- Поставили. А толку что? Не вижу смысла. Сколько сыграли спектаклей? Шесть. Всего шесть. Я теперь убежден, что "в условиях Москвы заводской народный театр не нужен. В провинции, где нет профессиональных театров, там - да, необходим. Там он нужен не только заводу, а и всему городу. А тут, где десятки профессиональных театров, тут он ни к чему. В Москве должен быть один народный театр, который смог бы дать публике то, что редко видишь в наше время на сценах профессиональных театров: героику. И назвать его - народно-героический. И репертуар соответственный - без пошленькой иностранщины и отечественной дребедени, без режиссерских выкрутасов, когда не поймешь, где артисты, где зрители. Пора возродить национальные традиции в духе Щепкина и Станиславского, Гоголя и Горького. Вот что надо! Не "Двое на качелях" и не "Трое в постели", а возвышенное: чистое, сильное, чтобы не пятки щекотало, а волновало душу!
Она дала ему закончить. Сказала:
- А вы сделайте из нашего заводского такой театр. Ведь вы можете.
- Сделать все можно. Были бы условия… И смысл, - отрывисто, с усилием, приглушив голос, хмуро ответил артист.
- Пойдите к новому секретарю нашего парткома. Говорят, симпатичный человек.
- Глебов? - Лицо Посадова вдруг оживилось, в глазах засветились добрые огоньки. - Емельяна Прокоповича я знаю: он раньше работал инструктором райкома партии. Интересовался нашим театром, помогал. Человек он верный. Но от него не многое зависит. Чем он поможет? Самодеятельность, она и есть самодеятельность. А тут нужны профессиональные актеры. Нужен труд, повседневный, репетиции - вот что нужно. Наконец, нужны талантливые актеры, способные играть героические роли. И репертуар, конечно. Самый гениальный актер ничего не создаст в пустяковой пьесе. Роль, характер, образ - это основа для актера. А когда тебе нечего играть, будь ты трижды Щепкиным - ничего не получится. Великие актеры рождаются и проявляют себя на великих ролях, в гениальных произведениях. И если мы хотим создать народно-героический театр, в котором так нуждается наша эпоха, - такой театр рано или поздно будет создан, - так вот, для героических ролей нужны и могучие актерские дарования. - Он снова увлекся и начал говорить громко, не обращая внимания на окружающих. - Жулика сыграть проще, чем героя. Об этом еще Островский сказал в "Лесе". Комиков много, настоящих трагиков нет. Кто у нас сейчас способен сыграть Ивана Грозного, Петра или, скажем, таких выдающихся людей, как Орджоникидзе или Киров? Пока я не вижу…
- А пьесы есть? - спросила Юля.
- И пьес нет. Они не нужны тем, кто пичкает зрителя всякой белибердой вроде "Двое на качелях".
Он крепко сжал челюсти и, прикрыв глаза, устало опустил голову.
Юля молчала. Немного остыв, он налил себе полстакана боржоми, выпил и сказал, уже успокоившись:
- А Глебов что? Я с ним знаком, встречались. Боевой паренек, зубастый.
Глебов рос без отца: убили кулаки, когда Емельяну не было еще и года. Застрелили за то, что он был коммунист, что в Петрограде делал революцию, а после в деревне вместе со своим дружком Акимом Титовым создавал коммуну. Прокоп Глебов был "красный", а бандиты называли себя "зелеными", в лесах прятались, на дорогах грабили.
Восьмилетний сын Емельяна Глебова Руслан, худенький светлоголовый мальчик, сидит за столом, решает задачи и сосредоточенно грызет карандаш: не получается. И вдруг глаза его потемнели. Не отрываясь от учебника, он воскликнул:
- Папа, смотри!.. Вот послушай задачу: "Для перевозки двенадцати бидонов молока выделили четыре машины. Сколько бидонов погрузят на каждую машину, если их поделить поровну?"
- Ну и что тебе не понятно? - спросил Емельян, несколько удивленный тем, что сын не может решить такой простой задачки.
