- Пошли человек двадцать - взять раненых из телег. Бойцов накорми. Рельсы мы кое-где разобрали. Мосточков подорвать не смогли. Пошли на паровозе команду, - на пятой версте и на четырнадцатой надо подорвать мосточки…
- Немцы в Конотопе?
- Немцев жди к утру.
- Значит, - как же мы, товарищ комиссар? С одной стороны…
- А ты решай без одной и без другой стороны.
В голосе его была насмешка. Но Гришин так обрадовался, что комиссар жив, - только беззвучно хихикал, пряча маленький подбородок в воротник гимнастерки.
- Ну? - уже с угрозой спросил Ворошилов. - Будешь драться или отступать?
- Видишь ли, я так рассуждаю: наши под Конотопом разбиты, связи нет… Но где немцы - неизвестно. Это уже дает обстановку. Если мы отступим - мы не выполним задания… Значит, опираясь на неизвестные нам данные, мы должны войти в соприкосновение с противником…
- Фу ты! - Ворошилов тряхнул головой (и понурая лошаденка мотнула головой). - Где ты научился этакой диалектике? Выгружайся сию минуту. Давай - митинг…
- Это и мое решение, Ворошилов.
- Правильно.
- Постой, ты, наверное, голодный?
- Шутка сказать - голодный! Ну, давай, давай, - выгружаться.
Гришин, перегнувшись с площадки вагона, держал коптящий кондукторский фонарь. Ворошилов на нижней ступеньке говорил бойцам, теснившимся у вагона:
- …Только бандит и предатель может брехать в такой серьезный час, - будто нам не справиться с немцами. Кто это крикнул?.. Не справимся с немцами? Подними, командир, фонарь, - хочу узнать в лицо предателя…
Человеческих лиц не было видно, в тусклый свет фонаря попадала ввалившаяся щека с отросшей щетиной или горящие глаза под надвинутыми бровями… Резкий голос Ворошилова разносился по тесно и близко придвинувшейся толпе бойцов:
- …Революционной волей самих трудящихся мы должны установить железную дисциплину… Командир приказал занять фронт, - умереть, а врага не пустить на Донбасс… Этот предмет не подлежит обсуждению… Подлежит обсуждению вопрос - как нам укрепить дисциплину. В наших рядах нет места паникерам и провокаторам… Приказываю - этому, кто крикнул, что нам не справиться с немцами, - выходи к фонарю!..
Он вызывающе протянул руку. Фонарь качался над его головой, - по крепкому лицу его ползали тени, весь он был напряжен. На секунду масса бойцов затихла. Необъятно раскинулись звезды над головами, над вагонами, над черными очертаниями вытянувшихся к звездам пирамидальных тополей… Как ветер, полетел по толпе бойцов нарастающий ропот. Где-то позади - вдруг дикий крик: "Это не я!" И голоса: "Врет! Бери его!.." Толпа зашумела. Раздались удары. Вопль: "Давай его, давай!.." Бойцы раздались, и сквозь их толпу был выброшен к подножке вагона человек в городском пальто. Он тяжело ткнулся, силился приподняться, повалился набок.
Ворошилов вырвал у Гришина фонарь. Нагнулся, освещая разбитое в кровь лицо человека.
- Понятно, - сказал он. - Этого молодца я еще утром заметил на вокзале.
И он быстро фонарем заслонил его от бойцов, придвинувшихся для расправы. Человека подняли. Он крутил головой, валился, не хотел стоять. Несколько рук залезло ему в карманы, вытащили документы; наклонившись к фонарю, прочли, смутились: человек этот оказался рабочим киевского депо из отряда Ремнева. Шмыгая носом, со слезами он повторял:
- Напрасно меня убили, ребята… Ах, напрасно…
По лицам бойцов было видно, что напрасно погорячились, уже кто-то нехорошо покосился на комиссара. Локтями раздвигая бойцов, к человеку придвинулся Бокун. Вглядываясь, положил огромную руку на плечо ему.
- Ребята, а я ж его знаю. Ему фамилия другая. - Бокун вдруг рассердился, закричал чугунным голосом: - Это не ты ли зимой кричал за Учредительное? Жаба!..
Еще до рассвета Луганский отряд верстах в пяти от станции занял позицию - по обеим сторонам полотна. Ворошилов остался в Ворожбе, чтобы вернуть и организовать хотя бы часть отступивших давеча отрядов.
