6
Немцы повели наступление одновременно по всему фронту завесы, расположенной с севера на юг. Несмотря на пылкую готовность красных отрядов драться и не пустить врага в сердце Донбасса, обнаружился глубочайший беспорядок в командовании. Штаб главнокомандующего приказывал, - командармы пяти армий действовали по своему усмотрению согласно местной обстановке и настроению своих отрядов.
Южнее магистрали, по которой шла эвакуация и где формировалась 5-я армия Ворошилова, - в городе Изюме располагалась Донецкая армия, около тысячи штыков. Когда была обнаружена под Изюмом немецкая разведка, командарм Донецкой затребовал подкрепление.
Главштаб послал ему крупный Знаменский отряд. Он подошел в четырех поездах, с песнями, гармониками, свистом. Наученный опытом, командарм не пустил его в город. Отряд выкатился из вагонов и на выгоне перед мостом через Оскол начал митинговать. Попытки внести какой-нибудь порядок и заставить знаменцев занять фронт - ни, к чему не привели. Они кричали, что сами знают, где и как бить немцев, требовали, чтобы их пустили в город, требовали доставить им командарма на расправу и, наконец, открыли пальбу через Оскол по Изюму. Пришлось вызвать бронепоезд, - под защитой его пушек командарм вывел свою, начавшую уже колебаться, армию из города и отступил на восток.
Знаменский отряд кинулся в эшелоны - пошел колесить по станциям и городам. Изюм был оставлен. Правый фланг 3-й армии, стоявшей южнее, под Лозовой, обнажился.
3-я армия в это же время перешла в наступление. Командарм 3-й доносил в главштаб:
"…Все части армии вышли из эшелонов, и наступление ведется в полном порядке. 3-я армия от имени всех ее отрядов заявляет, что отступления она не признает. Но в армии всего пять тысяч бойцов, резервов нет, правый и левый фланги не обеспечены".
Немцы, теснимые стремительным натиском 3-й, подтягивали подкрепления - бронепоезда, броневики, германскую пехоту и гайдамацкую конницу. Но пролетарские и партизанские отряды 3-й опрокидывали все понятия о непобедимости немцев, продолжали бить и гнать их, захватывая пленных, пулеметы, знамена, пушки, броневики.
Наступление длилось четыре дня - без еды и сна. Армия далеко вынеслась вперед линии завесы. Резервы не подходили, и утомленных бойцов некем было сменить.
Утром девятнадцатого апреля немцы зашли в обнаженный фланг лучшим частям - Ленинскому, Таврическому и 1-му Советскому батальонам, и в то же время германские драгуны прорвали центр. Фланги расстреливались в упор. В этом бою 3-я потеряла половину своего состава. Остатки армии начали отходить под прикрытием Ленинского батальона.
К ночи удалось выйти из соприкосновения с противником. Но от славного Ленинского батальона в живых осталась лишь кучка-десяток израненных, перевязанных тряпьем, упорно дерущихся героев.
Вторая армия, расположенная южнее 3-й, также отступала. Ее командарм в отчаянии доносил в главштаб:
"…Немыслимо быть командующим армией то без войск, то с войсками, которых приходится собирать по крохам везде, где только можно. Такие, ничем не связанные с армией, отряды непостоянны и в первом же бою разлетаются в эшелонах по станциям…"
7
Когда немцы показались у станции Сватово (через которую проходили поезда 5-й армии), там стоял только сборный пестрый отряд Гостемилова. Ворошилов в это время укреплял Луганск, обучал и вооружал отряды, набирал добровольцев из окрестных деревень. На Гартманском заводе день и ночь строили броневики и броневые площадки. Формировали полк из рабочих-китайцев.
В три часа утра немцы двинулись на станцию Сватово. В темной еще степи заворчали моторы броневиков, показались гайдамацкие сотни, различаемые в холодном свете зари. Шли цепи германской пехоты. Степь озарилась длинными вспышками пушек.
