12
"13 декабря. Снился сон. Будто сижу на ступеньках какого-то крыльца или дома. Сижу и плачу. Вдруг вижу: идет он навстречу. Подошел, посмотрел на меня, ни слова не сказал, повернулся и пошел по другой стороне улицы. Я пуще прежнего ору. Остановился, быстро-быстро подошел ко мне и поцеловал меня в лоб, как добрый родитель.
17 декабря. Заглянул В. В. "Привет!" - и пошел в комнату Н. К. как ни в чем не бывало. А может, и в самом деле не было ничего - ни ухаживаний, ни "психологического этюда" на даче?! Может, все это я выдумала, вымечтала? Может, это был сон, галлюцинация? Честное слово, я иногда начинаю верить этому, потому что все осталось по-старому. А ведь после этого должно было все-все измениться, должно было что-то в нем перевернуться, свалиться, загромыхать. А вместо этого тишь да гладь - божья благодать…
31 декабря. Хлопочу на кухне. Мне, как Н. К. говорит, чудотворцу всего, что празднично, на праздник выйти не с кем. Успокаиваю себя, что все условно. Почему этот день должен быть праздником? Кто это выдумал? И для чего? Чтобы поменьше было беспричинного пьянства. Мне совсем не весело - день как день. Не хочу праздника! И вдруг открывается дверь, на пороге В. В. "Новогодний привет!" Я так и ахнула - в руках у него букет нарциссов. Как снег на голову! Сердце заколотилось: я не одна! Нет! Он со мной! Всегда-всегда, и сегодня, в эту новогоднюю ночь, тоже. И сразу закружилась, забегала по кухне. "Лена, ты мало положила орехов…" Что ж, мало - положу еще.
Гости. Тосты. "За вас всех, которые нравились и нравятся! За ваше здоровье!" Чокнулись. С Новым годом! С новым счастьем!
1 января. Этот год будет для меня несчастным. Я знаю. Я слишком хорошо знаю.
17 января. Всю неделю болела. Сегодня первый день встала. Еще кружится голова. Но весь день - только о нем. Я чувствую его рядом необыкновенно ясно. "Рекс, на место!"
28 января. За ужином странный разговор. Н. К.: "Пора нашу Леночку ввести в общество. Я думала, что это сделаете вы, дорогой В. В. Но вижу, у вас не получается. Теперь я сама этим займусь". Милый В. В. покраснел. А я зло подумала: "Ну что ж, попробуйте заняться мной, введите меня в это ваше "общество". Только не вздумайте поставить меня в зависимость от вас, навек обязанной вам. Немножко поздно спохватилась, старая! Я уже сама, собственными руками пробила отверстые в этой твердокаменной стенке".
12 февраля. Премьера "Гамлета". Фурор. Небывалый успех. В. В. Он был бесподобен! О, как я люблю его! В антракте я пробилась к нему. Он счастлив, рад, что я видела. Целовал руку. Но кругом было много народу. Говорил как со знакомой, как велит простая учтивость: "Да, да, в любой день, на любой спектакль! Вы всегда можете сослаться на меня". Улучив минуту, увлек в свою уборную: "Леночка, не уходите после спектакля. У меня такой сегодня день! Пойдем в ресторан. Никого больше - только вдвоем". Только вдвоем… Только вдвоем… стучало сердце. В ресторане полным-полно народу. Дым коромыслом. С трудом отыскали место. В. В. был в ударе. Очень интересно рассуждал о природе искусства. "Призвание актера, как и призвание поэта, начинается с тоски. Помпезность противопоказана искусству. Мейерхольд с его условностями более реалистичен, чем Сатин в "На дне". Ха-ха!" И уж совсем соловьем: "Художники-импрессионисты понимали это. Они ушли из мастерских, ушли от сюжетов и начали рисовать голое тело на зеленой траве". Шумело в голове от выпитого вина. Шатались по улицам до трех часов. Потом в такси - снова "психологический этюд".
18 февраля. В пятницу прибежала из института, сообщили: только-только. Ну надо же - так и не встретились! Такая досада! Все губы в кровь искусала. А потом опять до самого воскресенья: любит - не любит? Будет - не будет? Но и сегодня не пришел - репетирует. Надо готовиться к госэкзаменам, а я сижу и мечтаю… Заметила одну закономерность: если у Н. К. много народу и я вижу его среди шумного сборища актеров, то он становится для меня удивительно чужим, далеким, недоступным. Чем ближе к нему эти люди, тем дальше он от меня. И наоборот: когда я не вижу окружения, а остаюсь наедине с ним, то все становится просто и ясно.
