- Уже успел сорвать мозоли? - наконец насмешливо спросил Басаргин. Он отлично понимал, что Ниточкин ожидал другого. Вот, мол, я не пошел к доктору и не взял освобождения, и продолжал работать на мачте с такими руками, и снял перчатки по вашему приказанию, и таскал тросы прямо голым мясом, а вы…
- Я не могу без берега - мать ждет, - сказал Ниточкин.
- Вот что, Ниточкин, - сказал Басаргин. - Если ты думаешь, что можно бороться за справедливость и получать за это конфетки, то ты ошибаешься. И чтобы доказать это, я тебе объявлю две недели без берега. Можешь идти.
- Вы поддерживаете Абрикосова, потому что… потому что… вы его боитесь, товарищ капитан! - сказал Ниточкин и вышел, сверкнув с порога ярко-синими заплатами на серой робе.
"Славный курсант, - подумал Басаргин. - Ему будет трудно в жизни, если… если он не переменится. Будем надеяться". Втайне от самого себя он любил, когда ему дерзили. Вернее, он не терпел дерзости и наказывал ее, но получал удовольствие от сознания, что человек, стоящий перед ним, - настоящий человек, идущий на неприятность и наказание во имя своего достоинства. Это большое удовольствие - сознавать свое достоинство, и потому за него надо платить. Басаргин нажал кнопку, вызывая рассыльного. Через полминуты по трапу загремели грубые курсантские ботинки.
- Старпома ко мне! - приказал Басаргин. Вместо старпома на трапе показались женские туфли:
- Можно, Павел Александрович?
- Давай, Женя.
Туфли оставались неподвижными.
- Я боюсь, Павел Александрович.
- Брось дурить.
Туфли опустились на одну ступеньку.
- Я очень боюсь, Павел Александрович.
- Бациллы нашли?
- Нет, но… я талончики потеряла.
- Ты знаешь, что отход утром, черт возьми!
- Я маме сумочку отдала, а она и потеряла.
- Слезешь ты в конце концов?!
Помощник повара Женя спустилась в каюту и исподлобья взглянула на Басаргина. Была она дикая, шалая девчонка, и Басаргин никогда не мог понять, когда она на самом деле дичится и когда притворяется.
- Мы вчера соль пили, результаты через десять дней только будут, и дали талончики, чтобы в море выпустили, а я талончики маме отдала, а она потеряла, - сказала Женя.
Раз в шесть месяцев работников пищеблока проверяют на бациллоношение - дают пить английскую соль со всеми ее последствиями и берут анализ. "Врет, - подумал Басаргин. - Никаких талончиков она не теряла. Просто хочет задержаться в Ленинграде и догнать судно в Выборге". У девчонки был трехлетний сын и не было мужа. Сына она любила. Без талончиков в море санинспекция не выпустит. Из Выборга еще могут выпустить, а из Ленинграда - фиг.
- Женя, - сказал Басаргин. - Отход завтра в четырнадцать ноль-ноль. И я ничего не хочу знать. Если у тебя нет талончиков, значит, ты бациллоноситель. Если ты бациллоноситель, делать тебе на камбузе нечего. Таким образом, есть смысл найти маму и талончики.
- Я не вру, Павел Александрович, честное слово!..
- Тогда беги в санинспекцию и глотай соль еще раз, и они дадут талончики. Живо!
- Не буду я больше соль пить!
- Как хочешь.
- Сестры там подглядывают.
- Кто подглядывают?
- Когда придешь после соли… медсестры в дырку подглядывают.
- Женя, они должны подглядывать - это их работа. Вдруг ты с собой чужой этот… ну… анализ притащишь и им подсунешь, а у самой дизентерийные палочки. Вот они и подглядывают. Беги, живо!
- Не буду я больше соль глотать, Павел Александрович!
- Женя, ты уже большая, черт тебя раздери! Ты думаешь, им весело за тобой в дырку подглядывать? Ничего себе работенка!
- Это правда, что вы в последний рейс на "Денебе" идете? - вдруг тихо спросила Женя и оглянулась на иллюминатор.
- Кто тебе это сказал?
- Все уже знают.
