И Шахназар повернулся к Хеве:
- Эй, женщина, ты слышала, что он сказал?
- Слышала...
- Так чего же ты стоишь? Больше ты ему не жена!
- Я... а! - пытался возразить Хажи-Бекир, но лишь невнятное бульканье вырвалось из его горла.
Молча повернулась Хева, молча открыла дверь, молча переступила порог. И только в последний миг не сдержалась: хлопнула дверью что было силы. Так уж воспитали ее родители - покорной древним обычаям, привыкшей скрывать желания и мысли, привыкшей повиноваться! Хлопнула дверью - и это было уже дерзостью! Хлопнула и ушла к родным. Теперь Хева при живом муже считалась вдовой.
МУЖ ВЫДАЕТ ЖЕНУ ЗАМУЖ
Часа два метался по комнате Хажи-Бекир, как раненый медведь. И все время Шахназар старался разными средствами утолить его боль. Лучше всего помогала ледяная вода, которую пил из кумгана маленькими глотками могильщик. Уже в третий раз услужливо наполнил Шахназар кумган, хотя живот Хажи-Бекира был полон водой, как бурдюк овечьим молоком.
Но по мере того как стихала боль, возрастало раскаяние: с уходом Хевы в сакле стало неуютно и пусто. В эти минуты Хажи-Бекир ненавидел своего желанного гостя: как-никак Шахназар - строгий блюститель горских традиций, и не будь его в сакле, могильщик мог бы как-нибудь вывернуться, сказать Хеве... Ну, мало ли что можно сказать в утешение обиженной жене!
Наконец он не вытерпел и горестно воскликнул, обращаясь к Шахназару, который перебирал янтарные четки с красной кисточкой:
- Что ж это я наделал?! А!
- Ты о чем? - спокойно спросил мулла, на секунду перестав бормотать молитву.
- Как о чем?! Разве не видишь, что я разрушил семью?
- Не велика беда. И потом, ты же сам произнес эти слова, а словно бы упрекаешь меня.
- Нет, не упрекаю. Но ведь я сгоряча!
- Сгоряча не сгоряча, но слово мужчины твердо.
- Да, но как же... Что теперь делать?!
Шахназар едва заметно усмехнулся:
- Ты знаешь, что говорил турецкий султан, когда оказывалось, что отрубили голову не тому, кому следовало отрубить? Не знаешь? Он просто молчал, набрав воды в рот. Набери и ты.
- Но я не хочу жить одиноким! - завопил Ханш-Веки р.
- Чем восстанавливать из черепков кувшин, лучше слепить новый! Ты знаешь, что должно предшествовать возвращению прежней жены?
- Да, я знаю, но не желаю, чтоб к моей Хеве прикасался какой-нибудь негодяй.
Дело в том, дорогой читатель, что по строгим правилам неписаного закона разведенная такими словами жена может вернуться лишь после того, как хотя бы на одну ночь станет женой другого. Наутро новый муж должен бросить ей в лицо ту же формулу развода. "Дико!" - скажете вы. Но что делать: таковы правила шариатского брака!
Странно устроены люди! Ну, погорячился, а теперь жалеешь, - казалось бы, чего проще: пойди, извинись, покайся. Словом, поговори с обиженным откровенно и честно. Но нет: выдумали люди разные правила, законы, обычаи, загромоздили ими жизнь, как старой мебелью квартиру, к великой радости разных мошенников и пройдох, из тех, что умеют пролезть в замочную скважину... Кому из нас не приходилось, в сотый раз потирая ушибленную коленку, сокрушенно думать: ну, зачем мне столько ненужного старья? Оставить бы самое необходимое человеку...
- Но это неизбежно, - строго возразил Шахназар.
- Ты поищи, ты можешь найти выход!
- Все в руках аллаха...
- Сколько?
- Чего сколько?
- Проси сколько хочешь, но верни жену такой, как ушла, - сказал Хажи-Бекир. - Сто рублей...
- Не хочу уподобиться торгашу, - ответил Шахназар, поглаживая щеку двумя пальцами. Могильщик хорошо знал повадки муллы.
- Хорошо, я согласен. Пусть будет двести...
- Надо подумать, подумать... Ох, как плохо думается! Отчего бы это, а? - удивлялся Шахназар. - Худо, брат, когда в кармане свистит ветер...