Отчаянно завыли эшелоны, продвигающиеся на восток через Сватово. Полетели телеграммы к Ворошилову. Стойкая часть отряда Гостемилова состояла из ста семидесяти бойцов при четырех полевых орудиях. На правом фланге находился партизанский отряд "Молния" с двумя пушками в пульмановском вагоне. На левом - в полуверсте от станции - в окопах лежали два отряда левых эсеров. У них были тоже две пушки - позади на проселочной дороге.
Когда в свете зари в орудийных вспышках обрисовались мчащиеся броневики, - передняя цепь эсеров поднялась и побежала, падая под пулями, бросая винтовки. Гостемилов верхом мчался к железнодорожному полотну, к пулеметам.
- Огонь по гадам! - дико закричал он пулеметчикам, указывая на бегущих, и повернул обратно взбесившуюся лошадь. Левые эсеры под двойным огнем - и с фронта и с тыла - залегли позади своих пушек. Паника была приостановлена. Четыре полевых орудия головного отряда, пулеметы с железнодорожной насыпи, пушки и пулеметы из отряда "Молния" были сосредоточены на немецких броневиках и на развертывавшихся позади них гайдамацких сотнях.
Один из броневиков осел, завалился, другой окутался дымом, запылал, третий, как слепой, закрутился и опрокинулся… Гайдамаки поворачивали в степь… С запада, воя, дымя, подходил партизанский эшелон на подмогу. Шесть германских орудий, вспыхивая молниями на окрестных холмах, начали бить по батареям, по станции, по подошедшему эшелону. Партизанский отряд, находившийся в нем, начал было выгружаться, но бойцы заколебались, кинулись по вагонам, и эшелон под огнем бежал.
Поднялось солнце над пыльной степью, над станцией, окутанной дымом пожаров. Немцы били ураганным огнем. У Гостемилова остались только две пушки и едва половина пулеметов. Эсеровские отряды были уничтожены. Из ста семидесяти бойцов головного отряда в живых осталось меньше сотни. Перебиты были все артиллерийские лошади… Немецкие броневики, гайдамацкие сотни снова двинулись в атаку… Гостемилов приказал - тащить на руках две оставшиеся пушки, грузить на вагонные площадки и, покуда последний вагон с военным имуществом не покинет станции, - держаться…
- Держаться, хлопцы! Кровью умоемся, хлопцы… Не отдадим жабам революционного имущества!
С востока со всей скоростью, выжатой из старого паровоза, примчался небольшой состав. Загрохотав, стал. Из вагонов повысыпалось полтораста бойцов отряда - из армии Ворошилова.
Тогда под прикрытием огня двух пушек, погруженных на площадку, и двух пушек из пульмановского вагона отряда "Молния" эти сто пятьдесят бойцов и остатки отрядов Гостемилова и "Молнии" - почти все раненные, оглушенные, контуженные - бросились в штыковую контратаку и во второй раз опрокинули немцев и гайдамаков.
К двум часам дня Гостемилов, увозя все имущество и остатки артиллерии, отступил на восток, на станцию Кабанье, куда уже подходили из Луганска эшелоны Ворошилова - две тысячи бойцов, без артиллерии.
8
Гостемилов со взъерошенными усами, с обвязанной головой, ворвался в вагон командарма. Ворошилов и Коля Руднев сидели в салоне над картой.
- Чорт! - закричал Гостемилов. - Уткнули носы! Приказывай наступать!
Щека у него дергалась, глаз, горевший бешеной злобой, поминутно закрывался веком, будто месяц облаком.
- Чорт! К вечеру мы их расколошматим! Мясорубку им устроим, чорт!
Он выбрасывал руки, топтался по маленькому салону. От него резко пахло потом, порохом…
- Сядь, - сказал Ворошилов. - Кури. Успокойся. Я послал разведку в Сватово. Обстановка очень серьезная.
- К чорту серьезную обстановку! Какой ты, к чорту, командующий! Наступать! Вот тебе вся обстановка! - Он дико взглянул на Руднева. - Кто это у тебя? Начштаба? Дай-ка, начштаба, спирту полстакана… Сдохну, чорт!
Гостемилов внезапно опустил забинтованную голову в чумазые руки, лежавшие на столе. Заскрипел зубами. Ворошилов глазами показал Рудневу - принести спирту. Встал. Наклонившись, положил руку на вздрагивающую спину Гостемилова.
