Когда миновали подмосковные поселки, до которых фронт не доходил, и потянулись места, лишь недавно освобожденные от оккупантов, Ксения Степановна так и прилипла к окну. Каждая сожженная станция, каждый разбомбленный дом, каждое сломанное снарядом дерево, каждая изуродованная машина вызывали в ней, знавшей войну лишь по сводкам да киносборникам, болезненный отзвук. А когда поезд задержался у какого-то переезда и за полосатым шлагбаумом она увидела несколько колхозных саней, на которых, как бревна, навалом лежали замерзшие тела солдат в чужой, незнакомой форме, полуприкрытые брезентом, Ксения Степановна побледнела и вскрикнула: "Смотрите, смотрите!"
Сидевший рядом лейтенант, привстав, глянул в окно, но тотчас же равнодушно опустился на свое место и смачно пристукнул очередной костяшкой по чемодану.
- Это после оттепели, должно быть, по полям собрали… Много их еще тут валяется. Колхозники на кладбища по нарядам хоронить возят, - пояснил он.
- Как вы можете так спокойно? - удивленно воскликнула Ксения Степановна. - Это же люди… были, их где-то жены, дети ждут.
Военные только посмотрели на нее и вновь углубились в игру, а Юнона, которая чувствовала себя отлично в новой компании, тоже выглянув в окно, дернула плечиком:
- Не понимаю, чего ты, мама, волнуешься!.. Очень хорошо, что они мертвые. Ведь, может быть, кто-то из них стрелял в Марата или в папу или поджигал твою фабрику.
Ксения Степановна растерянно посмотрела на дочь. Юнона была не только любимицей, но и гордостью семьи. Высокая, стройная, с удлиненным, мягкого овала лицом, она и впрямь напоминала ту, чье имя дали ей родители в порыве революционного новаторства и сокрушения церковной косности. Раскрасневшаяся от вагонной жары и откровенного восхищения своих партнеров, она была особенно хороша. Но и любуясь дочерью, прядильщица все же не понимала, как можно настолько увлечься костяшками и не заметить того, что потрясло ее самое.
Постепенно поезд высыпал на станциях и полустанках почти всех своих пассажиров, и когда вдали за сизоватыми массивами снегов уже начали вырисовываться неясные контуры Верхне-волжска, в вагоне было свободно, гулко, холодно. Позабыв обо всем остальном, Ксения Степановна старалась издали разглядеть родной город. Какой-то он? Что-то с ним стало?
- Юночка, да посмотри же, вон уже и трубы "Большевички" видны! - жалобно попросила она.
- Сейчас, сейчас, мама, минутку! - рассеянно ответила дочь, вглядываясь в сложное построение косточек и шевеля губами. - Ага, я закрыла! Считайте!..
На поезд, как облако, наплыл, навес старого вокзала. Перрон был необычайно пустынен и потому казался огромным. Ксения Степановна уже стучала кому-то в окно.
- Наш дед… Вон, видите, дедушка нас встречает! - обрадованно воскликнула она.
Действительно, под самой надписью "Верхневолжск", выведенной на стене закруглявшегося в этом месте здания, стоял Степан Михайлович. Здесь, на этом военном вокзале, испещренном нелепыми камуфляжными пятнами, утыканном комендантскими стрелками и указателями, он, почти не изменившийся, выглядел как осколок доброго мирного времени. Возле него, прислоненные к стене, стояли большие ручные салазки. На них и уложили узлы и чемоданы, а для крепости привязали веревкой.
Простившись с попутчиками, прядильщица по привычке двинулась было к путепроводу, ведшему через рельсы на привокзальную площадь, но отец показал ей вереницу трамваев, занесенных снегом по самые окна.
- Ты, Ксения Степановна, довоенные привычки сдай-ка вон туда, в камеру хранения… Мы теперь по городу на собственном пару двигаем.
Они пошли не обычной дорогой через город, а прямо по железнодорожной линии, как хаживали в стародавние холодовские времена, чтобы не тратить пятак на трамвай.