25 февраля. Я люблю его! Я не могу жить без него. Хочу видеть его усталое после спектакля лицо, гладить его морщины.
3 марта. Полное сближение с Н. К. Сначала она смотрела на меня как на вторую домашнюю работницу. "Сбегай, Леночка, в магазин, принеси", "Приготовь нам кофе, Леночка". А как только пронюхала о наших встречах с В. В., так сразу изменилась. Полная победа, да что толку…
30 марта. Март прошел тревожный и бесплодный: 4, 5, 14… Был В. В. - непередаваемо красив, ласков, но грустен. Учил, как отец: "Леночка, бойтесь вежливых людей, а еще больше бойтесь подхалимов и пролаз". Рассказал о директоре театра Л. Был юбилей какого-то большого начальника (ложа в театре!). Стремясь излить свои подхалимские чувства высокопоставленной особе, которая может и обласкать и покарать, этот Л. сломя голову побежал на телеграф (а ведь телефон под рукой; только телефон телефоном, а то телеграмма, да еще на красочном бланке, так делают все) и излил на ленте свои чувства. Вернулся с телеграфа, а у него сидит М., озабоченный. "Ты чего грустный?" - спрашивает Л. Тот ему: "Знаешь, сняли с работы К. (того самого большого начальника)". - "Да ну?!" У Л. - волосы дыбом. Бегом, вприпрыжку Л. снова побежал на телеграф: "Верните телеграмму!" А там смеются: "Телеграф на то и есть, чтобы сообщать все быстро. Ваша телеграмма уже доставлена".
7 апреля. Смятая постель, на полу одиноко валяется пара элегантных дамских туфелек - моих туфелек. Полдень. А хозяйка этих туфелек только что изволила сбросить с себя тяжелые сны. Она поздно легла вчера. Когда в 2, 3, 4? Не знаю. После спектакля В. В. пошел меня проводить. Тверской бульвар. Пушкин с поникшей головой. "Вы куда, Леночка, собираетесь на преддипломную практику?" - "В Красное, на Волге. Там старинная промысловая артель". - "У нас в Плесе дом отдыха. Это рядом. Можно я к вам приеду?" Ля-ля-ля! В Испании, в Испании - далекой стороне… В конце Гоголевского бульвара повернули обратно. Снова Александр Сергеевич укоризненно качает головой. Да так и провожались до рассвета. Уже стало светать, у самого Вражка сели на скамейку. Ни души. Снова "этюд", но уже без психологии. Тихо, шепотом: "Леночка, я люблю вас!" Качаю головой: "Повторите, не поняла". Повторено еще раз. В третий и четвертый раз… Рука скользит (зачеркнуто), как ножом режет… Отвела руку, встала: "А жена как же? А сын?"
Стучала каблучками по тихому переулку и ревела навзрыд. Дура!
8 апреля. Все утро думала о В. В. На сцене он необыкновенный человек: поэт, бог - я не знаю кто! Такого, каким он является передо мной на сцене, я люблю. А в жизни, как я имела случай убедиться не раз, он такой же, как и все, даже скучнее, чем иной смертный. Видимо, актер сгорает на сцене, отдает себя всего роли, игре - и для жизни не остается сил. Быть интересным на сцене и в жизни, на две жизни у В. В. сил не хватает. На две жизни сил может хватать только у гения.
9 апреля. Была дома. Мать хворает, вторую неделю пс играет на сцене. Отец - навеселе; малюет декорацию к "Снегурочке". К. не было, а М., кажется, уже беременна.
20 апреля. Великий соблазн… Будет - не будет? Вдруг слышу будто его голос? Заглянула к Н. К. Он здесь! Опять, как на даче, страшное наваждение. Хочется послать все к черту, окунуться головой в бездну, а там будь что будет! О коварный Мефистофель!..
25 апреля. Валя приехала. Очень изменилась. И то - сколько же ей пришлось пережить! Объяснения с первой женой его, дележ ребят. Теперь они в Курске, на новом месте. Кроме Вали, у меня не было тайной подруги, все доверяла только этой книжице. Очень хочется рассказать Вале про В. В. Да боюсь - она сама обожглась, - начнет отговаривать.