- Глупо! - воскликнул Руслан и объяснил: - Ну кто станет возить двенадцать бидонов на четырех автомашинах, когда один грузовик запросто все увезет?! А может, их будут на "Волгах" перевозить? - рассмеялся мальчик.
- Действительно, нелепо получается, - произнес Емельян и подумал: "В задачнике - это еще куда ни шло. Хуже, когда подобные вещи происходят в жизни. Гоняем же мы по стране порожняком автомашины, выбрасывая на ветер огромные суммы".
Глебов на заводе недавно. До этого он никогда не работал на производстве. Когда его избрали секретарем парткома завода "Богатырь", на него сразу обрушился целый водопад вопросов и задач, которые нужно решать безотлагательно. Двери парткома не закрывались: шли рабочие из цехов и отделов, шли за помощью и советом. Да и самому надо было знакомиться с заводом, с людьми. Парторг механического жаловался на литейщиков: опять поставляют бракованные заготовки. А заодно сообщил с сожалением, что мастер Кауров подал заявление об уходе с завода, что отпускать его никак нежелательно: хороший мастер, толковый молодой специалист с высшим образованием. И Глебов, не откладывая в долгий ящик, тотчас же пригласил к себе коммуниста Каурова, спросил напрямую:
- Так что же вам не нравится на нашем заводе?
Кареглазый бронзоволицый парень остро взглянул на Глебова, точно прицелился, и ответил:
- Порядка нет. - Выдержав паузу, будто хотел посмотреть, какое впечатление произведут его слова на секретаря, пояснил: - Я пришел на завод мастером, думал, буду учить людей работать, а меня в снабженцы переквалифицировали, от гудка до гудка заготовки собираю. - И подытожил: - Нет порядка. И видно, не будет.
- А если попробовать навести порядок? - в свою очередь спросил Глебов.
- Ваш предшественник пробовал, да зубы обломал.
- А что ж вы его не поддержали? Вы, коммунисты?
- У нас он помощи не просил. Думал в одиночку. - Он помолчал, будто что-то решая для себя, и, резко вскинув голову, посмотрел на Глебова прямым взглядом. - Хотите начистоту?
- Только начистоту, - кивнул Глебов, приготовившись слушать.
- Есть вопросы, что ни в одиночку, ни с нашей помощью секретарь парткома не решит. И директор тоже.
- Интересно, - поддержал Глебов и выжидательно посмотрел в молодое решительное лицо инженера.
- Станки у нас старые? Старые. Достались нам еще от фабриканта. Выжмешь норму - потеряешь качество, а значит, и надбавку. Правда, надбавка больше символическая.
- Как это "символическая"? - вставил Глебов.
Кауров поморщился, сказал, уставившись на Глебова:
- Если, предположим, деталь обычного качества стоит два рубля, то деталь отличного качества на десять копеек дороже.
- Вы считаете, это мало? - вполне искренне спросил Глебов, прикидывая в уме: это пять процентов. И еще, не дождавшись ответа мастера, решил: действительно маловато. Какой смысл рабочему выгадывать копейки на качестве, когда можно заработать рубль на количестве?
- За отличную деталь я бы платил в два раза дороже, - сказал Кауров убежденно.
- А где деньги? Во что обойдется себестоимость детали?
- Будет та же, что и сейчас. Если не ниже. Пожалуй, ниже, - серьезно заключил Кауров.
По его интонации и по выражению темных глаз Глебов понял, что он уже думал об этом. Хотя то, что он сказал сейчас, казалось парадоксальным. Глебов попросил Каурова пояснить.
- Да очень просто, - сказал тот, доставая из кармана карандаш, без спроса взял со стола чистый листок бумаги.
Глебов приготовился к солидным подсчетам. Но Кауров вывел на листке двойку и к ней шесть нулей. После этого он поставил восклицательный знак и резко подчеркнул написанное двумя жирными линиями. Хотел было еще провести третью, да сломался карандаш.
- Ежегодно мы теряем два миллиона рублей на браке. Дайте эти деньги рабочему за отличное качество - и брака не будет, - заключил он.
