В столовой пели дети, смеялись. "Дети. Дети. Мирная обитель. А в нескольких шагах от вас непримиримые, смертельные враги. За горло бы вас, каты! Мертвой хваткой!.. Не распускай нервы, солдат!" - приказал себе Яницын и застучал быстрее молотком.
Замятин, серый, помятый, не протрезвел после сна.
- Дай холодненькой водички, божий заступник. Маленько дербалызнули после ночной вахты. Ха-ха! О-го-го! Водичка даже со льдом! Хороша кваса! - говорил он, выливая в огромную пасть железный черпак. И опять взревел медведем, потревоженным в берлоге: - Ты мне дурика не строй: воду подаешь, морковным чаем потчуешь. Жив-ва! Шагом марш! Добудь две бутылки самогонки, а еще лучше - ханшина у ходей. Трещит башка. На золотой, нищета, Замятин - мужик богатый.
Яницын вышел на кухню, лихорадочно соображая: что делать?
- Чистых бутылок нет, Надежда Андреевна? - спросил он и заметил бледность хозяйки. - Ай вы заболели?
- Боюсь я их, проклятых! Все внутри трясется, когда вижу их так близко.
Пальцем она показала ему подойти ближе и шепнула:
- За ханшином я сбегаю сама, а вы пройдите в нашу спальню и послушайте их. Может, у них умысел какой? - Она сунула ему бутылки. - Идите к ним, скажите, что уходите.
- Одним моментом слетаю! - приоткрыв дверь, сказал Яницын калмыковцам. - Лавки-то китайские не близко, два квартала, но я мигом!..
- Иди, иди, Матвеев! - отмахнулся от него Замятин. - Мы с капитаном давно не виделись, а происшествий куча…
Яницын, закрыв спальню на крючок, прильнул к тонкой перегородке, отделяющей его комнатку от хозяйской.
- Пока вы, капитан Верховский, в карательных отрядах на лошадях перед девками гарцевали, тут такое творилось! - услышал Вадим глухой, сдержанный голос Замятина. - Такое! Одним словом, советую ночью на берег Амура с барышнями и хахальками не ходить. Там весь берег в упокойниках. Веришь, капитан, туда даже волки повадились бегать стаями. Готовая пожива!
- Ты по-прежнему, Юрка, в юридическом отделе трудишься?
- При нем! - многозначительно подчеркнул Замятин.
- Понятно! Вижу, что безденежьем не страдаешь. Доходы?
- Недотепа этот чеботарь спросил меня вот так, вроде тебя, капитан: "Откуда у вас доходы, все по закону делаете?" Ха-ха! Не скажешь простофиле, что закон у нас такой: что твое - то мое, а что мое - то мое. Откуда, капитан, доход?
Яницын затаил дыхание, - как вахмистр помнит прошлый разговор, а ведь был пьян как стелька, и с тех пор прошло месяца два…
- Откуда доход? - продолжал Замятин. - Осенью, когда мы сюда вошли - попировали. Действовал каждый кто во что горазд. Ты хорунжего Кандаурова, покойника, знал?
- Ну, еще бы! Конечно, знал.
- Кандауров хапал и направо и налево. Осенью, когда последние пароходы по Амуру шли, Кандауров пришел на пароход и снял пассажирку-дамочку с кольцами на пальцах. "Большевичка? Следуйте за мной!" Дамочка, конечно, в слезы: "Бог мой! Да за что?" Он на нее рыкнул: "Не рыдай мене, маты! Разберемся на месте. Нет вины - отпустим". Увез дамочку к себе. Бабец, говорят, ему попался номерной, красивая, стерва. Он, не будь плох, обобрал ее до ниточки - рванул деньги, драгоценности, снасильничал. И сбыл с рук, отправил "большевичку" в "вагон смерти".
Ночью повели ее с другими на расстрел. Плачет дамочка. В истерике падает: "За что? За что мне смерть?" И скажи, капитан, какой приключенческий случай происходит? Повезло суке: родственник в конвое, родной племянник! Схватил он ее - и к атаману. Муж у нее оказался семеновским полковником!
Полетела жалоба к командующему американскими экспедиционными войсками Грэвсу. Сволочи америкашки, как водится, историю раздули. Грэвс категорически пригрозил: "Немедленно расследуйте, наведите законность, а то разоружу отряд!" А фига ли им законность?
