Владивосток пропах морской соленой водорослью, морской капустой, скипидарным запахом дерева, красками. Дробно, как дятлы в свадебные дни, стучали топоры, звенели острозубые пилы - возводились новые этажи, дома. На мысе Чуркина, на той стороне бухты, редел вековой лес - появлялись новые просеки, новые строения, улицы. Жил, пел, гремел город.
Огородники-китайцы, сгибаясь под тяжестью, несли на длинных тонких коромыслах круглые плетеные корзины с молодой зеленью - луком, огурцами, морковью. Истошно орали паяльщики посуды. Высокими голосами пели-заливались торговцы рыбой: предлагали хозяйкам остро пахнущую морем, трепещущую навагу, камбалу, корюшку.
И самый кипень - это разноязыкий, разноплеменный, бурно живущий порт. В бухту прибывали суда со всех концов земли - из Америки, Японии, Австралии. Гремели, оглушительно лязгали лебедки, грохотали выбираемые толстые железные якорные цепи. Зычно ухали грузчики, с поклажей на спине бегущие вдоль пароходных сходней, ревели сорванными голосами боцманы:
- Майна! Вира! Майна! Вира!
- Куда ты прешь, дура баба? Ослепла? Раздавят, как мышонка!..
Несметные богатства приходят и уходят из порта: мягкое золото - пушнина, разные товары - тюки сукна, шерсти, шелка, швейные машины, мешки с соевыми бобами, крупчаткой, железные пудовые банки с кокосовым маслом, ящики с заморскими фруктами, цемент, керосин и даже цистерны с водой из Японии (Владивосток был беден пресной водой).
Лесников, помолодевший, веселый и быстрый, словно у него выросли за спиной крылья, за дорогу крепко сдружился с Василем. Сидя с ним и Аленой на берегу бухты и наблюдая оживленную жизнь порта, Силантий делился своими раздумьями:
- Всем этим неслыханным богатством владеют господа промышленники, купцы-богатеи. Видели - в городе каких только фирм нет! И японские, и американские, и английские. А город наш, русский. Конечно, тут и русские буржуи есть, но чужестранец шустр, во все щели так и лезет. Посмотрите: кто на них трудится? Горб гнет вона какая великая рабочая рать: русские, китайцы, корейцы, японцы. И у всех рубаха пропрела до дыр от пота горючего. И здеся правды-справедливости нет. И здеся, как и в России, трудолюбцы гнут шею под ярмом. А говорили - вольный край! Копейка кровью достается. Попробуй убери тут рабочего - сразу вся жизнь замрет…
"Верно, - согласно думает Алена, - здесь всему ход дает рабочая рука".
Порт - трудовое сердце города - работал уверенно и ритмично: денно и нощно гудели гудки - приходили и уходили суда. Порт ширился, строился: поднимались новые склады, пакгаузы, выравнивался, укреплялся берег, обихаживались пирсы.
На глазах переселенцев вырастал прочный, красивый причал: ежедневно в зеленовато-прозрачную воду бухты, на ее дно, плавучие краны опускали огромные - с добрый крестьянский сарай - бетонированные кубы.
Трудным и, видать, опасным делом спуска в воду многопудовых кубов командовал высокий красивый человек.
"Батюшки-светы, как похож на покойного Петра Савельевича!" - ёкнуло Аленино сердце.
За несколько дней до отъезда Смирновых из Семиселья пришла безотрадная весть о безвременной кончине Петра: "Убит при попытке к бегству…" Всю дорогу на Дальний Восток стоял перед Аленой образ могучего, доброго и умного молотобойца; она, держа кричащее сердце в руках, вспоминала, как уводили его жандармы. "Убит при попытке к бегству". Дядя Силаша говорил: "Никакого бегства не было. Убили и отписались…"
Сердитый окрик большелобого, белолицего начальника на замешкавшихся рабочих отвлек Алену от тяжелых воспоминаний. По мановению руки стройного великана в кремовом чесучовом костюме, из-под пиджака которого выглядывала льняная вышитая рубашка, тяжеленный куб, лениво покачиваясь на тросах, при помощи водолазов ложился на свое, точно предназначенное, место. После укладки кубов лицо великана добрело; отдуваясь, как после крутого подъема, он вынимал платок, вытирал горючий пот со лба.