- Поди ко мне в купе. Ляг. Хватит с тебя на сегодня.
- Ах, сукины дети, сукины_ дети, - сквозь зубы повторял Гостемилов. - Что они с нами сделали… Нет! (Откинулся, стукнул кулаками.) Гайдамаки! Гады ползучие! Ох, я ж их сам этими руками из пулемета…
Потянув спирт из стакана, задребезжавшего о зубы, сразу затих, щека перестала дергаться, глаза остекленели. Ворошилов опять сел за карту, сказал негромко, строго:
- Дела такие. Донецкая, 3-я и 2-я армии отступают. 1-я рассыпалась. В каком состоянии Сивере в Валуйках - узнаю вечером. Но, всего вероятнее, - Сивере будет отходить на север. Главштаб настойчиво требует, чтобы я взял обратно Сватово. Я выполню боевой приказ. Но я не сомневаюсь, что мы уже в мешке: завтра-послезавтра придется отступать на Луганск. И, вероятнее всего, отдадим немцам и Луганск. Смотри на карту… Вот они где…
Гостемилов уставился остекленевшими глазами на то место, где на карте - юго-западнее Луганска - твердый ноготь командарма провел черту.
- Немцы выходят к Дебальцеву… Отсюда удар по станции Лихой, и путь отступления нам - заперт… (Костлявые плечи Гостемилова поднялись до ушей.) Главная задача - сохранить живую силу и военное имущество… Мы отступим, но мы вернемся уже не с партизанскими отрядами, - с армией… Давать расстреливать себя по частям, в эшелонах - это не игра… Понятно тебе?
9
Карасихин Алешка, закидывая волосы, босиком катил по улице к иониному двору. Во время перемены он бегал из школы в совет, - где теперь служила Марья в отделе агитпропа, - и мамка велела одним духом отнести Агриппине только что полученное письмо, сплошь залепленное марками.
На улице было пустынно, народ работал в поле. Только у одного кирпичного дома визжали верховые лошади, привязанные к тополям. Алешка перелез через забор, нашел Агриппину в вишеннике, - она окапывала деревья. Агриппина поправила мокрые волосы под платок, молча взяла конверт с хвостом марок.
- Я по-писанному не разумею, - сказала тихо. - Почитай.
Она села на распиленный ствол старого тополя, обхватила колени. Черные брови ее сошлись, и лицо побледнело, когда Алешка, сидя перед ней на корточках, читал с запинкой:
"Здравствуйте, Агриппина Кондратьевна, как вы живы-здоровы, часто о вас вспоминаю. Думал увидеться с вами раньше, но произошла задержка. Теперь все обошлось, - рана на моей голове заживает, и ребра срослись. В селе Константиновке нас, весь отряд, убили кулаки, - ночью в сарае зарубили топорами. Один я остался жив и дивлюсь этому до сих пор, - какая мне бабка ворожила? А вернее, что очень не хотелось умирать. Меня отвезли в Миллерово, в лазарет, - в Константиновке я просил не оставлять: кулаки бы меня там - исхитрились - все равно бы добили… Жалко товарищей: были смелые, преданные люди, еще таких не найдешь… Очень хорошие были люди, и погибли зверски. Виню первого себя в ослаблении бдительности… Теперь - поправлюсь - мы с константиновскими кулачками поговорим серьезно. До свидания, Агриппина Кондратьевна. В лазарете делать нечего, - все думаю о вас, извините меня… Кланяюсь вам. Иван Гора".
Алешка поднял глаза. Агриппина сидела, опустив веки, - губы у нее были синие и лицо посинело. Алешка испугался, осторожно положил ей на колени письмо и конверт с марками, потихоньку выбрался из вишенника и на улице опять запустил, закидывая волосы, - ему казалось, что он - конь, он даже про себя повторял: "И-го-го".
Около тополей, где были привязаны лошади, угрюмо стояли Андрей Косолапое и Вахрамей Ляпичев - фронтовики.
Тяжело хлопнув калиткой, к ним вышел третий… (Алешка про себя сказал: "Тпру", топнув пятками, остановился - поглядеть.) Третий был Аникей Борисович, - шел, поваливаясь могучими покатыми плечами, как медведь, - круглолицый, медный, заросший закудрявившейся щетиной.
