Жена копала картошку. Ей помогали ребята. Иван выкапывал лопатой клубни, а меньшой вместе с матерью выбирал их из земли. И хотя Дарья писала ему и Егор знал, что старший, Иван, с осени пошел во второй класс, однако он никак не мог представить себе, что дети его так выросли. Он ушел на войну, когда старшему, Ивану, едва исполнилось четыре года, а меньшому, Толику, не было и двух лет. Теперь же лопатой орудовал длиннорукий подросток; рукава латанного разноцветными заплатами ватника подвернуты; его, Егоров, картуз, который он носил, когда был парнем и ухаживал за Дарьей, лихо сдвинут на затылок. Иван легко ударял ногой по закрайке лопаты, выворачивая комья земли. Толик хватал побуревшую ботву, отбрасывал ее в сторону и, нагнувшись, споро и сноровисто принимался выбирать клубни. Дарья помогала ему.
Слышались глухие удары картофелин о края кошелки; в воздухе летала паутина, и почему-то не было сил ни подойти к Дарье, ни окликнуть ее. Но это продолжалось лишь какой-то единый миг, потому как Егор тотчас же поборол свое волнение и окликнул их. Первым подбежал Толя. Егор бросил на землю костыли и, опершись на здоровую ногу, поднял меньшого на руки…
"Да! Кажется, совсем недавно все это было, а начнешь считать да пересчитывать, двадцать лет прошло", - думал Егор. По сути, прошла жизнь. Сыновья выросли, а они с Дарьей состарились. Выросли дети - и разбежались. А почему разбежались - понять он не мог.
Егор мечтал, чтобы сыновья его, как их дед, как и он, их отец, пахали землю, сеяли и убирали хлеб. Егор старался с детства будить в них любовь к земле, к природе. Он брал их с собой на рыбалку. Он заставлял привозить ему щи и кашу в поле. Купил велосипед, чтоб они не пешими ходили, как Егор сам бегал к деду, а чтоб веселей им было. И они привозили ему обед - иногда вдвоем, а чаще всего старший, Иван. Пообедав, Егор сажал сына рядом с собой на трактор и продолжал пахоту. Иногда, закурив, отец делал вид, что не может выпустить из рук папиросы, и тогда он кивал Ивану: "А ну, потяни-ка вот эту штучку вперед!" Иван был очень доволен, что отец доверяет ему распоряжаться машиной.
Радовался про себя Егор: сын рос послушным и сноровистым. В шестнадцать лет он уже самостоятельно, без отцовского присмотра, водил трактор; помогал отцу зимой пилить на циркулярке. Окончив семилетку, Иван выучился на шофера и года три работал на грузовике. Подошла пора - призвали его в армию. Армия теперь известно какая: вся техника у нее на колесах. Иван в армии еще пуще прилип к этим самым машинам. Хотя сын и не хвастался в письмах про то, кем и в каких войсках он служит, но Егор и меж строк, по отдельным словам и намекам догадывался: в ракетных войсках его Ванятка. Все хорошо: отслужил свой срок Иван. Вернулся. Егор радостно встретил сына, обнял. Глядел отец на Ивана и думал: нет, теперешняя армия не чета той, в которой он служил когда-то! В тридцать шестом году, когда Егор служил на действительной, лишь ротный ходил в сапогах, а командиры взводов и отделений, как и рядовые, наматывали на ноги обмотки. Да что там в тридцать шестом! Даже в сорок пятом он, победитель, вернулся домой в стоптанных кирзачках, в гимнастерке, "бывшей в употреблении", подпоясанной брезентовым ремешком. А сына его, провожая из армии, нарядили во все новенькое. Сапожки на нем добротные, ремень широкий, кожаный, галифе и китель - словно с иголочки. Вошел Иван в избу, бросил на лавку чемодан с блестящими застежками, и потускнела изба перед его молодостью. Ушел на службу Ваней-Ваняткой, а возвернулся настоящим горожанином.
Как положено по обычаю, за обедом выпили со встречи-то. Потом вышли в сад покурить. Сели на скамеечку возле избы, где Егор по утрам любил сиживать, сделали они по одной-другой затяжке, вдруг Иван и говорит: "Я, папа, ненадолго приехал. Я еще в части завербовался в Москву, на стройку. Буду работать в специальном монтажном управлении. Года два придется пожить в общежитии, а там квартиру обещают".