- Ну как, Иосиф Антонович, довольны? - намекающе спрашивали его рабочие и водолазы. - Может, обмоем?
Иосиф Антонович улыбался, лез широкой пятерней в карман за бумажником, вынимал серебряный полтинник.
- Обмойте, ребята, чтобы наша кладка десятки лет нерушимо стояла.
Однажды в порт пришла комиссия - проверять укладку причала, строительство портовых сооружений. Чистенькие господа в белоснежных костюмах, в соломенных шлемах "здравствуй-прощай" походили по складам, потоптались на готовом участке причала, поинтересовались:
- Точно ли по проектной линии идет кладка?
Великан на этот вопрос, недоуменно вскинув брови, ответил:
- А как же?
- Здесь нам больше нечего делать, - поспешил вмешаться сопровождающий комиссию инженер. - Работа господина Муцанко неоднократно проверена. Сам господин Тихий бессилен раскачать "кирпичики", если их уложил Иосиф Антонович. Все, безусловно, делается строго по проектной линии. Не так ли, господин Муцанко? - любезно спросил инженер великана.
- Конечно, так! - строго ответил Муцанко. - Мы отвечаем за все - вплоть до качества применяемого нами цемента: мы ведь сами бетонируем кубы…
Комиссия вскоре ушла. Муцанко долго стоял у пирса - смотрел на берег, на заготовленные впрок кубы. Он заметил переселенцев, подошел, поздоровался. Затем подсел к ним на горячий прибрежный камень.
- Я вас здесь не первый раз вижу, - приветливо улыбаясь, сказал он. - Наблюдаете за кладкой? А что вас, собственно, интересует? - спросил он Смирнову.
- Мы деревенские, нам тут все впервой, вот и интересуемся, как малые ребята, - доверительно ответила Алена. - На диком, пустом камне какое хозяйство раскинулось! - Она совсем расхрабрилась - великан был ей близок рабочим запалом - и спросила: - Одного я не пойму. Море тут балует порой - с корабль волны поднимает. Ветер. Ветер, тайфун по-здешнему, все так и крушит, баржи на берег выбрасывает, как дырявое ведро. Мы повидали - силища! Не подмоет, не слизнет вашу работу, Иосиф Антонович?
- Ого! Вы даже имя мое знаете? - довольно засмеялся Муцанко. - Нет. Не подмоет, не слизнет. Это довольно трудно объяснить… Но постройка, вернее - укладка эта покоится на строго математическом расчете… Должно быть учтено все - и тайфун, и приливы, и отливы, и даже… луна. Целая наука…
- Наука! - уважительно повторил Лесников и стал расспрашивать Муцанко о работе водолазов, плавучих кранов, о том, как бетонируются кубы, зачем нужно столько причалов и складов.
Иосиф Антонович живо, по возможности доходчиво, отвечал дотошному, ненасытному собеседнику.
- Зачем нужно такое большое строительство? - задумчиво переспрашивал он. - Дело в том, что временные причалы для приема грузов и причал на Коммерческой набережной, где приставали пароходы заграничного плавания, не могут уже удовлетворять нужды города. Вот и строимся…
- А как же раньше было? Куда суда приставали, когда причалов не было?
- Тогда в ходу были "утюги", - посмеиваясь, отвечал Муцанко. - "Утюг" - это баржа оригинального корейского типа постройки, без единого железного гвоздя. "Утюг" подходил к пароходу, принимал на себя грузы и пассажиров. В свое время на долю "утюгов" пришлась большая работа…
Дружеская, интересная беседа затянулась…
После тайфуна установились редкие для Владивостока дни - солнечные, с ослепительной голубизной неба; на воду глазам больно смотреть: сверкала расплавленным золотом, изумрудами переливалась бухта Золотой Рог. Рев сирен с кораблей, шум быстроходных катеров, крикливых баркасов, тяжелых, неповоротливых шаланд, суетливых джонок под алыми и белыми парусами - обычные портовые будни многому научили переселенцев. И ненаглядная бухта-бухточка!
