Тутаев слушал эту девичью болтовню, но мысли его были далеко. "Раз возят лес, - думал он, - значит, люди не зря говорят. На самом деле киношники собираются ставить дом. Ну поставят избу. Снимут свадьбу. Ясно же, что они не повезут избу с собой в Москву! Откупить бы eel Купить сруб; выпросить у Шустова пустующий участок и поставить себе дом. И была бы у меня на старости лет дача. Да еще в таком прекрасном месте!"
Едва подумал об этом Тутаев - и уже не мог совладать с собой. Ему не терпелось поподробнее расспросить Игната Тележникова о доме: сколько в нем будет комнат, кто из ребят нанялся рубить сруб, за какую цену можно будет купить его…
Тутаев свернул за угол мазанки и торопливо зашагал под гору, к реке.
7
И пока он шел, картины - одна другой заманчивее - рисовались в его воображении.
…Он поставит свой дом на околице деревни, у самого леса. И будет жить тут с ранней весны и до глубокой осени. Человечество гибнет оттого, что все большее число людей всю жизнь занимается исключительно умственным трудом. Он же будет сочетать физический труд с умственным. По утрам вместо гимнастики он будет копаться в саду: подрезать кусты черной смородины, окучивать яблони, а вечерами, вместо того чтобы, как теперь, выслушивать жалобы тети Поли, он сядет возле камина в кресло и будет читать любимые книги.
Всю жизнь ему не везло: он писал стихи, их не печатали; он мечтал обессмертить свое имя, открыв несметное месторождение золота, но так и не открыл…
И вот только на старости лет ему повезло: у него будет своя дача!
Человека, родившегося в деревне, с годами все сильнее влечет к земле, к природе. С годами воспоминания о детстве преследуют все чаще и чаще, и все в тех днях кажется удивительно дорогим и неповторимым.
И теперь, идя лугом, Тутаеву неожиданно вспомнилось, как однажды ранней осенью дед взял его с собой на мельницу. Взял не случайно: дед с малых лет приучал внуков к любимому им крестьянскому делу. Это теперь хоть те же епихинские мальчишки не видят того, что растит их отец. А раньше ребята были свидетелями всего: дед брал их в поле, когда пахал, сеял, косил хлеб. Снопы свозили на гумно и молотили цепами.
Мешки с зерном грузили на телегу и везли на мельницу молоть. Бабка пекла из муки хлебы. Весь день в избе стоял дух кислого теста. За обедом дед, оперев о живот каравай, разрезал его пополам; затем половинку разрезал на куски, и все протягивали руки и брали по куску, откусывали, пробуя первый каравай из свежей муки.
"У Большого колодца росла", - скажет, бывало, дед.
Теперь же колхозник только сеет и убирает. Убранное зерно увозят на машинах в город: там мелют, пекут из муки булки, и оттуда, из города, из тех же Полян, что в двух километрах от Епихина, привозят в фургоне городской хлеб.
"Конечно, все это хорошо: промышленная переработка зерна, освобождение женщин от хлопот у печи, - рассуждал сам с собой Тутаев, - но вместе с этим что-то нами утрачено".
Но что утрачено - он сказать сразу не мог и, вспоминая о поездке с дедом на мельницу, хотел дать себе ясный отчет.
Ближайшая мельница была на Дону, в Орловке. Кобылка у деда старая, и эти тридцать верст, что отделяли их село от Дона, ехали весь день. На мельнице было завозно: лишь к вечеру второго дня подошла их очередь.
Обратно ехали ночью. Сеня - ему шел тогда восьмой год - лежал на телеге поверх пахучего сена, которым дед прикрыл мешки с мукой, и смотрел на небо. Светила луна; поскрипывали колеса телеги; фыркала лошадь. Было тихо и торжественно, как бывает лишь в степи осенью, когда хлеба убраны, луга скошены и темные стога разбросаны вдоль всей равнины.