- Не слушала ты меня, мама, а ведь я говорила: обождем. Зачем торопиться?.. Вон здесь даже трамваи не ходят! - подосадовала Юнона. - И чего тебе там не хватало!
- Дома, доченька, дома! - с волнением осматриваясь, отвечала мать. - Ничего нет на свете теплее родного гнезда.
- Да, внучка, дома и стены помогают, - поддержал дед.
20
Ксения Степановна была потрясена, растрогана. Любовь и жалость к родному израненному городу так овладели ею, что она порой даже не слышала расспросов отца о жизни в эвакуации. Она сама все спрашивала, спрашивала, спрашивала, жадно оглядывалась по сторонам, впиваясь взглядом в каждую руину, в каждое пожарище, в каждый зримый след оккупации. Судьбою собственной квартиры она поинтересовалась мельком и больше о ней не заговаривала, а вот о городе стремилась вызнать все.
- Восстанавливается, оживает?..
И отец с удовольствием, будто он сам, своими руками все это сделал, докладывал: пустили электростанцию; над трамвайной линией тянут медные провода - взамен украденных оккупантами; в ткацкой пошел цех автоматов; с вашей прядильной хуже - очень она разрушена, но и там уже добрые люди ковыряются вовсю… А механический! Ведь почти все оборудование осенью на Урал угнали, а он уже работает и что-то там на войну строгает.
- Ты погляди, Ксения Степановна, вон они, дымы-то!.. Как в старой фабричной песне: "Коптит труба, идет работа…"-кричал старик, тыча рукой в сторону города, белесое небо над которым пятнали фабричные и заводские трубы. - Ксюша, ведь все прахом лежало, пепел по улицам летал, а сейчас встает город, как многострадальный Иов в чуде господнем!
- Сам-то ты, батя, наверное, по работе скучаешь? - спросила дочь.
- Некогда мне скучать. Пока наша ситцевая на консервации, я на ткацкой притулился по ремонтной части, какой-то с меня навар все-таки есть. Только это для раклиста не дело. Будильником тоже можно гвозди заколачивать, но этого ведь никто не делает. Верно? Ну вот. И фабрике нашей стоять без пользы тоже, я считаю, ни к чему. - И, наклонившись к уху дочери, он конфиденциально шептал: - Я уж насчет нашей ситцевой в Москву Иосифу Виссарионовичу написал… Пишу: если ситец не в спросе, можно маскхалаты пестрые для разведчиков набивать. Мы тут собрались, даже крок-образец ему послали.
От новостей городских снова перешли к семейным, Всех перебрали.
- А Женя как, зажила у нее нога? - поинтересовалась Ксения Степановна, заметив, что дед почему-то умалчивает о своей любимице.
Старик замялся. Почувствовав что-то неладное, дочь перевела было разговор на знакомых, но Юнона, до сих пор в беседе не участвовавшая, сразу оживилась:
- А что, что такое, дедушка, с Женей? Что-нибудь случилось?
Степан Михайлович нехотя стал рассказывать. Прослушав, Ксения поинтересовалась только:
- А что же немец этот, перешел он к нам или нет?
- Какие ты глупости, мама, спрашиваешь] - запальчиво сказала Юнона. - Разве не ясно, что его гестапо послало? У нас где - в Иванове, в глубоком тылу, - и то двоих расшифровали: самолеты на объекты наводили… Ай-яй-яй, ну и дела у вас, дедушка! И ведь подумать только, была комсомолка…
- Почему была? Она и сейчас комсомолка! - с тревогой и обидой заявил дед.
- Как? Ее еще в комсомоле держат? - чуть ли не вскрикнула Юнона. - И это теперь, когда бдительность прежде всего! Да я бы с ней за то, что она якшалась с людоедами… я бы ее…
Девушка не находила слов.
- Оно, конечно, волкодав всегда прав, а людоед нет, - дипломатично начал Степан Михайлович, пытаясь смягчить остроту разговора. - Только какой же он людоед: отец - коммунист, Гитлером в лагерь посаженный, сам был юнгштурмовцем… Нет, он не враг.