Кандауров - круть-верть, но атаман за это дело уцепился. Скажу тебе, друг, по секрету: Иван Павлович шибко недолюбливал Кандаурова. Хорунжий из бывших прапоров, сорвиголова, хват и собой хорош. Брюнет, на лицо приятный, силач, мужик-атлет. Атаман-то рядом с ним замухрышка-недоросток. Сам знаешь, Ваня наш ни лицом, ни фигурой не вышел. Злился. Завидовал.
Проверочку юридическим - бац! Кандауров-то круть-верть, но опоздал следы замести: оказалась за хорунжим тьма темных делишек. Одним словом, самочинства вагон и маленькая тележка! Всплыло наверх и ограбление шведского Красного Креста и аптеки Рийка. Передушили по приказу Кандаурова директора Креста Хедбома, его помощника Обсхау, владельца аптеки Рийка, а свалили всё на уголовную шпану. Оказалось, Кандауров хапанул в Кресте пятьсот тысяч рубликов как одну копейку, да еще у Рийка прихватил восемьдесят тысяч.
Чево еще атаман на него так взбеленился? Хорунжий хапал и ртом и задницей, а скрыл суммы, не поделился, как положено, по чинам. Облопался хорунжий, объелся! Веришь ли, Верховский, до чего остервенел Кандауров! Свирепейший, кровожадный мужик. Допрос ведет красных - ажник страшно глядеть: пригнется как-то, скособочится, ноги расставит агромадные, пена у рта. А вот сам-то поверочку не выдюжил, жидок оказался, бланманже! Взяли его под арест, а он ночью вену себе перегрыз - легкой смерти искал. Часовой заметил, остановил самоуправство. Потом стало ему мерещиться, что казненные им люди на него толпой пошли, он от них открещивается, молит о пощаде, трясется, в угол прячется - обезумел. И какое приключенческое дело с ним получилось? И мысли не допускал, не верил, как это его, Кандаурова, могут кокнуть. Посидел в холодной всего сутки - плачет, руки целует, гору золота сулит. Веришь, капитан, на расстрел волоком волокли, как куль с отрубями! Выл, цеплялся, слюни вожжой…
- То-то! - безразлично ввернул капитан. - Жизнь каждому дорога…
- Каждому дорога, говоришь? - переспросил вахмистр. - А я тебе вот какой приключенческий случай приведу. В середине сентября атаман дал мне приказ привести из тюрьмы большого большевика - представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба Широкова. Он больной был, еле на ногах стоял, но держался прямо и стойко, орел-мужик! Спрашивает: "Вы меня на расстрел ведете?" - "Нам расстреливать не приказано, отвечаю, а какие там будут распоряжения, нам не известно…"
Усмехнулся он. Повели его по коридору. Он крикнул: "Прощайте, товарищи!" Ну, конечно, получил крепкого тумака по затылку.
Приказ был доставить комиссара к самому атаману. Встрел он его, как подобает встречать советских… "А! Сам Широков! Высший представитель советской власти!" - сказал атаман и шагнул к нему. Одним словом, ты знаешь Ивана Павловича, когда он в исступление и раж войдет…
От Широкова скоро ошметки полетели, а он все стоит на ногах и гордо так, с презрением смотрит на атамана. Молчит. На вопросы отвечать не желает. Глаза как у орла, так и сверлят атамана. Взбеленился Иван Павлович: "Убью!" - кричит. Широков только и успел сказать: "Мы и мертвые сильнее вас. Победа будет за нами!" - атаман ему прямо в глаза пулю - бац!..
- Тише ты! Сдурел? - одернул Замятина перетрухнувший Верховский.
- Труса празднуешь? Ничего там не слышно. Ребята играют, поют…
Затрещала табуретка - встал Верховский.
- Дай-ка я выгляну, нет ли кого на кухне, - сказал он.
Вернулся.
- Нет никого. Ты потише…
- "Трусоват был Ваня бедный"? - позлил его Замятин. - Чего нам бояться? Сами обговорим, кого захотим. Я все думаю: почему комиссары советские смерти не боятся? Умирают стоя, как столетние дубы. Какая вера их держит? Нет, капитан Верховский, жизнь - копейка, а судьба - индейка. Как кому повезет.