У Егора самокрутка изо рта выпала - настолько слова Ивана были для него нежданно-негаданными. Выучил сынка называется!
А через год ушел из дому и меньшой. Иван-то хоть до призыва в армию дотянул, поработал в колхозе, а Толя сразу после семилетки поступил в ремесленное училище - и был таков!
"Почему-то раньше всем находилось дело в родном селе, - мучительно думал Егор. - Жили ведь куда хуже, чем теперь. Перебивались с хлеба на воду, а никто в город не уходил. Весной пахали, сеяли, а зимой шили и вязали шляпы. А теперь мода пошла: старики в деревнях свой век коротают, а молодежь вся как есть в город бежит".
Сколько ни думал над этой бедой Егор - никак не мог понять: какая корысть городу от его сыновей? Ну были б они инженерами, учеными, врачами - тогда б иное дело! Тогда б, конечно, где им жить, окромя столицы. А то, подумаешь! Ведь это только название громкое: "специальное строительно-монтажное управление". Иван-то не инженером в этом управлении служит, а всего-навсего крановщиком. А Толик и вовсе токарь. А тоже форсу хоть отбавляй. Рубашка на нем, как на профессоре, нейлоновая, галстук в клетку. Придет, ходит по избе, засунув руки в карманы; только и слышишь от него вопросы - один другого глупее: "Папа, почему ты не оборудуешь в избе водяное отопление? От русской печки так много пыли", "Папа, почему ты не сделаешь душ? Я так привык каждый день принимать душ, что если я не помоюсь, у меня зудит все тело".
"Ишь, душ он захотел! - ворчал про себя недовольный Eгop. - Чай, Ока-то рядом. Сходи на реку и сколько хочешь полоскай там свой зуд".
Расстроенный, Егор не заметил, что самокрутка его давно уже погасла. Он не стал ее зажигать вновь, а бросил на землю и, подхватив ватник, не спеша направился к трактору.
Завидя, что Егор вновь зашагал к трактору, вороны тут как тут: торопятся занять место поближе к лемехам. Однако они ошибаются: Егор не спешит начинать пахоту. Подойдя к машине, он приподнимает щиток и минуту-другую возится в моторе. Что-то там пощупает, что-то там покрутит - мотор то загудит вдруг сильнее, то совсем затихнет. Послушав, проверив что надо, Егор опускает щиток на место и, припадая на больную ногу, идет к плугу. Он оглядит лемеха, пневматику и, если доволен осмотром, торопливо возвращается к трактору и карабкается по лесенке наверх. Опустившись на жесткое сиденье, Егор оглядывается назад и, сняв картуз, снова машет птицам, как бы говоря: "Ну что ж, друзья, начали!"
И снова ровный гул трактора; и снова теплая, влажная земля бесконечной лентой вьется из-под лемехов; и снова крик птиц, снующих, спешащих схватить из-под лемеха добычу повкусней и пожирней. И кажется, все это едино: и ревущая машина, и эта голодная птичья стая; и все это в каком-то радостном порыве, в облаке пыли, с гвалтом и скрежетом движется по полю.
И так продолжается до тех пор, пока не закатится солнце и на землю не лягут голубые весенние сумерки.
12
Но сегодня, к огорчению птиц, Егор кончил пахоту раньше обычного. Солнце было еще высоко, когда он, выехав на обочину дороги, приподнял лемеха плуга и покатил домой.
Правда, к этому времени Ворчун успел насытиться и ему тоже пора было попеть и почистить перышки. Скворец полетел в село. На своих быстрых крыльях он был дома раньше Егора.
Скворчиха уже положила яички и насиживала их. Она занималась этим очень усердно - настолько усердно, что могла весь день просидеть в душной скворечне, не вылезая на волю. В жаркие дни она выставляла клюв в леток и дышала прохладой; если мимо пролетал какой-нибудь комар, скворчиха выскакивала на миг, чтобы схватить его на лету, и снова спешила прикрыть своим разогретым телом яички.