И только когда Хажи-Бекир достал из кисета и передал ему две сотенные бумажки, служитель веры глубоко и надолго задумался. И вдруг изрек мысль, в которой для удрученного могильщика был маленький и неуверенный, но все же проблеск надежды.
- Есть у тебя в ауле человек, на которого ты можешь положиться, как на самого себя?
- Для чего? - не понял Хажи-Бекир.
- Для видимости мы обвенчаем с ним Хеву, приведем к нему, договоримся, чтоб он ее не трогал, а утром Хева вернется к тебе.
Хажи-Бекир хорошенько поразмыслил и просиял. Да, Шахназар не дурак, знает, как и что делать, чтоб из черепков снова склеить кувшин. Но теперь надо очень и очень крепко подумать: кому бы довериться? Может быть, Одноглазому Раджабу, колхозному кладовщику? Но он женат... Как же приведешь к нему Хеву? Нет, не годится. Может, договориться со старым Али-Хужой? Слишком болтлив и ни за какие деньги не сохранит тайны...
- Ну, есть у тебя такой человек в ауле? - снова спросил мулла.
- Есть! - вдруг обрадованно вскричал Хажи-Бекир. - Есть!
- Кто он?
- Адам. Ты знаешь его: жалкий, маленький, горбатый человечек.
- А Хева согласится?
- Уговорим! Ты же умеешь стращать людей: пугни ее родителей, а они свое сделают. Да и зачем им содержать дочь-вдову?
- А он, этот горбун, женатый?
- Нет, что ты! Кто за него пойдет замуж.
- Тогда за дело! Не будем откладывать!
И Шахназар решительно поднялся.
Мулле не терпелось. Теперь, когда деньги лежали в кармане, он стремился поскорее совершить обряд и уехать. Давний опыт подсказывал: не дожидайся, что вырастет из посеянного; недаром говорится - баба сеяла бобы, да уродились клопы!
Прежде всего они посетили родителей Хевы, а Хажи-Бекир, как подобает горцу, учтиво склонил голову и попросил прощения; затем извинился перед Хевой, хотя обожженная глотка еще болела и могильщику больше всего сейчас хотелось отстегать жену плетью. Но что делать? Надо выглядеть смиренным. "Ну, а плетка своего дождется, - думал Хажи-Бекир, - только бы вернулась". Шахназар произнес долгую проповедь о страшных карах в загробном мире ослушницам и упорствующим, ибо сказано, что от котла - сажа, от злого - злое, и еще говорится, что от добра человек расцветет, а от злого засохнет... Словом, рассуждал, не умолкая, так, что борода шевелилась, и двигалась, и прыгала, и дергалась, и металась, а под конец мулла погладил ее, словно похвалил, и заключил проповедь сурой из Корана на арабском языке, которой не поняли и оттого больше испугались. Первый раз в жизни Хева пыталась возразить, но родители настояли, и она покорилась.
Втроем направились к сакле Адама.
Стадо уже вернулось в аул, сгустились сумерки, над крышами поднялись дымы, зажегся свет в окнах, и ребятишки покинули улицу, торопясь к ужину. Сакля Адама одиноко стояла за аулом, на отшибе, словно бы ее отогнали прочь за какую-то провинность перед обществом. И возле сакли росло единственное в поселке дерево, - впрочем, не абрикос, не слива, не яблоня, а всего лишь тополь. Никто из стариков не может припомнить, чтобы когда-нибудь привозили в аул саженцы таких бесполезных деревьев, и на вопрос, откуда же взялся тополек, только разводят руками да подъемлют к небу глаза, как бы намекая на вмешательство самого аллаха.