Емельян не знал этих цифр и был поражен. Довод мастера не вызывал возражений. Он наталкивал на размышления.
После Каурова пришел из конструкторского старик Лугов, Сергей Кондратьевич, высокий, седой, с красивой, патриаршей осанкой. Он мягко и внимательно посмотрел на Емельяна, сообщил, что на заводе работает со дня основания, то есть с 1903 года, хорошо помнит немца-фабриканта и всех девятнадцать директоров завода. И тут же не преминул сказать, что только шесть из них были достойны доброго слова, и добавил, что ему исполнилось семьдесят четыре года. Но пока не внедрят в производство новый образец агрегата - модель пятьдесят семь, где есть доля и его труда, на пенсию уходить не собирается.
- Ну, а как долго будем его внедрять? - спросил Емельян, с интересом рассматривая ветерана русского рабочего класса, живого свидетеля трех революций и пяти войн.
- Можно было еще в прошлом году, - недовольно буркнул старик и настороженно посмотрел на Глебова.
- Так в чем же дело?
- В главном инженере. Надо менять технологию. А для этого нужно время. Опять же план…
Он просидел в кабинете Глебова более часа и все говорил, говорил, спокойно, обстоятельно. Емельян не перебивал его, делал пометки в своем блокноте.
На прощание заверил:
- Мы еще с вами встретимся, Сергей Кондратьевич, обязательно. И подробно обо всем переговорим. Согласны?
- Я с удовольствием. Нас, Луговых, тут на заводе целая династия. Сын начальником цеха работает, внук - тоже здесь, в сборочном.
С Константином Сергеевичем Луговым Глебов познакомился на другой день в литейном цехе. Сын не был похож на отца. Среднего роста, сутулый, с резкими движениями, осунувшимся, усталым лицом, угловатый, он подал Глебову костлявую руку, сказал отрывисто:
- Знаю, вам жаловались на нас. Все правильно. Критиковать надо. И помогать тоже надо.
Взвинченно, нервозно говорил он о нуждах литейщиков. А потом выяснилась причина:
- Дочка не ночевала дома. Ночь не спали, переволновались. Черт знает что передумали. Утром хотели звонить в милицию, к Склифосовскому или в морг. Я уже на работу собрался - заявляется. И хоть бы что. Как будто так и надо. У подруги, оказывается, ночевала. Зачем? Видите ли, у подруги трагедия, сердечная драма, роман, одним словом: кавалер жестоко обманул. Обрюхатил - и в кусты: "Я не я, и лошадь не моя…" А она - школьница!.. В одиннадцатом классе. И класс этот придумали ни к селу ни к городу, вроде пятого колеса в телеге.
Он ругал и дочь, и ее подругу, и тех, кто придумал в школе одиннадцатый класс, а в институтах шестые и седьмые курсы. ("Умный человек и за четыре года получит высшее образование, а дурака и за десять лет ничему не научишь"). Потом спросил совета у Глебова: как ему поступить с дочерью, серьезный разговор с которой должен состояться вечером после смены.
- Что в таких случаях делают? Выпороть, что ли?
Вопрос был не из легких, и Емельян ответил искренне, пожимая плечами:
- Вот уж затрудняюсь, что вам посоветовать… У меня, знаете ли, дочка еще в пятом классе.
- Значит, у вас все впереди, - горестно обронил Константин Сергеевич.
От такой реплики Глебову стало как-то не по себе.
Придя домой, Емельян сел на диван и открыл тетрадь с записями. Краткая, в одну строку, фраза: "Гл. инж. Почему тормозят модель пятьдесят семь?" - напомнила об очень серьезном, первостепенном. А из головы все еще не выходил рассказ Константина Сергеевича о дочери. Иногда ему казалось, что, в сущности, это один и тот же вопрос во всей жизненной полноте и многогранной сложности: агрегаты делают люди - дед, отец и сын Луговы, не спавшие всю ночь из-за того, что школьница не пришла домой ночевать.