Жалея подругу, Ворчун почти силком выталкивал ее из душной скворечни - покормиться и погулять.
Так и на этот раз: прилетев, Ворчун попел, пощелкал, потоптался на месте, взмахивая крыльями, и - "тить-фьють!" - иными словами, подал сигнал подруге, что он готов ее подменить. Скворчиха выглянула из летка: "фыр-р!" - и след ее простыл. Ворчун тотчас же юркнул в скворечню, на ее место. Прежде чем сесть на яички, он тщательно осмотрел все внутри. Ворчун поймал паука, висевшего на паутинке у самого потолка скворечни - они в мае плодятся просто из ничего, - и только после этого перевернул клювом яички и сел на них. Однако сидеть ему пришлось недолго. Через четверть часа, а может, и того раньше, вернулась его неугомонная подруга - поела.
Ворчун был хороший муж, порядочный. Он делал все по хозяйству: чистил скворечню, наравне со скворчихой кормил птенцов. Но сидеть на яйцах долго не мог. И не потому, что считал это занятие ниже своего достоинства. Нисколько! Просто у него не хватало терпения сидеть долго. Он с удовольствием уступил место в душной скворечне своей подруге, а сам выпрыгнул на волю.
Он уселся на самой верхушке тополя. С высоты скворцу хорошо было видно: подъехал Егор на тракторе. Он поставил машину на поляне перед домом, заглушил ее и спустился вниз по лесенке. Подойдя к крылечку избы, хозяин стянул с плеч черную от пота рубаху, повесил на перильца и шагнул к сараю. Тут, с угла сарая, висел рукомойник. Егор долго мылся, громыхая соском и отфыркиваясь. Помывшись, он загладил ладонью мокрые волосы и позвал Дарью.
- Мать! - сказал Егор. - Принеси-ка мне мою гвардейскую!
- Сейчас!
Хлопнула дверь избы, и на крылечке появилась Дарья.; Сухонькая, опрятная, она словно бы молодела в дни, когда приезжали из города сыновья. В одной руке Дарья держала чистый рушник, а в другой - Егорову военную гимнастерку, которую хозяин надевал только по большим праздникам. Егор взял полотенце и стал вытираться. Вытирался он долго и тщательно - так же фыркая и отдуваясь, как и при умывании. Растерев докрасна лицо и шею, возвратил полотенце Дарье и, взяв из ее рук гимнастерку, начал не спеша одеваться. И когда он надевал свою старую, хранившуюся в сундуке военную гимнастерку, то ордена, прикрепленные к ней, глухо позвякивали. Вернее, позвякивали медали: орденов-то было немного - один, Отечественной войны, и тот привинчен накрепко, а медали висели свободно, на ленточках; они ударялись друг о дружку и приятно позвякивали.
Наконец-то Егор оделся, подпоясался ремнем, одернул сзади гимнастерку и, подобранный и помолодевший, поднялся по ступенькам в сенцы. В бывшие сенцы, ибо года два назад, следуя моде, Егор переделал свою избу на городской манер. Темные сенцы, мазанные из глины, которые были прилеплены к избе еще дедом, развалил, а вместо них поставил террасу - на каменном фундаменте, светлую, с большими окнами, открывающимися в сад. С наступлением тепла окна всегда были открыты, и по праздникам, когда приезжали из города сыновья, тут обедали и пили чай.
И на этот раз праздничный стол был накрыт на террасе.
Едва Егор прошел, Ворчун с тополя перелетел на яблоню, что росла неподалеку от окна. Заглядывая через открытое окно, он слушал отрывки разговора, доносившиеся до него.
- Заждались, папа! Ты что так долго работал? - спросил старший, Иван.
Егор потоптался у стола, загородив на минуту-другую своей спиной окно. Потом прошел в угол, сел с торца стола.
- Надо бы еще часика три попахать, - сказал он. - Но из-за праздника бригадир отпустил пораньше.
- Ты и так девять часов баранку крутил, - сочувственно заметил Анатолий.
- Кто ж в этакую горячую пору часы считает? - Егор придвинул к себе тарелку с солеными огурцами и стал резать их ножом на кружки. - Знаешь ведь нашу крестьянскую пословицу: весенний день год кормит!