Ни одно окно не светилось в безмолвной сакле; Адам питался всухомятку, огня в очаге не зажигал, ужина не готовил. Со дня рождения сельский парикмахер ни разу не побывал в городе, не пришлось, но жадно расспрашивал о городе других. Больше всего восхищало Адама, что там не надо ничего готовить дома, что можно пойти, заплатить и съесть, что хочешь,- молочный суп, лапшу с курицей, а еще лучше суп из фасоли, а на второе добрый кусок мяса, поджаренный на углях, или плов из чечевицы. Право, это почти райская жизнь! Как хотелось Адаму поселиться там, где есть харчевня, где есть гостиница, где есть клуб и каждый вечер (даже, говорят, и днем!) показывают кинокартины. Вот только переселяться одному не хотелось, да и боязно, да и трудно расставаться с односельчанами: плохие они или хорошие, но Адам к ним привык и только сердится, что упрямые шубурумцы не желают спуститься к берегу моря со своих голых скал. Как всегда, Адам пораньше лег спать, чтоб поскорее забыть одиночество, развлечься сладкими мечтами и добрыми снами, в которых жадно целовал и девушек и вдовушек; целовал - и был счастлив! От этого счастья пробудил Адама стук в ворота. Сначала он думал, что и стук ему снится, но стучали уж слишком упорно и громко: так во сне не стучатся. Сонный, теплый, пошатываясь спросонья, Адам кое-как оделся и в шлепанцах поспешил к воротам; шел, и ему чудилось, что он не Адам, а герой народной сказки Палдакуч, к которому вот так же постучали ночью, а когда Палдакуч открыл, у ворот стояла черноглазая, чернокосая красавица и говорила: "Ты звал меня во сне, вот я пришла!"
Наконец, заскрипев, отворились ворота, и парикмахер узнал поздних гостей. Недоумевая, пригласил в саклю. Когда засветилась керосиновая лампа, глазам пришельцев предстала комната, в которой все было неприбрано, разбросано, неопрятно; не сразу удалось найти места, где можно было сидеть.
Перебивая друг друга, размахивая руками, мулла и могильщик стали объяснять Адаму, что от него требуется. Вскоре у горбуна голова пошла кругом: неискушенный в тонкостях шариата, полусонный, он совсем растерялся; сперва пытался расспрашивать, но чем больше объясняли, тем меньше понимал и, наконец, почел за благо просто соглашаться со всем, что говорили эти почтенные люди. И когда его спросили: "Ну, как?" - он промолвил, солидно кивнув: "Все ясно!"
На всякий случай Шахназар и Хажи-Бекир еще несколько раз повторили все сначала, а затем мулла приступил к обряду бракосочетания. Он посадил рядом невзрачного Адама и статную Хеву - совсем так же, как два года назад посадил рядом Хеву и Хажи-Бекира.
- Как тебя звать? - спросил мулла, остановив бег четок в руке.
- Ты что, смеешься надо мной, что ли?! - вознегодовала Хева. - Ты что, не знаешь, как меня звать? Да я же сегодня кормила тебя хинкалом...
При воспоминании о хинкале у могильщика возобновились боли в глотке; он сморщился и плюнул: слюна была горькой. Шахназар недовольно покачал головой, и возмущенная Хева хлопнула в ладоши.
- Вахарай! И не стыдно, такой большой человек, и так врет... - Она повернулась к Адаму. - Понимаешь, он отрицает, что я угощала его хинкалом...
- Я не отрицаю, - возразил Шахназар. - Прошу не перебивать и отвечать, когда я спрашиваю. Так нужно.
- Отвечай, когда говорят! - вставил и Хажи-Бекир.
- А ты не приказывай, ты мне не муж! - перебила Хева, сама удивляясь своей дерзости; впрочем, она все еще чувствовала себя незаслуженно обиженной.
Мулла не дал Хажи-Бекиру возразить ни слова, еще раз объяснил, что совершается религиозный обряд и надлежит совершать его чинно и благолепно.
- Итак, как тебя звать, женщина?
- Хевой зовут меня. Хе-вой!
- Ты согласна стать женой этого человека, что смиренно сидит рядом с тобой?
Мулла показал на Адама, который смотрел на Хеву о жадным любопытством, не в силах отвести глаз.
- Нет! - сказала Хева.
- Не говори так, дочь моя... Время дорого каждому! - как мог мягче сказал Шахназар.
- Скажи, хорошая, "да"! - пролепетал Адам.
- Ну, да!
- Будешь ли ты, дочь моя, любить этого человека до той поры, когда смерть разлучит вас? - снова вопросил мулла.
- Что ты говоришь? - встрепенулся Хажи-Бекир. - Как так?! Завтра она должна вернуться...
- Да не мешай ты... Так надо! Ну, отвечай, дочь моя!