Сеня смотрел на звезды, вдыхал запахи свежесмолотого зерна и махорочного дыма - от самокрутки, которую посасывал дед, - и смутные думы волновали его…
В полночь они остановились на околице какой-то деревеньки. Ехать было еще далеко, дед решил покормить кобылку и вздремнуть час-другой. Распрягли лошадь; дед принес в брезентовой торбе воды из колодца, напоил кобылку, стреножил ее и пустил кормиться на лугу, поросшем молодой отавой. Потом они поели черного хлеба с салом; дед постелил на землю барашковый полушубок, укрыл им внука и сам лег рядом.
Намаявшись за день, Сеня заснул быстро.
А когда проснулся - уже светало. Вдали виднелись черные крыши изб деревни; из овражка, поросшего низкорослыми дубками, поднимался дед, ведя за повод лошадь. За оврагом виднелись поля: полоски скошенной ржи чередовались с такими же крохотными лоскутами зяби и только что взошедших озимей. Узенькие полоски наделов простирались до самого горизонта.
Но у самого горизонта они неожиданно обрывались, и виден был серый пустырь. Серый, голый, давно не паханный. И посреди этого голого пустыря на взгорке виднелся черный чугунный столб. Он ясно, четко виден был на фоне занимающейся зари. Серый край земли, розовое ветреное небо, и меж ними - мрачный чугунный столб.
Дед запряг кобылку, и они поехали. Столб оставался в стороне от дороги. Поравнявшись с ним, дед снял шапку и стал креститься. Перекрестившись, указал кнутовищем на столб и начал рассказывать, что памятник этот поставлен в честь победы над татарами и называется он Куликовым столбом. Кто такие татары, Сеня в то время не знал. Он знал цыган, еще знал тряпичника-грека - черного, курчавого дядьку, который в обмен на тряпки давал сладкий урюк. "Грек едет!" - кричали ребятишки, завидя его повозку, и разбегались по мазанкам, чтобы украсть у матери старые тряпки или моток срыва, из которого она ткала разноцветные подстилки.
Грека Сеня любил, цыган боялся. Но никаких татар он не знал и никогда не видел, а потому с удивлением смотрел на столб, не понимая: зачем эту чугунную колонну надо было ставить тут, посреди голого поля?
У деда был крест за войну с турками. Крестом этим он очень гордился. Зимой при свете коптилки дед любил читать потрепанные книжки - жизнеописания великих полководцев. И внука своего дед хотел воспитать солдатом.
- Разве теперь война! - вздыхал он. - Ты этого самого врага - хошь немца али того же австрияка - в глаза не видел, а он бух из пушки - и крышка! - Дед помолчал: весной пришла похоронная о гибели отца Сени, воевавшего с австрияками в Пинских болотах. - Н-да! - помолчав, продолжал дед. - То ли дело мы воевали при Скобелеве: трехлинейку наперевес - и врукопашную… А в старину-то - хоть когда с татарами - еще лучше. Вышел Пересвет один на один с Челубеем - и кто кого. А за богатырями, значит, войско. Может, оттого и струсили татары, что Пересвет свалил басурмана Челубея. В победе его добрый знак был.
И, указывая кнутовищем в сторону черного столба, дед подробно рассказывал внуку о Куликовской битве: как двигались русские из-за Непрядвы и Дона, где стоял главный полк Дмитрия Донского, а где засадный.
- А вон тем ложком бежали разбитые в пух и прах татары, - дед указал на овражек, поросший низкорослыми дубками, - тот самый, вблизи которого они ночевали.
Cеня содрогнулся лишь при одной этой мысли. Ему почудилось вдруг, будто он слышит топот тысяч лошадиных копыт, и стон раненых, и призывный клич Мамая, все еще надеющегося собрать свое разбитое войско.
Поеживаясь от утренней свежести, внук спросил:
- Деда, а куда они девались?
- Кто?
- А татары?
- Э-э, как куда? Знамо: кто жив остался, домой к себе убежали. - Дед ударил кобылку кнутовищем, и телега погромыхала под гору.