- "Крестьянскую"?! - подхватил Иван, беря в руки бутылку "Столичной", привезенную им ради праздника. - Скажи уж - не крестьянскую, а дедовскую! Сколько веков люди пашут землю - и все одно и то же: день год кормит. Пора, папа, и у вас в колхозе покончить со штурмовщиной. При такой-то технике надо работать по-новому. Вон у нас - порядок. Все по графику: плита Щ-5 прибывает на стройплощадку в десять пятнадцать; Щ-6 - в десять тридцать. Никакой путаницы, никакой тебе дедовской штурмовщины.
- Вот оставался бы в деревне да и помог нам, старикам, организовать дело по-научному! - Егор отставил свой стакан, в который Иван успел уже налить водки. - Мне больше не наливай, хватит. Я хотел еще повозиться с пчелами, а они чистоплотнее нас: не терпят спиртного духу.
- Не для того нас учили, чтоб в земле копаться. - Иван налил водки себе и перегнулся через стол, чтобы наполнить стакан брату, сидевшему напротив. - Тебе полный?
- Полный, - кивнул Анатолий.
- А ты не копайся! - Егор помолчал, слушая, как булькало в горлышке бутылки; и все время, пока булькала льющаяся в стакан водка, он сокрушенно качал головой. - Не копайся, а садись хоть на мой трактор и наши. Трактор не соха! Плох - усовершенствуй. Добавь ему скорость - может, за час будешь столько вспахивать, сколько я за весь день не успеваю сделать. А то вот оба вы галстуки нацепили, руки - в брюки! - и посвистываете себе, а мы, старики, вкалываем.
- Прошу, папа, без личных выпадов, - с улыбкой проговорил Иван, стараясь перевести все в шутку. - Я говорил о деревне вообще.
- Вот и я тебе - это самое "вообще"! - продолжал Егор. - Ты посмотри на свое родное село: кто в нем остался? Кто пашет, сеет, убирает? Кто кормит вас? Посмотри! Одни старики да старухи. Возьми, к примеру, хоть нас с матерью. Мне за пятьдесят. Три ранения, инвалид, а я с рассвета и до темна в поле. Посмотри на руки матери! В трещинах все, в цыпках, пальцы не гнутся, а она - день и ночь на ферме. Егор, Дарья да слепая бабка Марья вот кто остался на селе! Вот кто вас, горожан, кормит!
- Хватит тебе, отец! - вступилась Дарья. - Распалился, как самовар. Иван в шутку сказал, а ты все всерьез да к сердцу принимаешь.
- Принимай не принимай - оно само липнет, - как бы извиняясь за свою горячность, примиряюще проговорил Егор.
- Сегодня, папа, наоборот: мы, горожане, будем вас кормить, - вступил в разговор Анатолий: меньшой был характером мягкий, в мать, и ему хотелось хоть чем-нибудь сгладить неприятный осадок от слов отца. - Тебе, папа, лучший кусок судака. Знаешь, один какой ввалился? Во! - И он развел руки в стороны, показывая, какого судака они поймали.
- Я не люблю судака - он сладкий какой-то, - возразил Егор. - Вот если б моей плотицы жареной.
- Ну что за рыба - плотва?! Одни кости. - Анатолий достал из кастрюли ломоть судака с верхним колючим плавником, положил его на тарелку, притрусил сверху зеленым батуном и подал отцу, - Судак - самая лучшая рыба, которая осталась в наших реках.
- Нет, нет! - Егор поднял руки, не принимая тарелки. Ему не хотелось отказом своим обижать сыновей, но и есть рыбу, добытую воровским способом, он не мог. - Отдай Натке, я судака не люблю. Мы с матерью лучше капустной да соленым огурцом закусим. - Егор наколол вилкой кружок огурца и, встав, поднял свой стакан. - Ну, раз налито, то надо выпить. За встречу! За праздник! За нашу победу!
Все стукнулись стаканами и выпили. Правда, Наташе не наливали, а Дарья только пригубила и тут же, поморщившись, отставила стакан с зельем.
Выпив, сыновья принялись за еду. Некоторое время с террасы только и доносился стук вилок да слышалось дружное посапывание людей, занятых едой. Иногда раздавался голос Дарьи:
- Картошку-то берите! Для кого ж я старалась, жарила.