28 апреля. 1: 0 в нашу пользу! Сдала историю искусства.
2 мая. Ну где еще найдется такая сумасшедшая бродяжка! Так, с бухты-барахты, взяла и поехала в Т., где его дача. И бродила одна до темноты в лесу. Все думала - встречу его. Дышала запахами молодой травы, любовалась тишиной и светом. А небо! Да это же черт знает что такое! Все прошло - все сомненья, тревоги, боязнь будущего… Пусть только он придет! Забралась в самую глушь, еле-еле нашла дорогу обратно. Кажется, еще вчера шла по этой дороге… Опустошенная до дна, шла и ничего не видела, кроме утрамбованного снега под ногами. Шла без надежд, словно все замерло и остановилось. Казалось, нечего больше ждать, все прошло - и эти голые березы… А потом ожила, оттаяла. И снова весна, и на березах клейкие листочки.
10 мая. Утро было замечательное! Вчера Н. К. вместе с домработницей перебрались на дачу. Я осталась одна - у меня завтра очередной экзамен. Сижу на тахте, смотрю в книгу, а вижу ф… Только одно на уме: будет - не будет?. Любит - не любит?
Духота. Вот и наступило лето. Вышла на балкон, гляжу: идет В. В. Узнала но походке. В светлом костюме, букет цветов в руке. Оборвалось что-то внутри: открывать - не открывать? Он же знает, что Н. К. на даче, сам ведь хлопотал о машине. Звонит. Никак не могу найти свои модные туфельки. Нашла. Топ-топ! Дура! А потом стояла в нерешительности: он - по ту сторону двери, я - по эту. И слышно, как он тяжело дышит: запарился, подымаясь по лестнице. Открываю. Смущается, как ребенок. "Позвольте, Леночка, вас поздравить". Подает букет. "По поводу чего?" - "С успешной сдачей экзамена". - "Экзамен завтра". - "Ну, все равно с чем - с хорошей погодой". Не помнит ничего, не любит… А он достал из кармана сверток, развернул; в нем вуаль, сиреневая, с темными кружевами. "Разрешите вам преподнести. Я сам повяжу". Повязал. "Вам так идет! Вы мне напомнили Катерину Островского. Но не стрепетовскую, а более мягкую - пожалуй, как Пашенная". Я посмотрела на него с благодарностью, и по глазам моим он все понял… Он не мог не понять… "Леночек, Леночек, Леночек…"
Дорогая сядем рядом
Поглядим в глаза друг другу…
Мы сидели рядом на диване, и было на душе так хорошо, так спокойно. Часа два сидели, болтали. Лейтмотив все тот же: "Расскажи, как тебя любили. Расскажи, как любишь ты". И я рассказала ему все-все, о всех своих увлечениях: и о Л., и о В. Одним словом, вела себя, как самая глупая девчонка. И это с великим-то человеком!"
13
"Рассказала?!" Иван Антонович не мог совладать с собой. Он швырнул на столик книжицу, но не рассчитал - швырнул слишком сильно, и она упала на пол. "Ну и черт с ней!" - подумал он и повернулся на бок. Иван Антонович решил, что не будет больше ни заглядывать в дневник жены, ни думать об этой глупой девичьей болтовне. Он полежал спокойно четверть часа, а может, и меньше, но заснуть не мог. Даже лежать не мог! Встал и принялся ходить по комнате. Колотилось сердце. Было душно. Он отдернул штору и, открыв дверь на балкон, сел в кресло. Однако тут же встал, зашторил: улица узкая, увидят из дома напротив, подумают: с ума старый спятил, в ночной рубахе уселся…
Сдвинув поплотнее шторы, Иван Антонович устроился поудобнее в кресле и, подперев ладонью голову, задумался. Сначала он думал о том, как и у кого можно выяснить хоть что-либо о любви Лены к Мценскому. Османова умерла; сам этот негодяй В. В. тоже, слава богу, убрался на тот свет… "Спросить Екатерину Васильевну?" - мелькнуло в его утомленном мозгу. Да, да! Катя - старшая сестра; уж раз Лена Мценскому рассказывала о всех своих увлечениях, то сестре-то и подавно! Надо спросить Катю, но только осторожно, словно невзначай. Она, кажется, играла тогда в том же театре, где играли Османова и Мценский. Театр находится и теперь в том же самом помещении. Пригласить Катю и ее мужа в театр; там наверняка у