Тогда же, вернувшись домой, Сеня написал свое первое стихотворение. В нем рассказывалось про поединок Пересвета с Челубеем.
Внук прочитал стихи своему вдохновителю. Дед похвалил стихи, но сказал, что Кольцов писал лучше.
8
Тутаев шел вниз, к Быстрице, где мужики сгружали трактор, и, вспоминая прошлое, думал о том, что прожито много, а сделано очень и очень мало. Однако Семен Семенович не терял надежды: если у него будет свой дом, он еще покажет людям, на что способен! Мысль эта придала ему храбрости. Он подошел к трактору, постоял, наблюдая за тем, как рабочие сгружают с прицепа бревна. Ему нужен был бригадир, но он не знал, как с ним заговорить. Подумав, Тутаев нашелся.
Он достал пачку "Беломора" и, постучав по ней, предложил Тележникову:
- Закурим, что ли, Игнат Алексеич!
- Это можно! - Тележников взял папиросу, помял ее заскорузлыми пальцами.
Тутаев чиркнул спичкой; бригадир наклонился, чтобы прикурить. Русый чуб из-под козырька полосатой кепки, расцвеченной черными пятнами мазута, упал на лоб. Игнат задвигал скулами, прикуривая. Был он невысок, грубоват с виду, но аккуратен и подвижен.
- Значит, строительство затеваем? - спросил Тутаев.
- Да черт бы их побрал с этим строительством! - в сердцах выругался Игнат. - Людей и без того нехватка, а тут еще этот дом мне навязали. Шустов тоже хорош! Мог бы отбрехаться.
- Наверное, в райкоме посоветовали.
- Ну и что?! Сказал бы - нет людей, и вся недолга. Самый сенокос, а тут кривлянье одно. - Бригадир плюнул в сторону.
- Искусство! - многозначительно сказал Тутаев. - Сенокос и прополка каждый год бывают. А кино снимут - на всю жизнь память.
- A-а, это искусство у нас каждое лето! - отмахнулся Тележников. - Горючее без толку жгут да людей от дела отрывают.
В этом замечании бригадира была доля правды. Почти каждое лето в Епихино наведываются съемочные группы. Для жителей небольшой деревеньки приезд их - событие. С появлением киношников деревушка оживает. Уличку и переулки заполняют нарядно одетые люди - артисты; возле изб и сараюшек стоят машины; сияют юпитеры; гремят динамики, из которых доносится то музыка, то слова непонятной команды. Но более всего оживляются епихинцы, когда начинается отбор артистов. Для каждого фильма нужен фон: старики и старухи, бабы и ребятишки, пастух и стадо. Обитатели Епихина хутора принимают самое деятельное участие в выборе героев, места съемок; помогают своим колхозным актерам в разучивании роли.
Месяц, а то и два вся деревенька только тем и живет: что снимают сегодня, где, кто играет?
Смутив покой епихинцев, киношники уезжают. С их отъездом наступает долгая пора ожидания. "Ну как, не вышло еще кино, где меня снимали?" - каждый день справляется какая-нибудь бабка Курилка у ребят.
Проходит полгода, а то и больше. Вдруг по деревне разносится весть: "Завтра пойдет кино, где бабку Курилку снимали!" Весть эту приносят ребятишки. Они ходят в школу, которая стоит как раз напротив Дома культуры в Полянах, и первыми узнают про новые афиши.
Назавтра вечером все епихинцы - от малого и до старого - по бездорожью, в слякоть или пургу тянутся в город. Что поделаешь - клуба в Епихине нет, приходится тащиться в райцентр.