Он вспомнил сегодняшний разговор с директором заводского Дома культуры Александром Александровичем Марининым, с которым по роду своей работы в райкоме и прежде приходилось не однажды встречаться. Маринин вошел в кабинет Глебова размашисто, сияя широкой, притворной улыбкой, как старый знакомый. Торжественно провозгласил, протягивая веснушчатую волосатую энергичную руку:
- Емельян Прокопович! Рад приветствовать вас на новом поприще, так сказать, на культурно-идеологическом фронте.
Глебов понял намек: должность инструктора райкома партии ему пришлось оставить из-за "отсутствия гибкости" в работе, как сказал секретарь райкома товарищ Чернов. В переводе на более конкретный язык это сводилось к одному конкретному факту. Глебов присутствовал на вечере поэзии в большой аудитории. В течение часа троица подвыпивших "молодых" популярных пиитов читала не совсем поэтичные и совсем недвусмысленные вирши, вызывая восторженный визг одной части аудитории и сдержанное негодование другой. Глебов, как представитель райкома, предложил устроителям вечера прекратить "балаган", а поэтам посоветовал вести себя в обществе более пристойно, поскромнее. На другой день Глебову пришлось писать объяснительную записку. Товарищ Чернов расценивал его поступок как "грубое администрирование" и "отсутствие гибкости в работе с творческой интеллигенцией". Маринин об этом знал. Он был хорошо осведомленным человеком, с большими связями среди работников культуры. Самоуверенный, с развязными манерами, он держался панибратски со старшими и высокомерно-презрительно с теми, от кого не зависел.
Поприветствовав таким образом Глебова и не дав ему произнести в ответ ни единого слова, Маринин заговорил с сенсационной значимостью, устало опускаясь в кресло:
- Грандиозное дело затеяли мы, Емельян Прокопович. Пришел за поддержкой и благословением.
Голос у Маринина бархатистый, хорошо поставленный, как у артиста, лицо чистое, мягкое, сдобренное здоровым румянцем, руки беспокойные - то он потрогает шестигранные очки без оправы, то безо всякой надобности достанет из внутреннего кармана пиджака авторучку с обнаженными купальщицами на черенке, то длинными ногтями пальцев побарабанит по столу.
- Слушаю вас, товарищ Маринин, - подчеркнуто официально сказал Глебов и внимательно посмотрел в серые, увеличенные стеклами очков беспокойные глаза Маринина. "Глаза ловкача", - подумал Емельян, заметив, как быстро Маринин отвел взгляд. Бесцеремонность директора Дома культуры была несносной.
- Совет Дома культуры, идя, так сказать, навстречу пожеланиям рабочего класса, молодежи нашей, - начал высокопарно Александр Александрович, - решил устроить выставку молодых, очень талантливых художников.
Емельян понял смысл нажима на слове "талантливых". Зная вкусы и пристрастия Маринина, он не верил ему и, насторожившись, стал следить за его бегающим взглядом, который никак не соответствовал напыщенности его слов. Александр Александрович говорил, что на выставке будет много оригинального, самобытного, новаторского, что гвоздем ее станут работы живописца Ильи Семенова, чье имя широко известно во всем цивилизованном мире. Глебов не знал такого художника, впервые слышал о нем и поэтому сказал, что, прежде чем решать вопрос о выставке, он, как секретарь парткома, хотел бы сам ознакомиться с работами молодых и "очень талантливых". Маринин предвидел такой шаг секретаря и заранее обдумал свое поведение. Доставая из папки бумаги, он торопливо заговорил:
- Пожалуйста, Емельян Прокопович. Вот список участников выставки и перечень их работ, так сказать, каталог. Полный порядок…
- Это само собой, - спокойно перебил его Глебов. - Но я хочу своими глазами осмотреть картины до того, как они будут развешаны в нашем Доме культуры.
- Видите ли, - возразил Александр Александрович, пытаясь как-то скрыть замешательство, - это связано с рядом трудностей, которые могут вызвать осложнения.