- Ну и власть у вас, казаки, - густо, как колокольная медь, сказал Аникей Борисович, - только и ждут вас продать. - Он отвязал лошаденку, пригнувшуюся, когда сел на нее. Фронтовики тоже отвязали коней, сели.
- Теперь, казаки, айда - по хуторам.
Все трое тронулись рысью. Алешка глядел, как под копытами завилась пыль. Андрея Косолапова веселый конь, сбиваясь на скок, все норовил теснить задом лошаденку Аникея Борисовича. Казаки завернули за угол. По улице торопливо шла Агриппина, полоща по коленкам линялой юбкой.
- Алеша, - позвала она, задыхаясь. - Куда же ты? - Схватила его за плечи. - Почитай еще… Там, может, еще сказано… - И, нагнувшись, глядела на него матовыми зрачками.
- Нет, я все прочел, Гапка…
- Потрудись, прочти сначала…
Из-за речки Чир донеслись отдаленные выстрелы. Снова раздался конский топот. Из-за угла опять показались Косолапов и Вахрамей Ляпичев. Они, как бешеные, промчались по улице к совету. Через минуту проскакал и Аникей Борисович, не сворачивая - прямо по дороге, что ведет по-над Доном в сторону станицы Пятиизбянской.
Агриппина проводила до Степановой хаты Алешку и Марью, убежавшую без памяти из совета, кинулась искать маленького, - худая голенастая собака озабоченно повела ее в огород, где Мишка, испугавшись выстрелов, плакал под вишней.
Прибежал и Степан Гора с поля. Запер двери в сени, сел сбоку окошка - так, чтобы видеть улицу.
- Суворовские, - сказал он, - сурьезные казаки. Две, а то три сотни налетело… И ведь белым днем… Значит, была у них здесь рука…
По станице хлестали выстрелы. Улица была мертвая. Вдруг по улице понесся, помогая себе крыльями, петух. Степан наморщил лоб. Марья - заботливо - ему:
- Отошел бы ты от окошка, Степан.
Вслед за обезумевшим петухом промелькнул мимо окна верхоконный - пригнулся к гриве стелющегося коня. Раздались выстрелы - близко, будто за углом дома. Мишка кинулся в мамкины колени. Агриппина, стоявшая у печки, сказала:
- Уйдет. Это Петька Востродымов, секретарь ревкома… Конь у него добрый…
Десять бородатых казаков, с лампасами на штанах, с погонами на узких черных мундирах, проскакали вслед, высоко стоя в седлах, неуклюже и тяжело махая шашками…
- Суворовские снохачи, - опять сказала Агриппина. - Курощупы.
Степан усмехнулся, качнул головой:
- Держись теперь, - начнут пороть хохлов… Алешка не испугался ни выстрелов, ни всадников с шашками, но когда Степан выговорил: "начнут пороть хохлов", у Алешки затошнило под ложечкой, подошел к Агриппине, прижался к ее каменному бедру.
Улица оживала. Хлопали калитки, выходили за ворота пожилые казаки, переговаривались, не отходя все же далеко от ворот. Наискосок степановой хаты вышел Иона Негодин - в полной форме, при шашке. Воротник давил ему шею, сухая кудреватая борода отдавала вороньим блеском. Задирая бороду, наливаясь кровью, крикнул соседу:
- В добрый час!..
Сосед ответил:
- Час добрый… Давно пора кончать с этой заразой.
- Стоял Дон, и стоит Дон! - гаркнул Иона. - Коммунистам нашего куска не проглотить…
Казаки у ворот вытянулись. Иона, сверкая зубами, синеватыми белками глаз, лихо приложил пальцы к заломленной фуражке. По улице на рысях шла сотня. Впереди поскакивал длинный офицер с большими светлыми усами, в белой черкеске с серебром, в белой мерлушковой шапке. Строго, зорко поглядывал на стороны, сдерживая танцовавшего вороного жеребца, отдавал честь казакам.