Китайцы, владельцы устойчивых лодок "юли-юли", управляемых с кормы веслом, набрасывались на каждого человека, подходившего к бухте, вопили:
- Мадама! Моя вози Чуркин мыс! Ходи сюда, русска бабушка и капитана, ходи Чуркин мыс угэ - пять минут ходи!..
Переселенцы не могли не съездить на Чуркин мыс. Съездили. Прав был перевозчик, когда утверждал:
- Моя "юли-юли" шибко шанго, шибко хорошо!..
Попали как-то они на базар в Семеновском ковше. Мясные, рыбные, птичьи ряды, молочные, фруктовые, овощные! Распятые говяжьи туши, покрытые жиром, телятина, свинина, молочные поросята. Неторопливо шли переселенцы по рядам и ахали:
- Батюшки-светы! И чего тут только нет! Глаза разбегаются…
Пестрое, красочное оперение фазанов, селезни, отливающие всеми цветами радуги, тетерева, глухари, рябчики, общипанные дочиста тушки индеек. Оглушительно орет, горлопанит, крякает, свистит, кудахчет разноголосая птичья живность - куры, цыплята, гуси, утки, цесарки, высовывая беспокойные головы в отверстия плетеных ивовых корзин.
Молодой китаец с рогулькой на спине, отчаянно жестикулируя, уговаривает женщину в белом батистовом платье, в белой шелковой шляпке, с кружевным зонтиком в руке отдать ему плетенную из рисовой соломки сумку с продуктами:
- Мадама! Моя носи: мало-мало - одна-две копейки плати. Моя чифань - кушай мало-мало нет…
- Ах, оставь ты меня в покое! Я поеду на трамвае, - досадливо отмахиваясь от рогульщика, говорит дама.
- Пухо! Плохо! Трамвай мало-мало все ломай - яйса, огурса. Пушанго!
- Вот пристал, несносный! Ну, на, неси!..
Китаец хватает легкую сумку и шагает за дамой.
Переселенцы останавливаются: медленно прошла мимо них группа бесстрастных, широколицых корейцев - гуськом, один за другим, в белых, как кальсоны, штанах, в белых коротких куртках, распахнутых так, что видно смуглое, загорелое тело. На бронзовых лицах корейцев полное безразличие к шумному многоголосию, к пестрым соблазнам оживленного базара.
В некотором отдалении от мужчин шла кореянка, тоже в белой куртке, в белой юбке, с маленьким ребенком за спиной, привязанным к матери широким куском белой материи. Ребенок мирно спал, и головка его слегка покачивалась в такт мерным, неторопливым шагам матери.
Алена испуганно подалась в сторону. Мимо нее прошла хорошенькая, как кукла, китаянка; она с трудом ковыляла на маленьких, как козьи копытца, ножках в плоских шелковых туфлях. С видом ценителя смотрел на нарядный шелковый халат китаянки какой-то господин в белом просторном пиджаке, в белых брюках, с соломенной шляпой на затылке. Он сказал спутнице:
- Обрати внимание, ma chère, на цвет: любимый, национальный - небесно-голубой. Ручная тонкая вышивка: цветы, драконы, пагоды, деревья. Поразительный вкус в подборе красок и щедрая палитра! Искусство столь же древнее, как и культура Китая…
Богатую китаянку сопровождал китайчонок-бой, несший покупки своей госпожи.
- Батюшки-светы! Дядя Силаша! Ноги-то у нее как у пятилетней!..
Ушлый всезнайка Лесников рассказал про обычай китайцев-аристократов, бар, помещиков, останавливать рост ног у девочек. Маленькая, изуродованная нога - признак знатности и богатства. Женщина с крохотной ножкой-копытцем не чета простой крестьянке или работнице с растоптанной, широкой ступней.
- Пальцы на ногах им подвертывают внутрь, к подошве, когда они еще махонькие, и бинтуют туго-натуго. Пока девочка не перестанет расти, до той поры и ходит в этих бинтах. Нога и не растет…
- Боль-то, поди, какая! Поковыляй день-деньской на таких копытцах! - жалостливо говорит Алена и провожает взглядом хрупкую фигуру китаянки, из-под халата которой выглядывают синие шелковые брючки. - Она в штанах?
- У всякого народа свой обычай, - неуверенно тянет Василь.
Переселенцы останавливаются перед дарами Великого, или Тихого, океана: трепещущая в садках корюшка, навага, жирный палтус, плоская, одноглазая донная рыба камбала.