них найдутся знакомые. Завести разговор о великих актерах, игравших на этих подмостках, и исподволь расспросить о Мценском. "Кажется, и Владислав Владимирович играл тут в свое время?" - "Да, - скажет Екатерина Васильевна. - Ах, какое это было время! Бывало… - и начнет вспоминать: - Бывало, Лена ни одного спектакля не пропускала". - "Ну она-то сюда ходила в основном из-за Мценского", - скажет он небрежно, спокойно, будто ему все в доподлинности известно об их отношениях. И дальше… все будет зависеть от того, что она скажет дальше. Она может сказать: "Да, она увлекалась Владиславом Владимировичем. Ну, бегала за ним, как бегают студентки за модным тенором". А может сказать… Пусть что угодно говорит, лишь бы не молчала! Если же она не поддержит разговора, а отведет взгляд, тогда все…
Но Иван Антонович представил на миг лицо Екатерины Васильевны - сонливое, равнодушное, и с укоризной самому себе покачал головой. Катя, поди, и свои-то девичьи увлечения не помнит! Куда уж ей до увлечений Лены?.. Да и вообще, нечестно это и неблагодарно, подумал он вдруг, ревновать к прошлому женщину, с которой прожита вся жизнь. Чего уж тут копаться в воспоминаниях! И, подумав так, Иван Антонович на какое-то время успокоился. Надо было с нею самой поговорить, да не перед смертью, а в пору первых встреч.
И ему снова вспомнился тот вечер, когда Лена впервые пришла к нему… Он увидел ее у себя за столом - в белой кофточке, свежую, радостную, и не в силах был сдержать своего изумления, почти восторга. Он закрыл дверь, чтобы досужая соседка не видела лишнего, и, обрадованный, шагнул навстречу поднявшейся из-за стола Лене. Она тоже, видно, соскучилась за время короткой их размолвки и тоже, не совладав с собой, порывисто метнулась к нему. И они обнялись, по без поцелуя, а так, как обнимаются друзья-приятели после долгой разлуки. Обнялись, похлопали друг друга по плечам, потом, взявшись за руки, поглядели один другому в глаза и улыбнулись. И эта улыбка, казалось, открыла им все. Не в силах сдержать свое волнение, Иван Антонович засуетился с чаем; побежал на кухню, разжег примус, принес какое-то залежалое печенье, сахарницу. Пока суетились, застилая письменный стол газетами, вскипел чайник. Они сели один против другого и стали пить чай. И все время, пока чаевничали, обменивались взглядами и улыбались. Улыбались без слов, одними глазами.
Было уже поздно, и после чая Лена засобиралась домой. Но Иван Антонович не отпускал ее, уверяя, что еще не так поздно, что он проводит ее. Он усадил Лену на диван и, ласкаясь глупо, по-мальчишески, все норовил поцеловать ее. Она увертывалась, закрывала лицо руками, говоря: "Ну к чему это! Ну отстаньте!" Но он не унимался и, судя по всему, изрядно надоел ей своей назойливостью. Когда, как ему показалось, он уже достиг желаемого и обнял ее, Лена вдруг сияла его руки со своих плеч и с силой, которой он не ожидал в ней, сжала его ладони в своих. "Милый Иван Антонович! - сказала она с чувством. - Вы такой положительный человек, а делаете глупости". - "Ну почему же глупости?" - смутился Иван Антонович. "А потому, что, не зная женщины, лезете к ней с поцелуями".
Его озадачила ее трезвость, но у него было слишком хорошее настроение, и он решил отшутиться.
"Я доверяю нашему отделу кадров, - сказал он улыбаясь. - Если бы у вас была хоть вот такая червоточинка в душе, - он указал ей на кончик мизинца, - хоть вот такая червоточинка, то вас в наш институт не зачислили бы".
Она приняла его игру и тоже ответила шуткой: "А вот, в данном случае отдел кадров подвел вас!" - "В чем именно?" - "В том именно, что я не такая, какой вы меня считаете". - "Что, у вас родители состояли в других партиях? Да?" Наверное, у него это вырвалось слишком искренне и даже с испугом, ибо Лена тотчас же расхохоталась, и прошло немало времени, пока она успокоилась.
