"Ты кто ж такой будешь?" - спрашивает.
"Делегат комсомола "Уралмаша". К вам, товарищ Серго, со специальным заданием".
"Ого, - говорит Орджоникидзе, - значит, ты важный человек! В чем же твое специальное задание?"
Ну, я ему выпалил все, что и как, и закончил категорически:
"Значит, вам через три дня, выезжать надо, товарищ Серго!"
Я услышал, как кто-то из людей, толпившихся в приемной, рассмеялся. А Орджоникидзе сказал:
"Вот что, товарищ уполномоченный: во-первых, кто вам разрешил без ведома Наркомтяжпрома телеграммы по всей стране рассылать и людей вызывать? Мы ведь не один "Уралмаш" строим, люди всюду занятые, а вы их с мест срываете. Так нельзя делать. Во-вторых, с докладом пусть начальник строительства выступает, он лучше, чем я, ваши дела знает. Согласен?"
Честное слово, четверть века прошло, а как сейчас помню, чуть не разревелся. Ведь наша мечта была, чтобы именно Серго к нам, комсомольцам, приехал.
И вдруг он мне говорит:
"А я к вам приеду. Может быть, к началу совещания не сумею, но обязательно буду".
После этого случая я не раз себя спрашивал, почему он согласился? В затее нашей был, конечно, анархический, так сказать, элемент, и за самочинные действия нам могло здорово влететь от того же Орджоникидзе. А он согласился приехать. Почему? Потому что если к представителю партии приходит человек от коллектива и если у этого коллектива есть мечта, то отпускать человека ни с чем нельзя. Так решил Орджоникидзе.
- Тебе двадцать вагонов цемента на сколько хватит? - внезапно спросил Баулин.
- На месяц с лишним, - быстро ответил я.
- Ну, прощай, товарищ Арефьев. - Баулин вышел из-за своего стола.
Я тоже встал, и мы вместе пошли к двери. У порога Баулин задержался.
- Вот что, Арефьев, - он глядел мне прямо в глаза, - мы с тобой больше часа проговорили. И о важном и о неважном. Хочу сказать тебе на прощание: все, что я говорил, ты можешь забыть, если хочешь. Но одно помни: думай! Думай все время! Ты не служащий, не чиновник, ты хозяин. Еще раз: думай!
Он протянул мне руку, и я крепко пожал ее.
Позже, обдумывая свой разговор с секретарем обкома, я понял источник бросившейся мне в глаза "второй молодости" Баулина. Уже в течение многих месяцев ощущал я новые веяния. Но этот час, проведенный в обкоме, заставил меня, как никогда раньше, осознать значение великих перемен. Я понял, что одно из великих знамений времени, в которое мы живем, - бесстрашие мысли.
5
На стройку я вернулся в понедельник, к полудню, в отличном настроении. Шутка ли: почти полтора месяца мы можем теперь работать с полной нагрузкой!
Не заходя к себе, я пошел в кабинет Орлова. Григория не было. Секретарь сказала, что он часа два назад отправился в туннель, а оттуда собирался поехать на комбинат.
Когда я шел по штольне, меня окликнул Агафонов. Он, видимо, только что приготовился включить воздух для очередного бурения, но, увидев меня, опустил на землю бурильный молоток и спросил:
- Ты, говорят, в обкоме был?
- Был.
- Дали цемент?
- Порядок, Агафоныч, - торжественно сказал я, - вырвал!
- Да ну? - удивился Агафонов и добавил: - Орел!
Похвала Агафонова очень польстила моему самолюбию, и я чуть было не начал рассказывать ему, какую баталию выдержал с Баулиным. Но тут же подумал: а ведь я обманываю старика. Цемента хватит ненадолго.
- И много получил? - словно читая мои мысли, спросил Агафонов.