- Тогда да, правда.
- Тогда и я уйду.
- Не дури, - строго сказал Басаргин.
- Я с вами в Арктику поеду!
- Ты что? Совсем с ума сошла?
- Не хотите? Совсем не хотите?
- И как тебе такие идиотские мысли в башку лезут? Отправляйся за талончиками! Живо!
- Нет у меня бацилл, честное слово, нет! - уже сквозь слезы сказала Женя.
От женских слез у Басаргина делалось нечто вроде судорог.
- Брысь! - гаркнул он и стукнул кулаком по столу.
Женя исчезла.
- Старпома ко мне! - крикнул Басаргин ей вслед.
- Вы меня звали? - спросили ботинки старпома, появляясь на верхней ступеньке трапа.
- Да, Сидор Иваныч, - сказал Басаргин. - Можете не спускаться! - Он терпеть не мог своего старпома. Курсанты прозвали старпома "вождь без образования"… Единственное, что хорошо умеют курсанты, - это давать прозвища. Спать еще они умеют неплохо. - Заготовьте приказ: Ниточкина на две недели без берега. И объясните всей толпе, что начальник практики - это начальник практики, а не… - Здесь Басаргин произнес именно то слово, которое, по его внутреннему убеждению, точно соответствовало начальнику практики Абрикосову. - И пусть доктор займется с поварами и бациллами - его это дело!
- Доктор в этот рейс не идет, - осторожно напомнили ботинки старпома и деликатно переступили.
- Да, я забыл. Тогда вы сами займитесь!
- Хорошо, Павел Александрович, - послушно кивнули ботинки.
- И, Сидор Иванович, я собираюсь покинуть вверенное мне судно, и ночевать буду… Черт его знает, где я буду ночевать.
- Хорошо, Павел Александрович, - сказали ботинки и исчезли.
"Все-таки в нем есть положительное - он превосходно ведет документацию, - подумал Басаргин. - А нет в наше время ничего более важного…" От сознания, что Ниточкин наказан, а с Абрикосовым надо держать ухо востро, хотелось повеситься.
Басаргин открыл мачтовый шкафчик, достал спирт, мензурку, клюквенную эссенцию и сделал коктейль. Серая, зеленая, синяя тоска смешалась с прозрачным спиртом и алой клюквой. Потом Басаргин переоделся в костюм, взял шляпу, закрыл каюту и свой отдельный, капитанский гальюн на ключ и поднялся на палубу.
"Денеб" стоял на швартовых невдалеке от горного института. С набережной глазели зеваки. Распущенные для просушки на фок-мачте паруса слабо шевелились под ветерком. "Денеб" вносил в городской пейзаж запах моря, томительную жажду уйти в романтические плавания, будил тягу к южным звездам и мысу Горн. Никто из зевак не мог знать, что "Денеб" дальше Вентспилса плавать не может, что команда его не имеет заграничных виз, что сам он стар и скоро пойдет на слом и что ставка капитана на нем не превышает ставки бухгалтера в конторе "Заготсено". Но и это уже оказывалось теперь для Басаргина слишком хорошо.
По привычке он оглянулся на судно, пробежал глазами по снастям и такелажу, заметил провисший грот-брам-ахтер-штаг, грязноватый чехол бизани и подумал, что мартин-штаг придется обязательно обтягивать. Но закончил свои размышления так: "На кой черт мне все это теперь надо?"
Повернулся спиной к "Денебу" и зашагал по набережной.
За трое суток стоянки он первый раз был на берегу не по делам, а просто так. Следовало повидать мать.
2
Мать раскладывала пасьянс. Она не встала, когда Басаргин вошел, открыв дверь своим ключом.
- Здравствуй, моя дорогая мамуля! - сказал Басаргин и поцеловал мать в лоб под ослепительной белизны седыми волосами. Ей было шестьдесят семь, ему - сорок семь, и он тоже уже изрядно поседел в висках. Они не виделись тридцать четыре дня, но мать совершенно спокойно приняла его появление; она привыкла к разлукам.