Утро было безоблачное, безветреное. Жарко пели жаворонки над свежезелеными полями. Бойцы, положив винтовки на холмики земли, подставляли солнцу спины; иной, сняв рубашку, с удовольствием поводил лопатками, почесывался. Волнистая степь была безлюдна. Гришин стоял, как жердь, на крыше железнодорожной будки, оглядывая в бинокль горизонт… Правее железнодорожного полотна, по холму, едва различаемые, ползли всадники - Чугай с разведкой.
- Разлагающая обстановка, - проворчал Гришин, опуская бинокль. - Сволочь - эти жаворонки…
Действительно, трудно было придумать более неподходящую обстановку для того, чтобы убивать и умирать в такое благодатное утро. Здесь бы итти за плугом, понукая седых, как серебро, слюнявых волов. Здесь бы, на пороге мазаной хаты, попросить крынку холодного молока у полногрудой дивчины со смеющимися глазами, под пение жаворонка пить это молоко, косясь на девичьи щеки, осмугленные весенней прелестью.
- Слушай, завхоз, - сердито крикнул Гришин с крыши, - готовь бойцам обед. Что у тебя сегодня?
- Кулеш, - ответил завхоз, царапая щепочкой пузо тощему щенку.
За холмами, не с той стороны, куда все время глядел командир, а с северо-запада, солидно застучал пулемет. Гришин даже присел, бинокль запрыгал у него в руке. Слева, тоже за холмами, застучал другой пулемет. По степи покатился орудийный удар.
Гришин съехал с крыши и, придерживая полевую сумку, побежал к передовым окопам.
За минуту перед тем, как застучать германским пулеметам, боец Иван Прохватилов поругался с бойцом Миколаем Чебрецом. В наскоро выкопанных окопах было тесно, - бойцы Матвей Солох, оба Кривоноса и Миколай лежали около на земле, - кто грыз горький стебелек, кто, прикрыв ладонями затылок, дремал - носом в полынь. Иван Прохватилов, в разодранной на груди рубахе, сидел, поджав по-татарски босые ноги. Круглое казачье лицо его, с маленьким ртом, было злое, насмешливое.
- Ты меня с собой не равняй, хохол, - отчетливо говорил Прохватилов, и покатые сильные плечи его играли под рубашкой. - Мы ровня в цеху. А на Дону мы не ровня…
- Дурак ты, - ответил Миколай Чебрец, грызя травинку. - Что ты казак - у тебя кровь, что ли, горячей?
- Моей крови тебе не пробовать… Ее немецкая сабля пробовала… А твою кровь кто пил бесславно? Иона Негодин твою кровь пил, хохол…
Миколай отвечал нарочно - ленивее чего уж нельзя:
- Ты - заносчивый… Все вы, казаки, были нахалами и ворами, нахалами и ворами остались на вечный аминь…
Иван Прохватилов не сразу ответил, - маленький рог его приоткрылся, белые, крепкие зубы сжаты, с усмешкой пристально глядел на Миколая, пальцы загорелой ноги впились в горячую землю.
- Жалей, жалей, напрасно ты обидел меня, Миколай…
Тогда старый рабочий, Матвей Солох, видя, что, пожалуй, не миновать драки, солидно кашлянув, сказал разумно:
- Довольно вам горячиться, хлопцы! Чего не поделили? Оба вы - рабочие, оба умываетесь кровью за советскую власть. Давай покурим…
Спор у них пошел из-за девки - Агриппины, сестры Миколая Чебреца. Оба были из станицы Нижнечирской: Иван - казак, Миколай - иногородний. Оба голодовали. Оба ушли на завод. Иван стал ругать Миколая за то, что сестра его работает батрачкой у богатого казака Ионы Негодина, всему Дону известного снохача и озорника.
"Да я бы мою сестру Анютку лучше своими руками удавил, чем отдать на такой позор… Эх вы, хохлы - одно слово…"
Миколай обиделся - ответил, что у иногородней девки и у казачки одно устройство, и прохватиловской Анютке нечего будет жрать - в те же ворота побежит за куском хлеба. Так, слово за слово, забыв уже про девок, начали считаться. У Ивана заговорила казацкая кровь, у Миколая - мужицкое упрямство.