- Видишь ли, Федор Иванович, - начал я издалека, чтобы не разочаровать Агафонова, - обком, собственно, цемент не распределяет. Обком - это партийная организация. Он занимается политической, идейной стороной, дела. Снабженческие функции не входят в круг деятельности обкома. Его прежде всего интересуют люди, партийная организация…
- Послушай, Арефьев, - прервал меня Агафонов, - ты что же, меня пнем старым считаешь? Ты думаешь, если я беспартийный, так мне всю эту политграмоту читать надо? Я разницу между обкомом и керосиновой лавочкой, может, не хуже тебя понимаю. Ты мне напрямик давай, не темни: есть цемент?
- Есть, - ответил я. - Только немного. На месяц с небольшим хватит.
- А потом?
Я пожал плечами.
- Андрей, - сказал Агафонов, - ты помнишь прошлый год? Ты уехал в обком насчет домов хлопотать и думал, наверное, что никто не знал, куда и зачем ты поехал. А люди знали и ждали твоего возвращения. То же и теперь. Ну, кое-чего ты добился, вижу. А что дальше будем делать?
- Не знаю, Федор Иванович, просто не знаю, что делать!
- Думай, - сказал Агафонов.
- Что?
- Думать, говорю, надо, на то ты и на должности.
- Да вы что, - воскликнул я, - сговорились, что ли?!
- С кем? - недоуменно переспросил Агафонов.
- С кем, с кем! Один говорит "думай", другой… Что же, я сам не знаю, на что человеку голова дана?
- Ну, а коли знаешь, чего кипятишься? - спокойно сказал Агафонов. - Думать-то по-разному можно. У одного думы, как жернова, тяжело ворочаются, у другого… Ну, чего ты, собственно, вскинулся? Чего я такого необычного вымолвил? Думать - для человека дело привычное. На то он и человек.
И, уже не глядя на меня, Агафонов махнул рукой, поднял свой молоток и включил воздух.
Я пошел дальше.
…Орлова я в штольне не застал, очевидно он уже отправился на комбинат. Я провел в туннеле два часа, а когда шел к выходу, то у левой стены штольни увидел Волошину. Она не заметила меня. Несколько минут я издалека наблюдал, как она работает.
Ирина Волошина тщательно осматривала участок стены, время от времени обстукивая его длинным геологическим молотком. У ног ее лежал рюкзак, наполовину уже наполненный камнями. Иногда она вынимала из кармана своей брезентовой куртки зубило, выколачивала из стены породу. Каждый осколок заворачивала в листок бумаги, который вырывала из блокнота, чиркала по нему карандашом и опускала в рюкзак. Кропотливая работа! Она била молотком по зубилу довольно ловко, с большим замахом, совсем не по-женски. На груди ее, как и в прошлый раз, висел фотоаппарат, смонтированный с лампой. Я видел, как она несколько раз фотографировала породу при импульсной вспышке. При этом лицо ее, обращенное ко мне лишь вполуоборот, ярко освещалось, и я видел ее полуоткрытые губы.
Наконец Волошина подхватила свой рюкзак и направилась к выходу. Она так и не заметила меня.
После того разговора у палаток, мы не видались с Волошиной. Я знал от Орлова, что она время от времени посещает туннель. Но мне она как-то не попадалась на глаза. Думаю, что Ирина сознательно избегала встреч. Это было понятно. Вряд ли мое поведение в тот субботний вечер могло вызвать у нее желание видеться со мной.
Ну что ж, эта девушка мало интересовала меня! И все же каждый раз, когда Орлов называл ее имя, я чувствовал нечто вроде угрызений совести, и мне хотелось как-нибудь загладить свою вину. Может быть, сказать ей несколько приветливых слов? Она поймет, что я раскаиваюсь и прошу извинения. И тогда можно будет забыть и разговор у палаток.
Я пошел за ней, раздумывая, как будет лучше: окликнуть и самому начать разговор или ждать, пока она случайно оглянется и увидит меня?
Но Волошина не оглядывалась. Выйдя из портала туннеля, она опустила свой рюкзак на землю. Я видел, что там уже лежат два туго набитых рюкзака. Камнями, конечно!