Вот какой у меня приключенческий случай недавно с жизнью произошел. В середине ноября атаман приказал очистить от политических гауптвахту… Очистить так очистить. Шагаем на Военную гору, к Амуру, где стоит аккурат против тюрьмы гауптвахта. Туда из тюрьмы перевели шестнадцать человек, чтобы ликвидировать. Пришел я с конвоем. В списке на расстрел - двадцать два гаврика. С беспробудного перепою мне тошнехонько! Взял я из камер только одиннадцать смертников. Подхожу к камере двенадцатого, и совсем мне невмоготу стало. Махнул рукой: "Остальных завтра перестреляем. Не уйдут от нас". И какая оказия получилась? На другой день полная перекувырк-коллегия! Бабье проклятое, жены заключенных, оказывается, каждую ночь дежурили около тюрьмы и гауптвахты. Они и выследили нас, раскопали после расстрела яму с трупами и с плачем, криками бросились в американскую зону.
Америкашки рады дать нам подножку! Бац! Готово донесение. Щелк-щелк! Готовы фотографии казненных. И все это летит прямым аллюром во Владивосток, к генералу Грэвсу. Тот распузырился, опять пригрозил: "Если будут продолжаться беззакония, разоружу отряд, а Калмыкова отдам на растерзание народу!"
Вадим услышал, как затрещала табуретка. Вслушивался: не выходят ли из комнаты?
- А что же атаман? - спросил Верховский.
- Атаман рвет и мечет, матерится на чем свет стоит, хоть святых выноси: союзники отстранили нас от караула. На гауптвахте теперь стоим не мы, а союзный караул: неделю - американцы, другую - японцы, а третью - китайцы. А-а! Ерунда! Юридические сообразили, и когда на карауле стоят японцы, шлют им бумажки за печатью: таких-то на допрос. И точка! Назад они не возвращаются - японцы получают расписки за печатью: такие-то отпущены на свободу. Ловко? Взятки гладки! А мы комиссариков на Амур, под лед, в прорубь…
"Можно сойти с ума! - метался в тоске Вадим. - Пойти и ударить его молотком? Гад! Гад! Тебя бы параличной мордой в прорубь! Пойду!.. Опомнись, Вадим, опомнись! Припадок слабодушия? Выдержка, железная выдержка!"
- А с остальными-то как? - вяло полюбопытствовал капитан. - Это вы на них даете японцам бумажки?
- О них забыли, что ли? - протянул Замятин. - Но только я хорошо запомнил фамилию двенадцатого в списке к расстрелу - Геннадий Голубенко. Не было его в бумажках. Значит, пока жив, счастлив его бог…
"Геннадий! Геннадий Голубенко в заключении и в списках смертников!" - отчаянно билось, страдало сердце Яницына.
Собеседники замолчали. Яницын вслушивался: не встают ли?
- Дружок твой как? Люлюник или как его? - спросил Верховский.
- Ха-ха! Люлюник! Юлинек? Загадка! Исчез куда-то Юлинек, как сгинул. Загадка! Говорят, кто-то видел его во владивостокской тюрьме. Как и зачем он там оказался, это тоже загадка. Заключенные хотели его за художества над красными самосудом растерзать. Начальство тюремное пронюхало и быстренько его в одиночку упрятало: там он и сыт и пьян и нос в табаке. Есть слушок, капитан, будто неспроста он в тюрьме оказался, - одно дельце его руками сделано, прихлопнул он, кого им надо, а они, как Понтий Пилат, руки умывают: мы не мы - Юлинек.
- Да чего им умывать-то? - лениво возразил Верховский. - Все в их власти. Хотят - казнят, хотят - милуют…
- Ха-ха! Во Владивостоке чистюли сидят, в благородство и законность играют. - Вахмистр приглушил голос, и Вадим весь напрягся, чтобы не пропустить ни слова. - Во владивостокской тюрьме, - говорил Замятин, - по сю пору сидел председатель Совдепа Константин Суханов. Церемонились с ним, шляпы! Наш атаман - мужик свойский, не цацкается, антимонию не разводит. Бац! Бац! Порядок в Хабаровске навел, только держись. Чистит мадьяр, немцев, жидов, большевиков - никого не щадит…
- По его приказу, - перебил его капитан, - мы в деревнях тоже наводим порядок. Учителей и учителок - всю заразу большевистскую - вылавливаем и пускаем в расход. Эти пустобрехи путают, обманывают мужиков глупыми россказнями.
- Что ни говори, а наш атаман мужик свойский!..