В зале шум, крик. Но вот наконец все уселись. Гаснет свет. На экране мелькают титры, имена знакомых актеров и - "в съемках принимали участие также жители деревни Епихино". Все замирают. Особое напряжение в зале возникает в тот момент, когда на экране появляются знакомые контуры их деревенского косогора. Зрителям кажется, что вот-вот кадр сместится, и там, наверху, за косогором, они увидят свое родное Епихино: покосившиеся избенки, соломенные крыши мазанок, "белый дом" бабки Аграфены…
Ребята уже заранее набирают воздуху в легкие, чтобы крикнуть во все горло: "Смотрите, смотрите: вон дом Американки!" Однако ребята волнуются понапрасну. Всякий раз зрители видят перед собой только цветущий косогор, и среди ромашек целуются влюбленные или мчится тракторист на красивом мотоцикле, а что дальше там, за косогором, то никогда не помещается в кадр.
В полночь, в темень, по заснеженной дороге епихинцы идут домой. Бабка Курилка спотыкается, не успевает за ребятами. "Господи! - вздыхает старуха. - Воистину, дурная голова ногам покоя не дает".
- A-а, искусство! - отмахнулся Тележников и тут же замолк: к ним подошел режиссер Серафим Леопольдович Ляхвицкий.
Это был пожилой человек, лет шестидесяти, костистый, длиннорукий. Широкий лоб, изрезанный морщинами, очки и седая копна волос делали его похожим на профессора. Слава Ляхвицкого началась еще до войны, когда он создал фильм "Борозда" - о первых днях коллективизации. Правда, после этого он ничего такого не создал, но имя его широко известно. Как и подобает знаменитости, Серафим Леопольдович был подчеркнуто демократичен.
- Голубчик, дорогой! - обратился режиссер к Игнату Тележникову, подавая ему руку. - Я очень прошу вас: проследите, пожалуйста, чтобы не помяли и не загадили вот эту красотищу! - Серафим Леопольдович указал на луг, который, как всегда, был живописен. - Мы снимаем на цвет. Для нас очень важно сохранить все в девственном виде. А вы поглядите, что получается! Дом еще не начинали ставить, а уж весь косогор исполосован тракторными гусеницами. Так не пойдет, дорогой.
- Я к вам в подрядчики не нанимался, - сухо отозвался Тележников. - У меня своих забот полно.
- Голубчик, ну зачем же так?! Я не приказываю, а прошу.
- Мне приказал Шустов: привезти лес. Я привез. А обо всем остальном договаривайтесь с бригадиром плотников. - Игнат замял папиросу, бросил ее в траву. - Алексей Иваныч! - позвал он.
От группы мужиков, разгружавших прицеп, отделился высокий, суховатый плотник. Клетчатая рубаха заправлена в штаны; на ногах - сандалии.
- Вот режиссер к вам с претензией… - сказал Тележников.
- Вы - бригадир? - Серафим Леопольдович внимательно поглядел на мужика.
- Да. Бригадир. Кубаркин, - переминаясь с ноги на ногу, отрывисто, как на плацу, отрапортовал Алексей Иванович.
Кубаркин был мужик аккуратный. Тутаев знал его. Их трое братьев: Алексей, Виктор и Анатолий. Они местные, епихинские, но вскоре после войны один за другим перебрались в Поляны. Алексей, старший, плотничал в ремстройконторе. Иногда он подряжался к епихинским старухам: подвести террасу или подправить избу. Он подряжался, а работали все трое братьев, хотя Виктор был штукатуром, а Анатолий и вовсе никогда топора в руках не держал: состоял пожарником в городской пожарной команде.
- Ну отлично! - воскликнул Серафим Леопольдович, оглядев бригадира. Аккуратность Алексея Ивановича произвела впечатление на режиссера, и он еще раз в тех же выражениях повторил свою просьбу.
Кубаркин слушал наставления внимательно, слегка кивая головой в знак того, что он понимает значимость сказанного.
- Понятно! Постараемся! - повторял Кубаркин все время, пока режиссер поучал его, с какой осторожностью надо относиться к лугу, чтобы не помять и не засорить его раньше времени.
- Постарайтесь, голубчик!
- Не дошурупили, - признался Алексей Иванович. - Надо было сруб рубить вон там, у самой дороги, а сюда, на луг, аккуратно перенести и поставить.
- Отлично! Так и поступайте.
