2
Теперь, когда мир в Бресте был подписан, Ленин со всей энергией начал организовывать обороноспособность республики. На месте рассеявшейся царской армии, на линии соприкосновения с немцами, оперировали различные пестрые революционные отряды, кое-как подчинявшиеся трем главнокомандующим. (Один был назначен военным комиссариатом, другой - советом "Калужской федеративной республики", третий выбран на фронте, как Цезарь - легионами.) Отряды состояли из рабочих Питера и Москвы, из фронтовиков последних призывов, из местных крестьян-партизан, из беженцев, из таких необыкновенных формирований, как "Особая армия Ремнева", состоявшая на тридцать процентов из бандитов, или полка "ангелов смерти", набранного из всякого рода охотников за приключениями командиром Юркой Цибулько. При появлении такого эшелона, с черным знаменем на паровозе, станционная прислуга разбегалась, и начальник станции залезал под платформу или в другое место.
Трое главнокомандующих были сняты. Многочисленные отряды подчинены военному руководителю - военруку - и расположены в две линии завес, северную и западную, обороняющих подступы к Петрограду и Москве. Бесформенные отряды начали сводиться в роты и батальоны, комплектоваться через военные отделы местных советов добровольцами - по подписке и круговой поруке с жалованьем - пятьдесят рублей одинокому, полтораста семейному. Тем же порядком происходил набор командного состава из бывшего офицерства. Комплектование шло с большими затруднениями. В добровольцы записывалось немало людей, кому окончательно некуда было деваться и хотелось есть, но не воевать. Офицеры боялись уходить на фронт, где случалось, что иных командиров приходилось выручать от расправы вооруженной силой.
С продовольствием было совсем плохо. Местные советы и управы не могли справиться с твердыми ценами, - хлеб шел к спекулянтам, скупался кулаками. Отряды голодали. Штабы дивизий в отчаянии отправляли по деревням фуражиров с солью и сахаром - менять на муку и картошку. Даже "военрук завесы" сам выезжал в поезде менять у крестьян разное барахло на муку и сало.
Армейские лошади с торчащими ребрами паслись на крестьянских межах. Нехватало сапог, пушек, седел, упряжи. Все это лежало где-то по военным складам, но чорт их найдет - эти склады, а и найдешь - такая начнется переписка, что уже сам чорт сломит ногу…
Все же, несмотря на беспомощность и саботаж снабженческих организаций, на то, что для многих дик и непонятен был возврат кадровых офицеров, несмотря на отвращение к войне людей, просидевших четыре года в окопах, и также на то, что деревня была с головой погружена в свои дела, в борьбу бедноты с кулачьем, - начали обозначаться первые очертания костяка Красной армии.
3
- Вы под охраной, генерал.
- Два каких-то болвана… Они ли меня охраняют, я ли их охраняю… Анекдот!
На задней площадке последнего вагона, в поезде, идущем из Харькова в Москву, разговаривали двое военных - один в "окопной", с оборванными крючками, шинели, в солдатском картузишке с красной ленточкой, - худой, с узким, когда-то холеным, давно не бритым лицом, испорченным выражением брезгливости и преодоленного унижения. Это был генерал-майор Носович.
Другой - низенький, плотный и румяный - в хорошей бекеше и круглой шапочке, лихо - несмотря ни на какие революции - сдвинутой на ухо, - полковник гвардейской артиллерии Чебышев.
Носович, судорожно затягиваясь папиросой, со злой усмешкой рассказывал:
- Четвертого я получил от генерала Драгомирова инструкции - разыскать в Москве Савинкова, стоящего во главе "союза защиты родины и свободы", и через него связаться с добровольческой армией. Пятого я выехал из Харькова на лошадях, восьмого меня задержали красные под Белгородом… Начальник отряда Мухоперец, - недурная фамилия, - трогательно боролся с желанием расстрелять меня тут же из нагана. Я потребовал у красных, чтобы они телеграфировали в Москву в Высший военный совет, Троцкому. Разумеется, этот гусь немедленно ответил: "Со всевозможными удобствами препроводить бывшего генерал-майора Носовича в Москву…" Анекдот, доложу вам…
- Вы не находите, генерал, что вся эта мерзкая история слишком долго длится…
Носович бросил окурок в разбитое окно на убегающие рельсы. Над мартовскими грязными снегами ползли грязные тучи. Кое-где под неприглядным небом на равнине темнели убогие крыши деревенек.