Она присела на корточки, вынула из рюкзака несколько завернутых в бумажки камней, по очереди развернула их, осмотрела на солнечном свете…
- Ну как, что-нибудь интересное? - спросил я, подходя. Волошина обернулась, увидела меня и поспешно сунула свои камни обратно в рюкзак. - Вы, что, боитесь, что я отберу ваши сокровища?
- Я ничего не боюсь, - ответила Волошина. - А вас-тем более.
Теперь она стояла выпрямившись во весь свой маленький рост и плотно сжав губы.
- Ладно, не будем ссориться, - добродушно сказал я. - В тот раз я был расстроен своими делами и погорячился. Считайте, что вы здесь ни при чем. Кстати, я еще до нашей встречи у палаток дал распоряжение пускать вас в туннель. Можете приходить и работать когда вам угодно.
- Знаете что, - Волошина по-прежнему глядела на меня с вызовом и, как мне показалось, даже с презрением, - мне всегда думалось, что бюрократы должны быть старые и лысые. Я понимаю, что это чепуха, но мне всегда так казалось.
Она наклонилась и стала завязывать свои рюкзаки. Вот дерзкая девчонка!
Собственно, мне следовало бы повернуться и уйти. С деловой точки зрения, я сказал ей все, что должен был сказать. Но почему-то я не мог заставить себя так просто взять и уйти.
- Послушайте, товарищ Волошина, - снова обратился я к ней, - кажется, я уже сказал вам, что был не прав. Ну, если хотите, я беру все те свои слова обратно.
Она резко повернулась ко мне.
- Ах, вы берете свои слова обратно? Очень любезно с вашей стороны! Вы, кажется, член партии? Я специально узнавала. Так вот, мне тогда еще следовало бы пойти в вашу парторганизацию, рассказать, как вы встречаете молодых специалистов. Пусть бы там заставили вас взять свои слова обратно!
От моего добродушия и следа не осталось.
- Знаете что, перестаньте читать мне нотации!
- Нотации? Да я и разговаривать-то с вами не хочу! Вот!
Это последнее "вот" она произнесла совсем как девчонка, звонко и с дрожью в голосе. Потом она подхватила один рюкзак, повесила его на плечо, второй - на другое, взяла в руки третий и пошла.
Я представлял себе, сколько весит набитый камнями рюкзак, видел, как лямки впились ей в плечи. Но она шла. Убежден, что если бы я не смотрел ей вслед, она не смогла бы нести такую тяжесть. Гордая девчонка!
Я видел, как ей трудно идти по этой неровной, усеянной галькой и валунами дороге. До палаток не менее полукилометра. Вдруг она пошатнулась, видимо оступившись, но тут же выпрямилась снова. Как раз в эту минуту я подбежал к ней.
- Ну, не будем ссориться! - сказал я. - Давайте я помогу вам.
Она даже не обернулась. Тогда я поравнялся с ней и, протянув руку к рюкзаку, сказал совсем уже настойчиво:
- Дайте я донесу!
Волошина ускорила шаг и ответила:
- Это мои камни, я их и донесу. А ваша помощь мне не нужна!
- Послушайте, - воскликнул я, - никто не посягает на ваши камни, можете хоть всю породу вынести, вагонеткам меньше груза будет. Но ведь в этих мешках не менее трех десятков кило веса! Дайте сейчас же сюда два своих рюкзака! Ну?
Волошина чуть замедлила шаг, обернула но мне лицо, мокрое от пота, и коротко отрезала:
- Нет!
Я понимал, что нахожусь в глупом, смешном положении. Тоненькая, худая девчонка тащит набитые камнями мешки, а здоровенный парень идет рядом налегке и бормочет какие-то жалкие слова.
Я сделал несколько быстрых шагов, забегая вперед, и остановился, загораживая ей дорогу.
- Дальше вы не пойдете! Отдайте рюкзаки. Волошина остановилась и опустила свои мешки на землю.
- Что вам, собственно, от меня нужно? - устало спросила она..
- Помочь вам.
- Вы уже помогли мне. Тогда, у палаток.