- Да полно вам: осложнения, трудности… - поморщился Глебов.
- Емельян Прокопович, ведь это художники. Народ тонкий, легко ранимый. С ними надо деликатно.
- А разве то, что мы посмотрим картины до выставки, заденет самолюбие авторов?
- Представьте себе - увы! - это так, - развел руками Маринин.
- Насколько мне известно, на любую выставку экспонаты просматривает и отбирает выставком. Так или нет? - Глебов не мог сдержать иронической улыбки, скользнувшей на его пухлых губах.
- Так их уже ведь смотрели, вот в чем дело.
- Кто?
- Председатель совета Дома культуры главный инженер завода Николай Григорьевич Гризул. И потом представители Союза художников.
- Какого союза - СССР, РСФСР или Московского отделения? И кто именно? - напористо спросил Глебов и по глазам Маринина понял, что насчет Союза художников тот явно "заливает".
- Смотрели товарищи из Московского отделения, - с подозрительной поспешностью уточнил Маринин, и Глебов окончательно решил: врет. - Мы советовались с Николаем Григорьевичем, и на этот счет ни у кого не было никаких сомнений. - В тоне Маринина послышались обида и раздражение. - Новый просмотр художники воспримут как недоверие, могут вообще отказаться и сорвут хорошее и нужное дело. Я не понимаю, зачем такая перестраховка. - Маринин нахмурился и потупил взор.
- Это не перестраховка, товарищ Маринин, а естественная и прямая обязанность партийного комитета… Чтоб потом не краснеть перед рабочими, - сухо произнес Глебов.
Его настойчивость взорвала Маринина.
- Тут должен быть такт, - поднявшись и не глядя на Глебова, съязвил он.
- Я не собираюсь брать у вас уроки по этике, - сдержанно сказал Глебов и тоже встал из-за стола, выпрямившись по-военному. - Решим так: договоритесь с художниками, когда представители парткома смогут посмотреть их работы, отобранные для выставки, Сообщите мне.
Маринин пожал плечами и молча удалился. Когда он ушел, Глебов подумал с досадой: "Вот и опять могут приписать мне "администрирование и отсутствие гибкости". Но чем упрямей и настойчивей был Маринин в своем стремлении не допустить предварительного просмотра картин, тем сильнее и тверже было желание Глебова ознакомиться с ними. В конце концов это не только его право, это его долг.
Теперь, сидя на диване и вспоминая встречу с Марининым, Глебов вдруг как-то еще зримей ощутил логическую связь между отдельными фактами, с которыми ему пришлось столкнуться в последние дни.
Жена позвала пить чай. Сидели на кухне, чаевничали. Он рассказал, сколько дел на него свалилось на новой должности. Да каких дел! Но работа интересная. А жена свое:
- И все-таки напрасно ты не отказался: не твое это дело, производство ты не знаешь, вырос в деревне.
- Я люблю работать с народом, - перебил Емельян. Он рассказал о сегодняшнем разговоре с Марининым.
Она забеспокоилась: снова неприятности.
- Зачем ты вмешиваешься? Черт с ними, с картинами! Ты своим делом занимайся, партийным.
- Это и есть мое партийное дело, - начал горячиться Емельян. - Душа человека, Леночка, самое что ни есть партийное дело. Ведь что главное в работе парткома? Люди, забота об их воспитании. Партком не может и не станет дублировать ни директора, ни главного инженера. И ты меня не толкай на позицию невмешательства. - Он обнял жену. - Не выйдет. Будем вмешиваться. И тебе советую. Иначе получится чепуха: растлители всегда найдутся там, где мы будем позевывать в кулак. Верно? Чтобы родители не воспитывали детей своих? Где же это видано? Исстари повелось: отец гордился своими сыновьями, когда они на поле брани прославляли свой род. Мастеровыми-работягами гордился, свое умельство им передавал, секрет мастерства, как драгоценное наследство. А когда кто-нибудь из сыновей начинал дурить, он спуску не давал, выбивал дурь, наставлял на путь истинный…