- Кулаки отмотаете, покуда все споры решите, - еще вразумительнее сказал Матвей Солох, доставая из штанов кисет с махоркой. - А надо, хлопцы, решить главный спор - за советскую власть.
В это время и застучали пулеметы. Иван Прохватилов, будто его обожгло, схватил винтовку, оскалясь, искал бегающими зрачками еще невидимого врага. Бойцы повалились за окопы. Ржавыми дымками беспорядочных выстрелов закурилась передовая линия.
Командир Гришин, подбегая, что-то кричал. Со стороны Ворожбы бухнуло единственное оставшееся орудие отряда, снаряд свистнул над головами. Гришин остановился, задрав локти - водил биноклем по горизонту. Пулемёты стучали все настойчивее, грознее, будто подползая, - справа, слева… Пули дымили пылью перед окопами… выходило совсем не так, как предполагал Гришин: немцы, не обнаруживая себя, сметали огнем редкие цепи красных.
Взвыл и лег неподалеку тяжелый снаряд - рванул, казалось, сто тонн земли, опрокинул ее на окопы. Гришин продолжал торчать на поле, раздвинув ноги, подавая пример мужества: больше он ничем не мог помочь. Вся степь ухала, стучала, сотрясалась. Впереди за курганами поднялись железные шлемы, показались немецкие цепи.
Из окопов побежали двое, нагибаясь. Гришин закричал: "Назад!" Бойцы легли. Еще и еще - вихрь земли, свистящих осколков… Мимо Гришина пробежали трое. Это было отступление. Он кинулся к ним: "Назад! Позор!" Полз человек, из оторванного рукава торчала розовая кость… Гришин побежал к окопам: "Товарищи, держитесь!.." Прохватилов волочил, ухватив подмышки, Миколая Чебреца… "Не видишь, чорт! - задыхаясь, крикнул он. - Обходят… Кавалерия!.."
С северных холмов спускались всадники, - германские драгуны, численностью не менее эскадрона, на рысях заходили с правого фланга в тыл.
На косматой лошаденке Ворошилов врезался в толпу бегущих. С глазами, круглыми от напряжения, без шапки, страшный, - с верха за плечи хватал бойцов, толкал их лошадью, крича, крутил наганом:
- Стой! Такие-сякие! Назад! Бокун! Солох! Прохватилов! Кривонос!
Вертелся, как чорт, среди бойцов: круглые глаза… кричащий рот… взмах лошадиной гривы… цепкая рука, рванувшая рубаху… оскаленная лошадиная морда… револьвер прямо в глаза… Ругался, хватал, толкал…
- Стой! Убью! Вперед… За мной!
Его собранная воля ворвалась в толпу суровых, мужественных, растерявшихся людей. Он сосредоточил на себе внимание, мгновенно стал более сильным фокусом, чем то, от чего бойцы побежали… Он обрастал людьми - энергичный, крепкий, на храпящей кусающейся лошаденке.
Огромный Бокун опомнился первым - обернулся в сторону немцев, вогнал обойму в винтовку… Вокруг Ворошилова, его косматой лошади сбилось несколько десятков бойцов, и он приказал им сделать то единственное, что было нужно: залечь цепью и стрелять по драгунам…
Нагнувшись к гривам, немцы - всего в полуверсте - вскачь заходили в тыл; было ясно видно, как сверкали их прямые палаши.
Ворошилов поскакал дальше, собирая бегущих, - теперь их уже было легче вернуть к залегшей, стреляющей цепи… Бойцы, подбегая к лежащим, стреляли. Было видно, как один драгун начал заваливаться, и конь, шарахнувшись, поволок его за стремя.
Теперь почти весь отряд рассыпался, залег и бегло бил по драгунам. Всадники падали. Передние начали поворачивать, хлеща палашами по конским крупам, уходили за холмы…
Драгуны были отброшены. Ворошилов послал часть отряда с двумя пулеметами на северные холмы - прикрыть фланг от новой попытки обхода и со всеми оставшимися - около трехсот бойцов - пошел навстречу немецким цепям.
Он велел Бокуну развернуть красное знамя и нести впереди, рядом с собой. Он подобрал винтовку и шел, почти бежал, не нагибаясь под свистящими пулями.
Бойцы стали забегать вперед него. Отряд, разгорячась, бегом шел на немцев, оглашая степь бешеной руганью. Многие падали, роняя вперед себя винтовку.