В ее словах было столько горечи, что я не смог смотреть ей в глаза и опустил голову.
- Ирина, - сказал я, - простите меня! Я вел себя как дурак и хам. Ну, вам этого достаточно? Если бы вы знали, что было со мною в тот вечер!.. Ну хватит, дайте мешки.
Я потянулся к рюкзакам. Она не вырвала у меня лямки, как я ожидал. Стояла и смотрела, как я вскидывал мешки на плечи. Потом вытерла лоб рукавом своей брезентовой куртки и, не говоря ни слова, по-, шла вперед. Я шел за ней. Мешки были дьявольски тяжелые. "Ну и сила же у этой пигалицы!" - подумал я.
В общем, я был доволен, что извинился перед Ириной. Какое мне в конце концов дело до нее и до ее жизненных планов! Не все ли мне равно, сбежит она отсюда или останется. Вернее всего, что сбежит. Только плохо будет, если кто-нибудь поверит в нее так же, как я в Светлану. Хорошо, что она хоть не болтает о своем призвании, романтике и всем прочем.
Волошина вдруг остановилась, посмотрела на меня и улыбнулась:
- Тяжело?
Она забросила свой третий, наполовину наполненный камнями рюкзак за спину, придерживая его. за лямки.
- Не, очень, - пробормотал я и подумал о том, что ей, наверное, часто приходится таскать такие тяжеленные мешки.
Видимо, между нами был установлен мир. Внезапно я почувствовал большое облегчение. Мне даже показалось, что мешки стали легче.
Мы подошли к палаткам, и я направился было к той, у которой произошла наша встреча.
- Нет, не сюда, - сказала Волошина, направляясь к другой, самой маленькой.
Она откинула и придержала полог, чтобы дать мне, возможность нырнуть под него. Войдя, я со вздохом облегчения сбросил эти проклятые мешки и осмотрелся. Две кровати-раскладушки, и Между ними опрокинутый, видимо из-под инструментов, ящик, на кото-, ром я увидел зеркало, стопку книг, бинокулярную лупу и полевой микроскоп.
- Вот здесь я живу, - сказала Волошина, пододвигая мешки к кровати.
Она сняла свою длинную брезентовую куртку и оказалась в блузке с короткими рукавами и туго перетянутой в талии серой юбке. Затем она подошла ко мне и протянула руку.
- Ну, спасибо, что помогли, товарищ начальник строительства!
Не содержалось ли в ее словах иронии? Я пожал ее маленькую руку.
- Может быть, вы отдохнете немного? - предложила Волошина, когда я направился было к выходу.
Конечно, следовало бы уйти. Что, собственно, удерживало меня здесь? Я сделал все, чтобы загладить впечатление от своего нелепого поведения, помог ей донести груз… Словом, теперь я мог спокойно уходить.
Но мне вдруг захотелось узнать, что же, собственно, собирается делать в наших краях эта девушка. В общих чертах я об этом уже знал и от нее самой и от профессора Горчакова. Однако мне захотелось услышать обо всем этом поподробнее.
Я сел на раскладушку: в палатке больше не на что было сесть. К тому же у меня затекли плечи, я порядком-таки устал.
- Здесь вы и собираетесь прожить два года? - спросил я.
- Ну нет, - ответила Волошина, усаживаясь рядом со мной, - здесь, так сказать, наша база, а большую часть времени мы будем проводить в горах. Летом, конечно. У вас тут хорошо в горах, - добавила она, посмотрела на меня и вдруг улыбнулась.
Я молчал.
- А вам что, здесь не нравится? - неожиданно спросила Волошина.
- Почему это вам так кажется?
- Ну… не знаю. Вы все время в каком-то странном настроении. Точно чем-то недовольны. Я права? Впрочем, это, может быть, только я на вас так действую… отрицательно?
- Вы тут ни при чем. Просто производственные неполадки, - ответил я, сознавая, что говорю полуправду.
- А я вот не могу долго быть в плохом настроении! - задорно сказала Волошина. - Наверное, это от глупости? А?