- Родина. Извольте полюбоваться. Святыня! - сказал Носович. - Этот российский народец на свободе нужно завоевать так, как его завоевывал Чингиз-хан… Саботаж, мелкая подрывная работа разных социал-демократов - это только трусливые укусы. Этим их не проймешь… Нужна армия - маленькая, отлично снабженная, хорошо подобранная, способная легко маневрировать и наносить молниеносные удары… Материала - достаточно из двухсоттысячного офицерского корпуса…
- Господа офицеры предпочитают заниматься чисткой сапог на улице, - сказал Чебышев.
- Нельзя их винить, полковник. Нет знамени, нет железной руки… Почему за три месяца генералу Драгомирову удалось отправить из Харькова к генералу Каледину всего тысячу офицеров? Каледин - не знамя… И я считаю благодеянием его самоубийство… Дон нужно уметь поднять. Каледин был все же генералом старой школы, - казаки ему не доверяли… Вот - перед отъездом я говорил с генералом Красновым…
- Ну - это фрукт, знаете…
- Да, с авантюрным душком… Но - молод, полон самых обширных планов.
- Генерал Краснов делает ставку на немцев, - сказал Чебышев, зло приподняв губу над мелкими опрятными зубами. - Краснов тайно ездил к генералу Эйхгорну, в Киев… Вам это известно?
Носович промолчал. Насупился. Некоторое время глядел на убегающие рельсы. Он почувствовал утомление, - плечи опустились под скоробленной шинелью, будто на них легло все безумие последних месяцев: захват власти чернью, окончательная гибель армии, гибель личной карьеры. Этот фрукт Краснов - шикарный краснобай, любитель женщин, сочинитель-романист, легко маневрирующий политик - скорее других понял дух времени… Вместо громоздкой верности союзникам (а после Бреста эту верность снова нужно было доказывать кровью) Краснов, учитывая текущую обстановку, несомненно, сукин сын, на немецких штыках пройдет в донские атаманы.
- Что ж, - хмуро проговорил Носович, - если ему удастся сколотить казачью армию - не так уж плохо… Армия - всегда армия…
Чебышев ответил резко:
- Единственное здоровое образование - добровольческая армия. Генерал Алексеев, генерал Корнилов - это знамя. А казаки - в лучшем случае - подсобный материал… Какие у вас сведения о добровольцах?
- Последние сведения были о блестящем успехе под Лежанкой… Вот уже месяц, как восемь тысяч штыков и сабель пропали где-то в кубанских степях… Наша ближайшая задача: разыскать добровольческую армию и установить с нею связь.
- Вам придется, генерал, войти в Высший военный совет…
- Это будет нетрудно через Троцкого… Простите, полковник, но мне недостаточно ясна ваша позиция.
У Чебышева опять открылись мелкие злые зубы.
- Моя позиция? Генерал-майор Носович, во всякой другой обстановке я счел бы ваш вопрос неуместным. Официально - я еду в Москву так же, как и вы, по телеграфному вызову Троцкого… Видимо, мне предложат инспектировать артиллерию.
4
По приезде, прямо с вокзала, Носович отправился разыскивать штаб Троцкого. Найти какое-нибудь учреждение в Москве было до отчаяния трудно. Казалось, люди задались целью говорить неправду, путать и посылать по неправильным адресам.
Москва казалась ему кашей, без плана и порядка. Хотя прошло уже пять месяцев с октябрьского переворота, - московские обыватели плохо разбирались в конструкции советской власти: всех большевиков называли комиссарами и твердо верили, что все это питерское нашествие с автомобилями, декретами, с проходящими по Тверской - особым медленным шагом, плотно, плечо к плечу - красногвардейскими отрядами - неудобное явление это - временное, и, как жила Москва по кривым переулочкам, с азиатчиной, с купцами, хорошенькими гимназистками, с огромными текстильными фабриками, свободомыслящими чиновниками, лихачами, сплетнями, всемирно-известными актерами и ресторанами, - так, перемолов свирепых комиссаров, и будет жить, торговать, жульничать, бахвалиться, перемалывать темную деревню у ткацких станков в фабричный люд, перезваниваться колоколами старых церковок, обжитых галочьими стаями.
Поздно вечером, получив, наконец, пропуск, он добрался до Александровского вокзала, где на путях стоял поезд Троцкого. В полночь он был впущен к Троцкому и говорил с ним.
5
Носович спалил коробку спичек, покуда в грязном и темном переулке близ Тверской разыскал конспиративную квартиру - в небольшом домишке в глубине двора. Постучавшись особенным образом, он спросил через дверь: "Георгий дома?" Дверь приоткрылась, заслоняя свечу, появился молодой человек в очках с толстыми стеклами. "Не знаю, кажется вышел", - ответил он условным паролем. Тогда Носович вытащил из-за подкладки штанов половинку визитной карточки, разрезанной наискось. Молодой человек в очках вынул из кармана другую половинку ее и - со снисходительной усмешкой:
- Пожалуйста, генерал, - вас ждут.