- Постараемся.
Выслушав режиссера, Кубаркин, все так же покачиваясь из стороны в сторону, вернулся к трактору. Оттуда доносились крики: "Раз-два - взяли!" - и глухие удары бревен о землю.
К Тележникову подошел тракторист, и они заговорили о каком-то своем деле.
Тутаев остался с глазу на глаз с режиссером. Все располагало к разговору о доме, но Семен Семенович минуты две-три мялся, выжидая, думал, как подступиться.
- Вы меня извините, Серафим Леопольдович, - начал наконец Тутаев. - Еще с довоенных лет, после вашей знаменитой "Борозды", я слежу за вами как рядовой кинозритель и ценю ваш талант.
- Очень приятно! - режиссер поклонился, словно он отвечал на восторги зрительного зала.
Это было с его стороны несколько фамильярно, а может, он хотел подчеркнуть свое ироническое отношение к похвале, но, как бы то ни было, не стоило так заискивать, решил Тутаев. "Надо проще с ним: мы ведь люди одного поколения". Семен Семенович любил рассуждать обо всем отвлеченными понятиями.
- Я хотел у вас спросить, - все еще испытывая неудобство из-за того, что он не с того начал, продолжал Тутаев. - Какие у вас планы относительно дома? Ну, снимете фильм - а потом? Не повезете же вы его с собой. Может, продали бы мне его?
На широком лбу Серафима Леопольдовича обозначились глубокие морщины.
- Видите ли, дорогой мой. Я - человек искусства. Я создаю ленту. Хозяйственными делами я, к счастью, не занимаюсь. На это у меня есть директор картины.
- Извините! - Семен Семенович сжался весь, вобрал голову в плечи: подсказывало же сердце, что не надо без подготовки начинать этого разговора.
Серафим Леопольдович, поняв его движение, решил сгладить неприятный осадок от разговора.
- А вы, собственно, кто: местный житель, колхозник? - спросил он.
- Нет, что вы! Я москвич, пенсионер. А тут проводим с женой лето. На даче.
- И давно?
- Лет семь, наверное.
- Не скучно вам тут?
- Все дело в привычке, - уклончиво отозвался Тутаев. - Конечно, тут трудно в смысле быта, но зато вольготно. Я люблю рыбалку, а жена каждый день ходит в лес за ягодами, за грибами.
- О, это да! Природа тут чудесная! - согласился Серафим Леопольдович. - Схимники были не дураки - знали, где селиться. Говорят, что деревенька эта - бывший монашеский скит! Если это, конечно, не легенда.
- Нет, не легенда, - подтвердил Тутаев. - Я сам об этом читал.
- Да?! Любопытно, любопытно. Заглянули бы ко мне как-нибудь вечерком. Попили б чайку, потолковали бы. Вы, наверное, знаете много интересного об этих местах? Правда ведь?
Тутаев кивнул головой. Он был очень расстроен неясностью с домом, и хотя приглашение режиссера подавало надежды, но утешительного в этом было мало.
- Серафим Леопольдович! Серафим Леопольдович! - кричали издали артисты, приветствуя режиссера.
Они вышли из-за трактора и, рассыпавшись по всему лугу, смеялись и кричали.
- Здравствуйте, милые мои! Как освежились?
- Чудесно! - крикнул юноша в спортивном костюме - жених, если верить Наде Машиной.
- Обедайте, отдыхайте, а в семнадцать ноль-ноль прошу всех на репетицию! - не строго, но и безо всякого панибратства сказал Серафим Леопольдович. - Пока плотники будут ставить дом нашим молодоженам, нам предстоит сыграть много сцен: в поле, у моста, в лесу. Итак, сегодня начинаем нашу "Свадьбу".
- Начинаем! Начинаем! - закричали в один голос артисты.
- А как чувствует себя наша прима? - Серафим Леопольдович положил руку на плечо актрисы в ярком - цветами осени - халате и, не снимая руки с ее плеча, первым двинулся вдоль косогора в гору.