- Мамонтов! - ахнул Степан. - Орел! Держись теперь…
На Крестовоздвиженской площади, между белым собором и кирпичными, побеленными известью лавками, несколько сот нижнечирских казаков - все в форме, при шашках, с широко расчесанными бородами - слушали генерала Мамонтова. Казаки стояли пешие, он говорил с коня, которого, важно надув губы, держал под уздцы Гаврюшка Попов.
В первом ряду стояли важно члены станичного совета: председатель - щуплый, седенький Попов, секретарь - дьякон Гремячев - рыжий, воинственный, мужчина, в шнурованных по колено австрийских штиблетах, и - навытяжку - по всей форме, в усах кольцами, - Гурьев…
Мамонтов, уперев руку в бок и другую, - со сверкающим перстнем, - то воздевая к синему небу, то протягивая "к доброму" казачеству, говорил со слезами:
- …Видно, плохо жилось вам, казаки, при безвинно замученном государе нашем? Тяжела была казацкая служба? Обмелел тихий Дон? Или похилились казацкие хаты, опустели закрома, захирели табуны станичные? Продали своего государя… Продали церкви божий… Продали казачью волю. Щелкоперы, социалисты, коммунисты московские сели на казацкую шею… Что ж, погуляли, казаки, отведали революции. Не будет ли? - Он повел выпученными глазами на станичников, - они молчали, потупясь. - Теперь я вам скажу, что мыслили сделать над вами московские коммунисты… Умыслили отобрать весь хлеб на Дону, угнать станичные табуны. Исконную казачью землю отдать хохлам… И вас отдать хохлам и жидам в вечную неволю… Опомнитесь, казаки!.. Еще не поздно… Еще востра казацкая шашка…
Сопели, багровели, слушая его, казаки. Он грозно повернулся в седле - указал:
- В пятидесяти верстах - Царицын, большевистская крепость. Не быть сердцу Дона казачьим, покуда Царицын у них в руках. Станица Суворовская, станица Нижнечирская, и Пятиизбянская, и Калач, а за ними другие станицы и хутора, восстав за волю родного Дона, должны сформировать полки и взять Царицын в первую голову… В моем лице славный атаман всевеликого войска Донского - генерал Краснов - вам кланяется на этом… (Мамонтов сорвал белую мерлушковую шапку и низко с коня поклонился на три стороны. Казаки сочувственно зароптали.) Предлагает вам атаман мобилизовать немедля на защиту родного Дона всех способных носить оружие казаков и иногородних от двадцати до пятидесяти лет. Предлагает немедленно и сейчас же развернуть 23-й и 6-й донские казачьи полки и к ним присоединить мобилизованных. Уклоняющиеся от мобилизации подлежат аресту и наказанию розгами… Казаки, обдумайте, не теряя часа. Вынесите мудрое решение. От себя прибавлю: верю, господи, верю, - да будет стоять нерушимо тихий Дон. Наперед видя ваше решение, казаки, низко вам кланяюсь: спасибо. И особое спасибо моим золотым орлам…
Генерал в другой раз поклонился казакам и особо - бывшим членам станичного совета.
Возвращаясь пеший с казачьего собрания, Иона Негодин вдруг остановился у Степановой хаты, подошел и, вплоть прижимаясь бородой и носом к стеклу, глядел, прищуриваясь. Степан отворил окошко.
- Заходи, Иона Ларионович, что ж ты так-то… Не отвечая, Иона всунул в окошко всю голову.
- Гапка здесь?.. Здесь Гапка… И днем она здесь, и ночью она здесь…
- С маленькими все возится, - примирительно ответил Степан.
- За эту работу я ей жалованье плачу, я ее кормлю, я ее пою?.. Это какой обычай - казацкий или хохлацкий?
- Хохлацкий, - громко сказала Агриппина. Хлопнув дверью, вышла. Иона глядел ей на спину, когда Гапка наискосок переходила улицу. Опять влез головой в окно…
- Ты девку учишь так отвечать? Еще увижу у тебя ее на дворе - горло перекушу. Мать твою!..
Иона скрипнул зубами, выпятил губы. От него пахло водкой.
- Запомнил?
- Пойди с богом, Иона Ларионович…