- Глянь, Василь! Чудище морское!.. - показывает Алена.
В железном чане лежит живое существо, похожее на красно-бурый мешок, и поднимает толстые, мускулистые отростки - не то руки, не то ноги.
Силантий зря не тратил ни минуты в новом краю - все узнавал, всему учился, - пояснил:
- Живой осьминог. Океанский житель. Китайцы его мясо едят. Поостерегись, Алена: тянет он свои щупалы. Видишь, как будто пятаки на них натыканы! Это присоски. Присосется - не оторвешь, топором надо рубить щупалу. Поймает в море добычу - все соки присосками высосет-вытянет. И людьми, говорят, не брезгует. В Гнилом углу человек купался, осьминог его за ногу - цап! Тот с испугу в воду шлепнулся, а этот в воде быстёр. Обнял его всеми восемью щупалами - и был таков. Когда море труп выбросило, был он испитой, без кровинки.
Алена невольно отодвигается от осьминога, ей чудится, что его огромный, внимательный, как у человека, глаз зорко следит за ней, целится.
- Клюв у него как у попугая-птицы! - говорит Василь и, брезгливо поеживаясь, тоже отодвигается от шевелящихся отростков.
Осьминог, будто понимая, что речь идет о нем, непрерывно менял окраску - темно-пурпурный цвет переходил в красный, затем мгновенно менялся в изумрудно-зеленый или бурый.
- Неприятная животина. Ну его… - говорит Василь и круто отворачивается от спрута.
Горы умело уложенных золотисто-оранжевых плодов - апельсины, мандарины, шарики померанцев. Горки крутобоких, смуглых, с темным румянцем яблок. Фрукты обложены омытыми в морской воде, широкими, как плоский японский веер, листьями лопуха.
Все блестит, сверкает, искрится в свете нечастого для Владивостока яркого, солнечного дня.
Алена замирает от восхищения: словно сойдя с картинки, - в великом множестве продавались во Владивостоке открытки с изображением японских красоток гейш, - шли две японки, постукивая о тротуар подошвами деревянных сандалий. Шелковые халаты - кимоно, похожие на многоцветное оперение селезня.
Широкие, вышитые богатыми узорами пояса уложены на спине в замысловатые огромные банты. В высоких, красиво убранных прическах черных как смоль волос вдеты большие, в ладонь, резные черепаховые гребни, изукрашенные самоцветами. В руках у японок плоские шелковые зонтики, на которых тонко вышиты цветы вишни, японские пейзажи с горой Фудзияма в центре.
Женщины поразительно красивы: на белых лицах их выделяются яркие, пышные губы, тонкие шнурочки черных бровей, веселые карие, чуть суженные глаза. Японки скрываются в многолюдной базарной толпе.
Василь вздрагивает от неожиданности: рядом с ним пронзительно заиграл на каком-то инструменте бродячий китаец-музыкант. Незнакомая мелодия, непривычно высокий тон ее звучания на несколько минут остановили ошеломленных россиян. И только острый, дразнящий запах от котла, поставленного на легкую железную печурку, в которую китайчонок лет десяти непрерывно подбрасывал маленькие чурбачки, отвлек их от музыканта.
- Пожалста, капитана, мадама! Вареные пампушки! - гостеприимно предлагает китаец с белым поварским колпаком на голове. - Шибко хао - хорошо - пампушки. Шанго!
- Попробуешь, Аленушка? - спрашивает Силантий. - Я уже к ним прикладывался. Вкусная еда. Хочешь, Василь?
Они берут три порции, отказываются от тонких деревянных палочек, служащих китайцам и за ложку и за вилку, и с удовольствием уплетают горячие, сочные пампушки из белой муки-крупчатки, начиненные остро приправленным зеленым луком.
- Меня китайцы трепангами угощали и акульими плавниками, - признается, вздыхая, Лесников, - но не приняла их моя утроба; никак не мог проглотить, как ни старался, - будто во рту лягушка… А вот семена лотоса в сахаре вкусные - пальчики оближешь…
И вновь продолжают переселенцы путь по развеселому, праздничному, гудящему, как улей, базару.