- Нет. То есть да...
Уже и Хева устала от всей этой канители.
- Хорошо, дочь моя! А тебя как звать? - обратился мулла к парикмахеру.
- Что? - Горбун не сразу понял, что обращаются к нему.
- Как звать, спрашиваю.
- Меня?
- Конечно же, не меня, раз я спрашиваю.
- Меня же каждая собака знает...
- Имя, имя твое!
- Адам. Но так меня никто не называет.
- Не о том речь. Согласен ты стать мужем этой женщины, что сидит рядом с тобой, покорно склонив голову?
- Еще бы!
- Ты будешь любить ее до той поры, когда смерть разлучит вас?
- Да. Готов любить и после смерти.
- В таком случае пророк согласен, чтобы вы были мужем и женой! - возгласил мулла.
- О, благодарение тебе, пророк! - Адам воздел руки к пыльному потолку.
Шахназар пробормотал молитву и добавил, обращаясь к Хеве:
- Ты уйдешь от него, как только он скажет те слова, что сегодня произнес твой бывший муж. Поняла?
- Поняла, - покорно отозвалась Хева.
- Ну, дело сделано - вассалам-вакалам! Мне пора в дорогу, а тебе, Хажи-Бекир, домой.
- Да, да! - сказал Хажи-Бекир и встал. Улыбнулся горбуну, похлопал по плечу и сказал: - Ну, Адам, смотри! - И погрозил пальцем.
- Хажи-Бекир, дорогой, не беспокойся: век не забуду твоей доброты. Спасибо, что сдержал слово. Ты настоящий мужчина!
- Какое слово?! - удивился Хажи-Бекир.
- Ты же сегодня клялся выдать за меня дочь. Ну, дочери нет - так ты привел свою жену. Вот ты какой добрый! - восхищенно сказал Адам, провожая гостей. У дверей он обернулся к Хеве. - А ты, дорогая, приготовь добрый ужин: надо же нам отметить такой день!
- Ну и противный у тебя голос... - промолвила Хева.
- Что голос, родная! Селезень некрасиво крякает, да нежно любит...
- Смотри-ка, говорит как настоящий муж! - засмеялся Шахназар.
- А что ж?! - весело возразил Адам.
- Ну-ну, валяй! - сказал Хажи-Бекир, довольный, что все наконец уладилось, и, оглянувшись, добавил: - А ты, Хева, не давай себя в обиду.
- Еще чего! - буркнула Хева, разжигая огонь в очаге. - Хватит с меня обид: сыта по горло...
- Зачем обижать?! - заголосил Адам. - На руках буду ее носить!
Мулла и могильщик так и прыснули, представив Хеву на руках у маленького горбуна: шутка была превосходной.
И только Хева даже не улыбнулась. Всегда безропотная, она делала все, что приказывали родители; потом вышла замуж и стала делать все, что приказывал муж и что должна, по ее представлениям, делать жена: стирала белье, доила корову, готовила еду, прибирала в доме, стелила постель, точила долота, которыми муж выбивал орнамент и надписи на каменных надгробьях.
Адам проводил гостей до сакли Хажи-Бекира, где Шахназар вскарабкался на коня; тут мулла впервые увидел на парикмахере хорошую каракулевую папаху и сразу попросил охрипшим от жадности голосом ее продать. Однако благодарный и щедрый горбун предложил обменяться; впрочем, папаха муллы была еще не слишком поношенной...
Довольный Шахназар уехал в ночь, мурлыкая в бороду известную песню: "Хорошо, когда все хорошо, когда светит солнце, хорошо, когда в небе месяц, хорошо, когда в кармане деньги! Легко шагать, легко дышать, легко быть умным, когда есть деньги!.."
А парикмахер поспешил в сельмаг, чтобы купить к ужину такую же бутыль, какую видел сегодня в руках Хажи-Бекира: человек неопытный, он думал, что жен необходимо поить светлым геджухским вином.
А когда с бутылью вернулся домой и открыл дверь, застыл, не веря глазам: в комнате было прибрано, чисто, уютно и тепло, в очаге весело потрескивали дрова и плясало золотистое пламя, на огне кипел котел, а у очага сидела Хева и готовила приправу к чечевичной похлебке. Пораженный, стоял горбун, не смея переступить порог. "Вот что значит женщина в доме!", - думал он очарованно.