- Ты говорил: "сидел Суханов", - а что же ныне? Освободили? - устало и безразлично спросил Верховский.
- Тихо ты! - сказал Замятин. - Выгляни-ка: нет ли кого в кухне?
Послышался шум отодвигаемой табуретки.
- Нет там никого.
- Наш разговор о Суханове ни одна живая душа знать не должна. Тут узелок сложный завязан, - продолжал глухо Замятин, - а то и тебе, капитан, и мне - башка контрами! Суханов - первый большевик во Владивостоке, какой дурак его выпустит? К атаману сегодня прибыл нарочный: большевик Константин Суханов убит "при попытке к бегству". Ха-ха! Вот тебе и освободили!
В кухне стукнула входная дверь. Сбросив крючок, Яницын вышел из спальни и надел тулуп, потрепанную шапчонку.
- Принесла две бутылки ханшина, - шепотом сказала раскрасневшаяся от мороза и ходьбы хозяйка. - Вот сдача. Возьмите бутылки и побудьте немного на улице, чтобы не вызвать подозрений…
Яницын все сделал по ее совету, а затем с бутылками в руках, расплывшись до ушей, вошел в комнату.
- Ханшин! Дай я тебя расцелую! - вскричал Замятин. - Живем! Не надо, не надо мне сдачи! Да не суй ты их мне! Отстань, борода! Неси три стакана. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей!
Он наполнил до краев стаканы.
Матвеев зажмурился, с наслаждением понюхал содержимое стакана. Лицо его покраснело от удовольствия.
- Закусим таком, рукавом шинели. Ха-ха! За встречу, капитан! Рад! Тебя нет и нет. Подумывал я, грешный, что у тебя уже голова в кустах… Ха-ха! Да ты сразу и окосел, Матвеев? От стакана? Давай налью еще! Хороша ква́са!..
- Нет, милай, нет! - крутил придурковатой башкой Семен Матвеевич. - Душа меру знает…
- Пей, сапожник, а то за шиворот вылью! - взревел вахмистр.
Смеялся слабоумный дурачина:
- Лей! А мне больше нельзя: ни-ни, ни капельки, а то припадок вдарит. Только стакан - и крышка…
- Да ну тебя, тетеря! - поеживаясь, отодвинулся от него Замятин. - По мне, припадочный и порченый - страшнее зверя нет… Нам с капитаном больше достанется. Пей, Верховский!
Без закуски, стаканами, они выхлестали водку-ханшин, как воду. Тем временем чеботарь, сопя, поклевывая носом, сияя неугасимой улыбкой, кончал свою работу.
- Готовы сапожки, господин военный офицер! Я и на второй сапог заплатку поставил, - говорил Матвеев, поплевывая на самодельную ваксу - из печной сажи с куском сахара, разведенного в воде, - доводя щеткой до блеска до глянца хромовые сапоги.
Замятин сел на койку, обулся. Вахмистр был расслаблен, скучен; ханшин не взбодрил, а вконец обессилил верзилу. Дряблый, непослушный язык его молол несуразную неразбериху пополам с отборной матерщиной. Чертыхнувшись, он достал из кармана гимнастерки железную коробочку, достал из нее щепоточку белого порошка. Потом отогнул большой палец левой руки, в образовавшуюся ложбинку на тыльной стороне пальца высыпал порошок, наклонился и с силой вдохнул его в нос.
С детски непосредственным любопытством, приоткрыв рот, следил за ним Матвеев.
- Понюхаешь, простодушный? - протянул ему коробочку Замятин.
Сапожник охотно потянулся за ней.
- Ну тебя! Все равно что младенца неразведенной спиртягой поить.
Замятин спрятал коробку в карман и засмеялся: лицо у сапожника было вытянутое, обиженное - того и гляди заплачет.
- Ну, бывай, бывай здоров, старикан! - натягивая на себя японскую хламиду и сикось-накось нахлобучив шапку, ворочал Юрий тяжелым языком. - Пошли, Верховский! Спасибо за работу, сапожник. На том свете сочтемся. Чево буркалы-то выпучил? Окосел? - И задурачился спьяну грозно, начальственно: - Зовут тебя как? Или ты папу-маму забыл?
- Семеном, господин офицер! - преданно и ретиво отвечал Матвеев.
- Отчество? Фамилия?
- Семен Матвеев Матвеев, - готовно докладывал чеботарь.
- Ну, бывай, бывай! Загляну на досуге. По сердцу ты мне, простота!..