Ночью не спится Алене Смирновой. Ворочается с боку на бок. Столько неожиданного и нового прошло перед ней, что сон бежит прочь. "Вот тебе и не́люди-азиаты! Японцы. Корейцы. Китайцы. Народ как народ. А я-то как боялась… И всему голова тут русские: без них, без хозяев, туго, поди, пришлось бы наезжим рабочим. По всему видать, что они у себя на родине без куска насиделись, наголодались. Россия всех кормит, все тут себе дело находят и живут".
Не спится и мужикам.
- Накален и здесь народ, Вася, - вполголоса говорит Силантий. - Я тут с грузчиками по душам поговорил - обирают их здорово и наши и чужие господа - капиталисты и наниматели…
Слушает Алена мирные голоса, согласную беседу отца и мужа, и впервые в жизни ее не гложут тоска и одиночество. Батя! И у нее, как у всех людей, есть отец - защитник и опора.
Василя будто подменили с того дня, когда Лесников признался, что он отец Алене. Василь - гордец, а как охотно признает превосходство Силантия Никодимовича, как следует его советам и поучениям. Пытливый и любознательный Лесников всюду тащит за собой Василя.
- Смотри. Учись. В жизни все сгодится. Читай больше: нашу деревенскую темень и дурь бросать тут надо. Здеся без знания и смекалки не проживешь. Сам по себе знаешь - чему в молодости обыкнешь, в старости этому учиться не придется…
С женой Василь обращался без рывков и брани. О побоях и думать забыл. Покрикивал иногда острастки ради, но осекался, наткнувшись на недобрый взгляд Силантия.
- Будя тебе, Василь! - тихо скажет он, а в голосе железо зазвенит.
Жаркая сумятица посадки на большой океанский пароход. Пассажиры четвертого класса - нищета и голь перекатная, - подхватив мешки, жестяные чайники, самодельные деревянные сундучки с вещичками, с криком и руганью ринулись в трюм - занимать места.
Ложились вповалку, каждый старался захватить побольше пространства: ехать не день, не два; без места намаешься: ни поесть, ни поспать.
Василь ворвался в трюм одним из первых и, облюбовав удобный угол на нарах, отстаивал его от назойливых посягательств, пока не подоспела подмога - Алена и Лесников.
За шумом и суетой пассажиры не слышали, как вбирались в клюзы якоря, как гудел последний гудок, как судно отошло от пристани.
Алена, на ходу затягивая потуже узел платка, выскочила на палубу, пробежала к корме; пароход уже развернулся и прошел часть бухты. От мыса Чуркина донесся мелодичный перезвон склянок. До свидания, мыс Чуркин!
Застыла-загляделась Алена на отдалявшийся, недавно еще совсем чужой, но сразу полюбившийся ей город-труженик.
Взгрустнулось Алене. Добрым словом помянула она место, где пупок резан, - родное Семиселье: "Прощай, Семиселье! Прощай и ты навсегда, вечная тебе память, пусть земля тебе будет пухом, родная маманя! Прощай и ты навсегда, Петр Савельевич! Заковали тебя в кандалы, скрутили могучие руки, а потом убили тюремщики, а матери отписали: "Убит при попытке к бегству"". Убит! Убит первый человек, который увидел в ней, в Алене, человека и помог понять, на чем мир стоит, открыл глаза, дал в руки грамоту. "Как меня обогатил ты, Петр Савельевич, спасибо тебе!" Встал перед ней как живой, потерянно звучат слова: "Забыл, все я на свете забыл… Одна ты…" Прости-прощай!..
Что-то ждет впереди? Камчатка да сахалинский край на самом конце света? Прошлое, с которым мысленно прощалась переселенка, отрезано невозвратно. Потому-то она так жадно глядела на уходящий из глаз город. Освещенный солнцем Владивосток возвышался над иссиня-зеленой бухтой Золотой Рог как упование, как приют добра и мира, как России надежный кров.
До свидания, Владивосток!
С тревожным, резким криком кружились над пароходом белогрудые чайки. Пустынные, суровые берега, омываемые седыми беспокойными бурунами, дикие горные хребты с одиноким кедром, причудливые скалы, прибрежные утесы, крутые сопки, нависшие над таинственными морскими стремнинами, уходили и уходили назад.