Он ввел Носовича в непроветренную комнату, слабо освещенную настольной лампой. Навстречу с дивана поднялся лысоватый, с прядью жидких волос - на лоб, невзрачный мужчина среднего роста, в желтых крагах, сухой, вежливый - Борис Викторович Савинков, бывший эсер, переживший славу террориста и писателя и теперь, с опустошенным мозгом, с опустошенным сердцем, продававший самого себя за призрак власти.
Он находился здесь, в Москве, конспиративно - представителем добровольческой армии, хотя отлично понимал, что при серьезном успехе добровольцы его же первого и повесят. С годами и неудачами в нем накопилось достаточно много презрения к людям. Ленина он считал хитрецом и не верил ни одному его слову. При виде рабочих демонстраций его тошнило. Восемь тысяч свирепо настроенных, готовых на любые лишения, добровольцев под командой Корнилова - "льва с ослиной головой" - представлялись ему недурным началом. Снова в его распоряжении оказалась власть, деньги и, главное, то восхитительное состояние любования собой, которое было ему нужнее всего.
- Вам удалось видеть Троцкого? - спросил он, минуя все предварительные условности знакомства. (Такое револьверное начало он применял еще во времена боевой организации, прощупывая молодых террористов.) Носович с любопытством взглянул в его рыжие глаза, на наполеоновскую прядь волос на лбу.
- Разрешите сесть. Я устал… Разрешите курить… - Он с наслаждением вытянулся на диване, закурил хорошую папиросу. - Дело значительно упрощается, Борис Викторович. Видно, бог идет нам на помощь. С Троцким я только что беседовал… Он произвел на меня крайне выгодное впечатление: несколько раз во время беседы он оговорился и преподнес мне - "господин генерал"…
Я тоже не остался в долгу и ввернул ему разок - "ваше превосходительство"… С ним нам легко будет работать… Ну-с, и - наконец…
Носович приостановился. Савинков, поджав под себя ногу, не спускал с него прощупывающих глаз…
- … Он предложил мне пост начальника штаба Северокавказского военного округа со ставкой в Царицыне… Я поблагодарил и принял…
- Троцкий предвосхитил мою идею, - сказал Савинков, усмешкой вытягивая угол бледных губ. - Тем лучше. Так вот, могу вас обрадовать, генерал… На-днях вы услышите о взятии Екатеринодара добровольцами. Корнилов получит солидную базу и огромные запасы оружия.
(Носовичу захотелось перекреститься, но было неловко под немигающим взглядом сухопарого террориста, - ограничился мысленным крестом.)
- Завтра я поставлю вопрос о вас в штабе московского отдела добрармии. Мы намеревались переправить вас к Деникину, но теперь используем в более интересном плане - как красного начальника штаба. (Оба усмехнулись.) Ваша задача: организовать в Царицыне центр восстания. Не забывайте, - если немцы займут всю Украину и Донбасс - Царицын останется у большевиков единственной связью с приволжским хлебным районом. Если мы его оторвем - это будет смертельным ударом по Москве.
Носович одобрительно кивал. Ему начинал нравиться этот щелкопер, - в нем были упругость организатора и, видимо, большой опыт по части всяких взрывных дел…
- Простите, Борис Викторович, хотел вам задать вопрос… Почему вы подняли тогда руку на великого князя Сергея Александровича, на Плеве… А вот на разных Лениных… Решимости, что ли, нехватает. Или - как? Простите…
Савинков нахмурился, медленно поднялся с дивана, взял со стола папиросу, постучал о ноготь, закурил, медленно задул огонек спички.
- О таких вещах обычно не спрашивают… Но вам я отвечу… Неделю тому назад Совет народных комиссаров должен был покончить свое существование на станции Любань. Только случайно они избегли возмездия…
Прищурясь, он осторожно поднес папиросу ко рту, выпустил тонкую струйку дыма.
- Знайте, генерал, никто и ничто не остановит карающей руки.
Слова и жесты его были на границе литературного фатовства. Носович поймал себя на том, что любуется…
- Хотите вина? - спросил Савинков. - Мне достали превосходного Амонтильядо.
Глава четвертая
1
Выйдя с вокзала, Марья Карасева оглянула дымящуюся влажным весенним маревом степь, плавающих коршунов. Свет, синева. Марья села на траву, положила голову Мишки к себе на колени, - у него голова висела, до того был худ. Поезд ушел. Теперь только слышно было, как слабо посвистывал ветер в траве, звенели жаворонки.