Беспощадно трезвые зрачки Замятина невзначай вонзились в безмятежно добрые, осоловелые глаза недотепы.
"Слабоумец! Простак мужик!"
"Щупаешь? Себе не веришь, палач?"
- Заходите, заходите, господа военные офицеры! Вот как порадуете…
На открытую терраску в одной рубахе вышел с ними Матвеев. По крыльцу спустился, пошатываясь. Провожал друга сердечного.
"Ушли. Ушли!" Вернулся в каморку. Открыл форточку. "Чтобы и духу вашего не было, проклятые! Душители! Вешатели! Каты!"
Яницын упал лицом в тощую подушку. Нет Кости Суханова. Гордый орел Широков, бесстрашный представитель Чрезвычайного военно-революционного штаба, погиб смертью храбрых. Пали бойцы на поле брани. Честь вам и слава! Удар в безоружных. Одного в спину, другого в глаза. Так поступают трусы и подлецы… Не утихало горе, но где-то близко сочилась светлая радость, что-то грело ожесточенное сердце. Да! Надежда Андреевна-то какова? Вот тебе и тихая: как тактично и ловко подсказала. Спасибо!
Оставаться и дальше беспристрастным летописцем Вадим больше не мог. Не до эпического "лета такого-то бысть"!
Судья и мститель, он собирал все новые и новые факты неслыханно жестоких преступлений белых и интервентов. Он вел неустанный счет… Оправдательные формулировочки обывателей можно нанизать как сушки на нитку: и "один в поле не воин", и "одной рукой в ладошки не ударишь", - а будет ли легче? "Вставай, поднимайся, рабочий народ!" - мурлыкал под нос Вадим. - Так и заплесневеть можно, под лежачий камень вода не течет. Отдохнули, Вадим Николаевич? Пора и честь знать. В строй, солдат! В бой, солдат! И вспомнил мать, маму Машу дорогую.
К ней - посоветоваться, благословиться, ибо больше он ни на что оглядываться не будет. "Люди еще ужасаются, еще в панике, но уже бурлят, негодуют. Время, время поднимать, звать к протесту, противодействию. Пусть будет горстка, но пора начинать. Мама, иду к тебе…"
Мать будто ждала его ночного осторожного стука - уже на пороге, уже вздула огонек, уже всматривается в родное лицо сына. Ровная, обычная, будто и не тосковала, будто не простирала старые руки в ночную темень, будто и не звала громко, всхлипывая, - никто не услышит: "Сын! Вадим!"
Марья Ивановна выслушала его, задумалась. Великим провидением матери она хорошо знала характер сына, понимала его нетерпеливую возбужденность: "Накопил большую силу сын!", его святую жажду возмездия врагу. Не удерживала, не молила быть осмотрительнее, осторожнее: учен, травлен собаками Вадим, не раз ходил, ненаглядный, по острию ножа, смотрел смерти в глаза. "Сын мой, сын!"
- В подполье на кухне, - спокойно сказала мать, - уже неделю я прячу человека. За ним охотятся контрразведчики Калмыкова. Поговори с ним. Сдается мне, что он, как и ты, пошел, чтобы не оглядываться и не останавливаться. Может, вместе что и надумаете. Не нам с тобой, Вадим, жить в волчьем логове. Стара я, но позовешь - помогу всем, что в моих силах. За нашей квартирой слежку прекратили, я это проверила. Видно убедились, что ты скрылся в дебри лесные или погиб. Теперь у меня можно устроить явочную квартиру, если понадобится. Ты за меня не опасайся, не щади - хочу послужить правому делу…
Яницын хотел что-то сказать, но захлебнулся сыновьим чувством любви и благодарности. "Мама, моя мама!"
Рабочий-грузчик Николай Сергеевич Юрин оказался большевиком, и Вадим сразу же нашел в нем единомышленника.
Николай действовал в одиночку: партийная организация разгромлена. Писал и размножал листовки, воззвания, прокламации; с помощью сына Мити расклеивал их на стенах казарм, учреждений. На след Юрина напала контрразведка, и пришлось ему попетлять по городу, скрывать имя, фамилию и в полном, а не только в переносном смысле уйти в подполье. Юрин страдал. Когда уходил из дома, встретил друга сына, и тот ему сказал: Митю схватили калмыковцы - настигли во время расклейки воззвания к солдатам гарнизона.