Немцы не ждали такого натиска, - огонь их становился все торопливее, все нервнее…
- Ура! - закричал Ворошилов, проталкиваясь вперед.
- Ура! - заревел Бокун, размахивая знаменем.
- Ура… Ура!.. - Прохватилов, оба Кривоноса, Солох, - с выкаченными глазами, раздирая криком глотки, - заскочили вперед, кидали гранаты…
Немцы не приняли штыкового боя - поднялись, отстреливаясь, пятились… Побежали…
- С таким командиром нам пропадать, как баранам… Напрасно, товарищи, льется дорогая кровь… Напрасно заплачут наши семьи.
- Правильно… Скидывай Гришина… Не хотим Гришина, - загудели голоса.
В темной степи, окопавшись после долгого преследования немцев, бойцы собрались в круг под звездами.
Бойцы рассуждали, что в таком опасном деле нужен умный, находчивый и отважный командир. Злобы на Гришина не было, - пусть его берет хозяйство на место убитого завхоза. Но командиром его не хотели. Командиром единогласно постановили выбрать Ворошилова.
За ним пошел Бокун и привел его в круг. Ворошилов поблагодарил бойцов за доверие и - отказался.
- Не принимаем. Хотим тебя командиром, - зашумели бойцы.
Выждав, когда отгорланят, Ворошилов сказал:
- Хороша у нас будет дисциплина, когда в боевой обстановке на митинге станем скидывать командиров… Гришин - наш начальник, в его руках наша судьба. Будь я на его месте, дорогие товарищи, всех, кто сейчас кричит, без пощады предал бы военному суду.
Он сказал это резко и оборвал речь. Стало так тихо, слышно было, как хрипит дергач в сырой лощине неподалеку. В круг протискался Гришин. Заикаясь от волнения, заговорил срывающимся голосом:
- Я ваш командир… Требую повиновения… Ввиду исключительной обстановки допускаю этот митинг… Ввиду того, что не могу справиться с вами, как это показало сегодняшнее беспорядочное отступление… Ввиду важности общего дела… Своею властью слагаю с себя обязанности командира… Становлюсь рядовым бойцом… Голосую за товарища Ворошилова… И требую, так сказать, чтобы он подчинился общему решению.
4
Агриппина несла мокрый бредень и ведро с окунями. Позади стучал подкованными сапогами Иона Негодин. Подняв черную бороду, из-под козырька казачьей фуражки с досадой поглядывал на голые агриппинины ноги, по которым хлестал мокрый подол, на ее прямую крепкую спину. Шли берегом Чира - красивой речки, неподалеку впадавшей в светлый Дон, скрытой за густыми зарослями.
Годы ли Ионы уж были не те, или времена, что ли, были не те, - такой неподатливой, злой девки ему сроду не попадалось. Бывало, каких объезжал степных кобыл!
Бывало, шутя, в разлив переплывал Дон, когда, обманув спящего мужа, молодая казачка поджидала его ночью, притаясь у омета соломы.
Раз вечером Агриппина тащила охапку сена, Иона схватил ее за сильные бока: обернулась резко, - у него разлетелись руки, - сказала:
- Брось, не люблю этого.
- Но, но, тише - женщина…
- В последний раз - брось…
И пристально взглянула из-под темных бровей… (Золотом бы одарил такую.)
- Жаловаться не побегу, а ножу в тебе быть. Изловчусь, попомни, Иона Ларионович.
Он закричал, затопал сапогами на нее. Мотнула подолом, ушла в конюшню. Давно бы прогнать такую стерву, и все-таки держал ее.
На том берегу Чира белели гуси, лежали красные волы с белыми масками, с длинными рогами. На этом берегу, около самой тропинки, по которой шла Агриппина и за ней Иона, сидела больная Марья.
Ее меньшенький играл внизу на песке с детьми, старшенький, по колено в еще студеной весенней воде, вместе с голыми мальчишками ловил решетом мальков. Тих и светел был день над Чиром, над заливными лугами.
Иона, проходя мимо Марьи, круто остановился.
- Питерская… Почему твои дети с казачьими детьми играют?
Марья подняла бледное лицо, испугавшись, спросила:
- А чего же им не играть?