- Очень хорошо, что ты пришел, - сказала она. - Опять пасьянс доводит меня до инфаркта! Я не могу оторваться, а собака мучается…
Собака - чистых кровей бульдог, привезенный Басаргиным из Англии, по кличке Катаклизм, подошел и стал позади Басаргина, дожидаясь, когда тот обратит на него внимание.
- Вывести пса? - спросил Басаргин.
- Сделай одолжение!
- Мамуля, я вернулся из рейса, и ты должна как-то прореагировать на этот факт, - сказал Басаргин. - Като, тащи намордник, сукино ты отродье!
Катаклизм заторопился в переднюю.
- Ты вернулся - и я рада, - сказала мать, подняв глаза от карт. У нее были ясные, острые, молодые глаза. И она была одета в парадный костюм. И возле нее на столике стояли две белые розы. И нигде не было пыли, хотя комнатка была заполнена вещами до отказа - как отсек подводной лодки заполнен приборами. И по этим вещам можно было проследить историю семьи. Вещи медленно собирались в одну маленькую комнатку из многих комнат когда-то обширной квартиры. Самые ценные продавались в тяжелые годы, деревянные сжигались в блокадные годы. Оставались самые любимые и нелепые. За каждой картиной, статуэткой, подставкой уходила в глубины прошлого века история семьи.
В простенке между окон висели портреты отца и брата Басаргина. Отец умер в сорок пятом, дождавшись победы. Брат пропал без вести, не дождавшись ее. Выше висели акварельные портреты деда и бабки по материнской линии. Дед был убит шальной пулей в Кровавое воскресенье. Бабка умерла через год от горя и тоски по нему. Прадед по отцовской линии - корнет Басаргин, какой-то родственник декабристов, - был представлен масляным поясным портретом в золотой, темной от времени раме. Между предками густо висели пейзажи, натюрморты и батальные сцены старой живописи, подписанные неразборчиво, коммерческой ценности не имеющие, а потому и миновавшие прилавок комиссионного магазина. Две большие, в натуральную величину, мраморные головки - кудрявая девочка и кудрявый мальчик - стояли на мраморных подставках в углах. Их сохранила тяжесть. И очень много настольных, настенных и висячих ламп с различными абажурами, - мать любила свет.
- От Веточки есть что-нибудь? - спросил Басаргин, застегивая на собаке намордник.
- Весь их класс в колхозе. Там идут дожди. Она собирает огромные букеты мокрых ромашек… Они перевыполняют норму…
- Все копается в себе, ощущает да чувствует? - небрежно спросил Басаргин. Он не любил длинных разговоров о дочери, и мать это знала.
- Да, - сказала мать.
Жена ушла от Басаргина еще во время войны, жила теперь с новым мужем и Веточкой в Москве. Басаргин видел дочь два-три раза в год. Она была холодна к нему, но близка к бабушке, писала ей длинные письма, и отношения их были похожи на отношения влюбленных друг в друга одноклассниц.
- А как твои дела? - спросила мать.
- Плохо.
Она подняла глаза от карт.
- Понимаешь ли, в отделе кадров раскопали, что Петр пропал без вести, когда наши встретились на Эльбе с американцами.
- Очень хорошо, что отец не дожил до наших времен, - сказала мать и опять склонилась над пасьянсом. - А что с ремонтом твоего судна? Здесь будете зимовать?
- Я подал заявление, мамуля. Лучше было сделать это самому. Прошу о переводе в портфлот Диксона. Деньги большие. Безделья восемь месяцев в году. Мой характер идеально подходит к тем местам. - Басаргин наконец застегнул на бульдоге намордник.
- Тебе, конечно, виднее, - сказала мать. Очевидно, он неплохо успел подготовить ее к этому сообщению. Тучи сгущались уже давно.
- Ты у меня молодец, Анна Сергеевна! - сказал Басаргин.
- Письмо Веточки на моем столике, - сказала мать. - И самое главное, что она и ты здоровы.
- Конечно, мамуля, - послушно согласился Басаргин, взял письмо и скомандовал псу: - В кильватер! Шагом - марш!
На улице бульдог свирепо гонялся за кошками, совершенно забыв о наморднике. Он всегда забывал о нем. И всегда получал когтями по ушам. А Басаргин читал письмо дочери.