- Что стал? Заходи! - сказала Хева. И Адам вошел в комнату.
СЛУХИ РОЖДАЮТСЯ НА ГУДЕКАНЕ
А Хажи-Бекир, чтоб сократить ожидание, сразу лег спать. Но было в сакле непривычно тихо, не слышалось рядом дыхания Хевы, комната казалась пустой и неуютной, и могильщик тщетно ворочался с боку на бок. Не стерпев, оделся Хажи-Бекир, плюнул в сердцах и обещал Хеве завтра же добрую порку, а пока пошел, чтоб скоротать вечер, на сельский гудекан - место, где собираются жители села побеседовать, обменяться новостями, сообща подумать над происходящим в Шубуруме, в Дагестане, на всем земном шаре и даже в космосе.
Шел Хажи-Бекир темными проулками, изредка освещенными скудным светом из окна сакли, шел, гремя камнями, оступаясь, но было все это ему привычно, обыкновенно; и Хажи-Бекир никогда не думал, что можно жить иначе, что где-то есть освещенные улицы, асфальтовые дороги, сады и парки, кино, театры, концерты, выставки... Пока человек не знает, что есть в мире апельсины, он довольствуется морковкой. Многим в ауле казалось, что им хорошо живется - есть хлеб, есть во что одеться, есть сакля, есть очаг, есть куры, есть козы и даже бараны... Столетия могли бы пройти над Шубурумом, и все оставалось бы прежним. Беда, когда человек спокоен, когда покидают любознательность и дерзость, горячее недовольство собой и другими: стареет тогда человек, обрастает жиром да ленцой, из живого существа делается полурастением, которому довольно тепла да пропитания...
Шубурумский гудекан уютно устроился под навесом веранды сельского охотника Кара-Хартума. Как известно, горская сакля по второму этажу опоясана поднятой на столбах верандой. Вот здесь-то под верандой и лежат в беспорядке камни да бревна, на которых сидят собеседники. Когда охотник дома, он ставит на окошко в первом этаже керосиновую лампу... В Шубуруме все еще нет клуба, хоть и не раз решали всем миром, что клуб надо построить. Вот и приходится довольствоваться гудеканом под верандой, а редкие киносеансы да лекции устраивать в мечети. Впрочем, люди не ропщут: на гудекане собирались отцы, собирались и деды, и оттого здесь все вроде бы даже мило сердцам внуков.
Сегодня тут много народу. В горном ауле под самыми снегами Дюльти-Дага вечера холодные, и люди одеты тепло, все больше в тулупах с длинными рукавами. На самом почетном камне восседает худощавый старик Али-Хужа. В прошлом был Али-Хужа красным партизаном, в схватке с турками при ауле Маджалис потерял большой палец на правой руке, но и теперь, забывшись, иной раз восклицает: "Во!" - и выставляет правый кулак без пальца. Был Али-Хужа горячим энтузиастом новой жизни, первым спустился с гор на всенародную стройку, когда рыли Октябрьский канал, чтоб оросить засушливые земли у Каспия. Но и он с годами поутих и выдохся среди спокойных, самодовольных шубурумцев, стал просто сельским балагуром. Но в этом есть у него неугомонный соперник, старый Хужа-Али, с которым, говорят, со дня рождения Али-Хужа еще ни разу не сошелся во мнениях. Скажет Али-Хужа, что это белое, а Хужа-Али уже протестует: "Неправда, черное!" И никакие посредники - маслиатчи - не могут их привести к общему знаменателю. И, пожалуй, к лучшему: ведь из белого с черным только и может получиться серость. Впрочем, сегодня Хужа-Али на гудекане нет, и оттого беседа тише обычного и серьезней: говорят о переселении вниз, на равнину. Али-Хужа жалеет, что не смог утром прийти на собрание.
- Я бывал на равнине, - говорит, - видал, какой поселок поставили наши прежние соседи. Можно так сказать: стали люди, наконец, людьми! Виноградники такие, что за день не объехать на машине. В каждом доме вода, канализация, чистота, уют, в окна заглядывают деревья, птицы на все голоса заливаются... И в каждом доме кино.
- Какое кино? - спросил кто-то, почесывая затылок.