- Чего, чего! - передразнил Иона и указал на сидевшую на песке собачонку: - Будут твои дети сосать молоко у сучки…
И он пошел, стуча подковками. Марья ничего не поняла, заморгала ему вслед. Агриппина, видимо, хорошо поняла, но промолчала, только тихо сказала Марье: "Зайду вечером…"
По деревянному мосту через Чир шагом ехал здоровый казак на низенькой лошаденке. Иона Негодин, запустив когти в бороду, стал ждать, когда казак переедет мост. Лошадка нелегко несла его семипудовое тело: и ростом и в плечах он был покрепче Ионы, пожалуй, что вдвое, - с круглым лицом, круглой головой, прямо переходящей в могучую шею. На нем был расстегнутый кожух, плохие сапоги, старая фуражка с засаленным дочерна красным околышем.
- Здорово, Иона Ларионович, - густо сказал он, не слезая с коня, - только тряхнул фуражкой и подмигнул на ведро в руке Агриппины: - Ну как улов?
- Здорово, Аникей Борисович, - ответил Иона и опять блеснул зубами. - Да что улов! Мелкий окунишко. Что теперь хорошего-то…
- Плохо, я вижу, казаки, живете на Нижнем Чиру, - сказал Аникей Борисович, нагнав на глаза веселые морщинки. - Рассказывай бабушке, козел, какой у козы хвост поджатый…
Иона отвел глаза. Ждал, чтобы Аникей Борисович отъехал. Но тот стоял и тоже с усмешкой глядел сверху на Иону. Еще в царское время самый был скандальный, опасный казачишка, а сейчас похоронил казачью честь: стал членом совета в Пятиизбянской станице на высоком берегу Дона.
- А ведь в лошадке твоей, пожалуй, двух вершков нехватает, не по казаку лошадь, - сказал Иона.
- Что ж, Иона Ларионович, по бедности на низенькой ездим. В позапрошлом году за эту лошадку окружной атаман мне когтями лицо рвал… При советской власти ничего - езжу.
- На ней только теперь и ездить…
- Не в вершках сила, и на ней повоюем.
- С кем же воевать собираетесь, пятиизбянские казаки?
- С врагами советской власти…
Иона начал понимать, что Аникей заводит опасный разговор. Для этого, конечно, и приехал сюда - в Нижнечирскую (где издавна был окружной центр и прежде сидел атаман, а сейчас на месте атамана - ревком).
- Врагов тут у нас нет как будто.
- В добрый час, - уже сурово ответил Аникей Борисович. - А мы кое-что слышали.
- Ага! - Иона совсем насторожился. - Про что же вы слышали?
- Третьего дня будто бы на твоем дворе Гаврюшка Попов, пьяный, кричал слова…
- Гаврюшка - дурак известный.
- Вот то-то, что дурак… Кричал: "Погодите, такие-рассякие, на двадцатое в ночь - оседлаем коней, - или эта вещь случится, или нам к немцам уходить…"
- Не знаю, про какую вещь кричал Гаврюшка…
- Не знаешь?
Иона опять отвел глаза от раскрытых, заблестевших глаз Аникея Борисовича.
- Ну, не знаешь, - сами узнаем…
Аникей Борисович толкнул каблуками лошадку и рысью взъехал на изволок, скрылся на станичной улице с двухэтажными белыми кирпичными лавками, белой церковью на пыльной площади. Только теперь Иона заметил, что Агриппина, держа бредень и сачок на плече, слушала весь их разговор. Он закричал бешено:
- Глаза разинула, сука! По дворам трещать, сплетни разносить! Я тебе ужо пятки пригну к затылку. Пошла домой!
Степан Гора - такой же длинный, худой, носатый, как и брат Иван, но намного его смирнее, - Марья и ее дети ужинали в сумерках. Огня не зажигали, не было керосина. Богатые казаки привозили керосин из Царицына, - там все можно было достать у спекулянтов, понаехавших из Москвы. В станицах про керосин забыли. За простую иголку давали курицу, а то и поросенка.
- У нас на севере, - заговорила Марья, - в деревнях стали лучину жечь.
Степан Гора, удивясь, качнул головой. Он думал медленно и говорил медленно. Торопиться некуда. Степан третий год вдовствовал. А теперь было не скучно приходить в сумерки домой: хата подметена, стол к ужину собран, дожидаясь - за столом сидит приятная тихая женщина и смирные хлопчики… Хлеба на четверых хватит.