Марья уехала из Петрограда с продовольственным отрядом. На заводе было много споров из-за этого отряда. Коммунисты кричали, что это срыв плана, самотек, мешочничество… Старые рабочие кричали коммунистам: "Речами брюхо не набьешь. Покуда социализм построите, все сдохнем". Собрали между собой денег, достали солдатской бязи, соли да разного железного барахла - гвоздей, шурупов, дверных петель - и с этим послали шестерых надежных ребят на Дон - менять на муку…
Уговаривали ехать Ивана Гору. Он отказался: "А какими я глазами на Владимира Ильича посмотрю? Гавкать на митингах, скажет, горласты, - брюхо подвело - лавочку на колесах послали… Это мировой позор". Марье он все же решительно велел взять детей и ехать на юг. Сам усадил ее в вагон, дал детям в дорогу по пяти вареных картошек. "В станице Чирской, Марья, прямо ступай к моему брату Степану. Он тебя приютит. Недели две отдышишься, потом дела для тебя найдутся…"
Алешка принес воды в консервной банке. За дорогу он научился говорить грубым голосом.
- Мать, пойдем в станицу пешие.
- Сейчас, сынок, посижу.
- Мишка, - сказал он, с удовольствием топчась босыми ногами по теплой траве, - пойдем кузнечиков ловить.
У Мишки задорно заблестели глаза, не поднимая головы с мамкиных колен - улыбнулся морщинками:
- Ну, пойдем…
- Успеешь, наловишь, - проговорила Марья, - их тут много. Лучше вон до телеги добеги, может добрые люди подвезут.
По песчаной дороге, правя сытой гнедой лошадью, ехала, стоя в телеге, широкоплечая девушка в линялом, очипком повязанном, платке, ветер отдувал ее заплатанную юбку. Алешка догнал ее: "Тетенька, подожди-ка". Девушка натянула вожжи, обернула к Алешке смуглое лицо с темными бровями, с неласковыми пристальными глазами.
- Шесть суток, стоя, ехали, тетенька, не спавши, не емши, у мамки ноги опухли…
- К кому в станицу? - спросила она сурово.
- К Степану Горе - Иванову брательнику.
Услышав имя Ивана Горы, девушка изумленно подняла брови, широкое лицо ее осветилось лаской. Кивнула Алешке, чтобы сел в телегу, повернула коня к вокзалу. Соскочила около Марьи, опустила подоткнутую юбку на босые ноги.
- Вещи где?
Марья силилась встать, бормотала, благодарила, - девушка взяла у нее багажную квитанцию. Вещи - тяжелый сундучок и два узла - бегом вынесла с вокзала. Подняла Марью, как ребенка, посадила в телегу на узлы, дала ей на руки Мишку и, не разговаривая, погнала сытую лошадь в станицу. Только, когда Марья спросила: "Как звать тебя, золотая" - ответила с досадой:
- Да Агриппина…
Ехали долго степью, холмами до станицы Чирской. Переехали по мосту извилистую речку Чир, затененную кудрявыми кустарниками. Показались высокие тополя, мазаные, желтые хаты с крепкими воротами. На широкой улице - куры, занятые своим делом у навозных кучек. Над станичным управлением вылинявший кумачовый флаг, на крыльце, прикрыв лицо фуражкой, дремлет человек с винтовкой между ног. Идет горбатая свинья, свесив на рыло грязные уши, за ней рысцой такие же грязные горбатые поросята. Жгло солнце, отсвечивало в пузырчатых стеклах. Проносились стрижи с белой колокольни…
Марья сказала:
- Вот тишина-то, покой…
На это Агриппина, не оборачиваясь, строптиво дернула плечом. Остановилась около кирпичного белого дома в три окошка, с крепкими ставнями. Агриппина спрыгнула с телеги, стала отворять крашенные охрой ворота.
- Ступайте, - сказала, - вон - до хаты, наискосок, - то хата Степана Горы. Я узлы принесу.
Она ввела телегу во двор. Оттуда грубый голос позвал:
- Гапка… Кого привезла?
- К Степану родственники.
- А я велел коня мучить?
В воротах, затворяя их, показался чернобородый, большеротый казак, средних лет, в рубахе, заправленной в старые штаны с красными лампасами. Он недобро, из-под черного чуба на лбу, глядел вслед переходившей улицу Марье, одетой в питерскую шубейку с вытертым рыжим мехом, худенькому, с болезненно крутым затылком - Алешке и маленькому Мишке, обвязанному - крест-накрест - вязаным платком…
- Питерские! Ха! - гаркнул казак, разинув большой белозубый рот…