- Нет, почему же…
- Объясните, товарищ Арефьев, - продолжала Волошина, - почему вы все-таки предсказали мне такую печальную будущность? Нет, нет, - заторопилась она, - я уже не обижаюсь, мне просто любопытно. Очевидно, во мне есть что-то не внушающее доверия. Наверное, я просто ростом не вышла. Так? Когда по окончании института комиссия распределяла нас, мне предложили работу в аппарате, в Свердловске. Посмотрели на меня и спрашивают так сочувственно: "А не трудно ли вам будет, девушка, в экспедициях?" Я чуть было не нагрубила в ответ. А потом, когда вышло по-моему и председатель поздравил и протянул руку, я и подумала: "Ладно, сейчас я тебе покажу!" А ну-ка, дайте руку, - внезапно попросила она меня.
Я протянул ей руну. Не могу сказать, что почувствовал боль от ее короткого пожатия. Но тем не менее оно было неожиданно сильным. Впрочем, у меня не было оснований сомневаться в силе Волошиной после того, как она с таким упорством тащила свои мешки. Чтобы доставить ей удовольствие, я воскликнул преувеличенно громко: "Ой!"
- Ну вот, видите! - Волошина рассмеялась. Я в первый раз услышал, как она смеется. У нее был мягкий, заразительный, по-детски звучащий смех. - Председатель был старичок, и тоже вот так же воскликнул: "Ой!".
- Вы что, занимаетесь спортом?
- Спортом? Да нет, что вы! Просто походите вот так два сезона в экспедициях - лучше всякого спорта натренируетесь.
- Но ведь когда вы жали руку председателю комиссии, экспедиции были еще впереди?
- Да, вы правы, - сказала Волошина и вдруг помрачнела. - Руки у меня такие, наверное, не от мешков с камнями. Я одна с матерью жила, отца в первые дни войны не стало. Мать у меня болела все время… Я, сколько помню себя, и дрова носила и ведра с водой… От этого, может быть…
Она как-то растерянно посмотрела на свои ладони, точно впервые увидела их, и удивилась.
- Вот только левая, у меня слабее, - тихо сказала Волошина, - сейчас-то ничего, а раньше совсем плохо было. - И я увидел на ее левой ладони широкое темное пятно - как шрам. Он не бросался в глаза, его можно было заметить, только приглядевшись, видимо шрам зарубцевался уже давно.
- Что это у вас? - спросил я. - Вы упали? Поранили руку? Обожгли?
Волошина тотчас же убрала руку.
- Так, ерунда, - быстро проговорила она. - В детстве…
- А где вы жили в то время?
- В Ленинграде.
- Во время блокады?
- И до и во время. Потом эвакуировались в Свердловск. Только это уже в сорок четвертом году было.
- Но как же вы там жили? И во время голода?! - воскликнул я, понимая, что мой вопрос прозвучал наивно.
- Так же, как и другие. А, не хочу сейчас вспоминать об этом! - Ирина встала. Я тоже поднялся.
- Теперь я займусь своими камнями, - не глядя на меня, сказала Волошина. - А вам спасибо.
На этот раз она не протянула мне, руки, только кивнула головой.
…Я шел и думал об Ирине. Мне казалось, что я снова совершил какую-то бестактность. Воображение мое рисовало страшные картины ленинградской блокады, о которой я знал только по книгам и кинокартинам. Зима, занесенные снегом улицы, первых этажей домов не видно, обледенелые, вмерзшие в снег трамваи и автобусы, обрывки троллейбусных проводов, полумертвые от голода люди…
Но ведь она была тогда совсем маленькой девочкой, почти ребенком! Сколько ей было лет, когда началась война? Не больше восьми или девяти, наверное… А я, дурак, шляпа, полез тогда, у палаток, читать ей свои нотации!.. И сейчас тоне… Следовало бы расспросить ее обо всем поподробнее, может быть ей нужна какая-нибудь помощь, созет…
В следующий раз надо обязательно поговорить с ней подольше.