"Нет, по этой линии у меня анкета хорошая". - "А по какой линии плохая?" - "По личной". - "Например?" - "Ну, например, я курю". - "Я тоже". - "Это ничего но значит. Мужчины обычно не позволяют женщинам того, что они сами любят". - "Мы так договоримся, Лена… Если мне не понравится ваше куренье, то вы бросите. Бросите, да?" - Он сказал это не столько просительно, сколько утвердительно, как само собой разумеющееся.
Она подняла брови, удивленная его самонадеянностью, и, улыбнувшись грустной и милой улыбкой, добавила чуть слышно: "И потом… я любила одного человека…"
14
По сути, она сказала все. И если бы Иван Антонович был хоть чуточку пооткрытее характером, хоть чуточку повнимательнее к ней, наконец, если бы в ту пору он любил ее побольше, ему стоило бы только спросить: кого любила, когда? Расскажи! И она рассказала бы. Но Иван Антонович не спросил. "Ну что ж, - подумал он, - любила так любила… Ей же, слава богу, не шестнадцать лет!" И еще потому не спросил, что боялся взаимных объяснений. Спросить ее - значило рассказать и о себе, о своих увлечениях, в том числе и о Шурочке Черепниной. А эта рана к тому времени еще не зарубцевалась, и Иван Антонович сделал вид, что он выше всяких предрассудков; он не спросил, кого, когда она любила; он вообще ничего не сказал в ответ на ее слова, а по-прежнему, изображая крайнее нетерпение, приставал к ней со своими глупыми поцелуями; она увертывалась и смеялась, незлобно потешаясь над его мальчишеством. В конце концов ей надоело это; она встала с дивана и, отстраняя от себя его руки, сказала со вздохом: "Ну что ж, надо совесть иметь! Поздно уже. Я пойду", Иван Антонович, как и обещал, пошел проводить ее. "И не до калитки! - подумал он с гордостью, вспомнив о В. В. - А до самого дома". Они шли через всю Москву - по кольцу, вдоль всех Садовых, от Земляного вала и до Крымской площади, вернее, до Неопалимовского переулка. (Теперь он уже знал, где жила семья артистов Благовидовых.) О чем только они не переговорили в ту памятную ночь! И о чем только не расспрашивали друг друга! Но Иван Антонович так и не спросил: кого любила? Когда?.. Он не спросил ее об этом и потом, в течение всего знойного лета, хотя они встречались каждый день и шатались по этим самым пыльным Садовым чуть ли не до рассвета каждую ночь.
"Да что лето?! Жизни всей не хватило, чтобы поговорить хотя бы раз обо всем, обо всем…" - Иван Антонович вздохнул, стараясь собрать воедино, как бы склеить крупицы воспоминаний об их совместной жизни - не такой уж долгой и не такой уж яркой.
Самым счастливым все-таки было то лето. И пусть любовь к Лене была не первой любовью Ивана Антоновича, по с нею, с Леной, все выходило совсем по-иному, чем с другими - чем хотя бы с той же Шурочкой Черепниной. С Леной он чувствовал себя как-то проще; с другими женщинами он был все равно как безъязыкий теля, которого тянут на поводу, а он упирается и поводит головой из стороны в сторону. Те, другие, тянули его к себе или красотой и яркостью одежд, или кокетством и в конце концов доступностью. А тут к Лене он тянулся сам и даже не задумывался над тем, почему, собственно, влечет его к ней? Бывало, пробыть наедине с девушкой, с женщиной было для Ивана Антоновича настоящей пыткой. Особенно - поговорить, объясниться. Пот пробьет его, во рту все пересохнет от сдерживаемого волнения. С Леной же, наоборот, хотелось побыть наедине; хотелось, взявшись за руки, идти хоть через всю Москву и говорить, и говорить… И если не видел ее день-другой, то ему уже казалось, что не видел ее вечность, - так он скучал, так она нужна была ему.
И вот в разгар их любви, когда Иван Антонович и дня не мог прожить без Лены, его вдруг направили в командировку: и не на неделю, и не на две, а на целый месяц. На Маныче велись работы по регулированию стока, и строителям понадобились дополнительные изыскательские материалы.
Ивана Антоновича назначили руководителем бригады, и он уехал в Сальск, где на некоторое время был развернут опорный пункт института. Он пробыл там весь август; Лена писала ему чуть ли не каждый день. Письма ее, которые в войну, к сожалению, потерялись, были такими искренними, в каждом из них было столько заботы о нем, что Иван Антонович понял: она его любит.