Или звонкий голосок Наташи:
- Толь, смотри, какая кость! А говорил, что судак без костей.
Анатолий смеялся:
- Чудачка, это ж хребет. А бесхребетных рыб но бывает. Это люди бывают бесхребетными. Катаются на их горбах с утра до вечера, а им все нипочем.
- А кто катается-то? - встревал Егор. - Дети и катаются! В этом вся жизнь и состоит.
Снова вступилась Дарья, умоляя, чтобы Егор молчал. На некоторое время за столом наступила тишина. Воспользовавшись минутой примирения, Иван взял бутылку - хотел налить по второму стакану, но Егор отказался, ссылаясь на усталость.
Сыновья выпили и по второму, и по третьему разу, но в спор больше не вступали.
Похлебав щей, Егор принялся за картошку (к рыбе он так и не прикоснулся). Поев, сказал Дарье "спасибо" и, не ожидая сыновей, вылез из-за стола.
Он вышел в сад и сел на скамеечку с солнечной стороны террасы.
13
Возле скамьи росла корявая, развесистая рябина. Она вся была увешана белыми гроздьями цветов. Егор сел с уголка, в тенечек; достал свой старый линялый кисет и принялся завертывать самокрутку. Только он закурил - подошли сыновья. Устроились рядом, задымили сигаретами.
К махорочному дыму хозяина Ворчун был привычен, а от городских сигарет шел такой вонючий дух, что скворцу, который сидел рядом, на яблоне, стало невмоготу. Он вспорхнул и, плавно паря на крыльях, полетал-полетал и сел на крышу скворечни.
- Ах ты разбойник! - проводив его взглядом, радостно воскликнул Егор. - Мы тут, можно сказать, по-семейному о том да о сем калякаем, а ты сидишь и подслушиваешь?!
- Папа, ты с ним как с человеком разговариваешь! - удивился Иван.
- А как же! Мы с ним - однополчане. - Егор улыбнулся, собрал морщинки возле глаз. - Я его Ворчуном прозвал, хотя он - не в пример мне - нрава веселого. И смышлен - куда до него человеку! Выдумки у него побольше, чем у нашего брата. - Егор помолчал, пуская дым колечками, и продолжал все с той же улыбкой - В прошлом году май был теплый. Огурцы посадили рано. Мать - на ферме, Наташа - в школе, а я один дома - приболел что-то. Сижу вот как теперь, на солнышке греюсь, вижу: грачи на грядке. Копают, черти! Идти сгонять их сил нет. Я это два пальца в рот, да как свистну! Испугались, улетели. Неделю целую, пока сидел дома, гонял их. А тут уж на работу пошел… Сижу раз на террасе утром, завтракаю. Слышу: свистит кто-то. Выглянул, а это друг мой, Ворчун: сидит себе возле скворечни и свистит. Да так здорово, ей-богу, не хуже меня.
Сыновья посмеялись, не очень-то веря рассказу отца.
- Ну, вы сидите, а мне рассиживаться некогда. - Егор затоптал окурок, поднялся со скамьи. - Надо травы корове подбросить да поросенку корм дать. А то хозяйка, знать, с посудой завозилась, позабыла.
- Посиди, пап! - сказал старший, Иван. - Теперь ведь до отпуска не увидимся.
- А в воскресенье-то или не приедете?
- Нет. План будем штурмовать. Май - трудный месяц: сплошные праздники. А план остается планом. Так что к концу месяца волей-неволей приходится объявлять аврал.
- Хе-хе! - посмеялся Егор. - Значит, и у вас бывает такое: день год кормит?
- А-а! - заулыбался Иван, вспомнив разговор за столом. - И у нас случается. Только день у нас не год кормит, а месяц.
- Так, так. В месяце - штурмовая неделя, - с подковыркой сказал Егор, - в каждом квартале, считай, три. А годовой план, само собой, штурмуется в последний квартал.
- Это только у них, у строителей, - заметил Анатолий. - У нас на заводе все по-другому. У нас железный график.
Слушая сыновей, Егор качал головой. Улыбка не сходила с его лица.