- Раз на нашу землю с оружием в руках пришел - враг… Отец - коммунист! Какое наглое вранье!.. Ну, Женька, ладно, тут мне все ясно. А вот чем тебя, дедушка, на старости лет фрицы так задобрили?!
Розовое лицо Степана Михайловича потемнело.
- Молчать! - вдруг крикнул он, тяжело дыша, и голубые, ситцевого тона глаза его посинели. С видимым усилием старик сдержался и только ускорил шаг, что-то сердито ворча себе под нос.
Ксения Степановна, привыкшая к спокойствию и уравновешенности отца, не на шутку испугалась. Но Юнона и сама уже взяла себя в руки.
- Ты, дедушка, не сердись, - ласково заговорила она. - Вспомни-ка, раньше над газетами что стояло: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" А теперь что написано? Ну, ну, вспомни! А теперь: "Смерть немецким оккупантам!" А кто этот фриц? Оккупант. Видишь!.. Но я тебя не виню, ты человек старый, беспартийный, ты мог и не разобраться, а вот Женьке скажите, чтоб она мне на глаза не попадалась!
За тягостным этим разговором они не заметили, как дошли до двора "Большевички". Собственно, двора уже не было: высокий, серый, усаженный сверху толстыми гвоздями забор, лет восемьдесят ограждавший территорию фабрики, больше не существовал, и массивные, бетонные, так называемые Хлопковые ворота, где в холодовские времена день и ночь дежурили стражники, следившие за проходившими, - эти ворота стояли теперь среди пустого поля, за которым поднимались огромные прямоугольники старых общежитий, а еще дальше - фабричные корпуса.
С высокой насыпи, по которой двигались путники, открывался широкий вид на всю территорию. Степан Михайлович, еще недавно видевший все это занесенное глубокими снегами, на которых редок был человеческий след, с умилением смотрел, как на голубом небе расплываются дымы, как в привычных направлениях идут машины, спешат люди, как играет и шумит детвора.
А Ксении Степановне казалось, будто пришла она в больницу навестить знакомую, которую привыкла видеть цветущей, энергичной, и увидела ее бессильно распростертой на койке, изможденной, неузнаваемо похудевшей, едва живой. Лишь эти изменения - провал на месте, где был забор; сквозная дыра в высокой трубе; осколок корпуса прядильной, напоминавший гнилой зуб; паровоз, лежавший вверх колесами и похожий на собаку, которую подстрелили хулиганы, - . лишь эти зияющие раны ловил ее глаз. Горячий ком подкатывал к горлу.
- Вы посмотрите, какой ужасный урон нанесли гитлеровцы фабрике, а вы с ними чаи распивали! - с упреком произнесла Юнона, посматривая на деда.
- Пошли, батя, чего уж тут глядеть, - изменившимся, будто простуженным голосом сказала Ксения Степановна и, снова взявшись за веревку санок, прибавила ходу. Теперь она, отвертываясь от фабрики, смотрела туда, где, заиндевелые, отягощенные снежными подушками, стояли сосны так называемой Малой рощи. Они не изменились, и, глядя на эти деревья, Ксения Степановна восстанавливала в памяти картины далекого и близкого прошлого.
…Вот праздник жен-мироносиц. Получив с коровниц плату за собираемые для них в течение целого года помои и ополоски, на эти так называемые "помойные" деньги в складчину гуляют в этой роще обитательницы спален. Это их день. Мужчине, если он не гармонист или балалаечник, лучше туда сегодня и не соваться. От опушки до опушки звучат хмельные женские голоса, надрываются гармошки. Дробят землю каблуки полусапожек. Наперебой летят частушки, одна озорнее другой. И где-то здесь с горстью семечек в платочке вертятся девчонка Ксения и тоже дробит на полянке, тоже пищит частушки, подражая взрослым.
…Вот идет по этой роще Ксения Калинина, в облупившейся кожанке и в красной косынке, с парнем в островерхой буденовке, в шинеленке с обтерханными полами, в обмотках и больших, не по ноге американских ботинках, снятых с какого-то беляка. Ранняя весна. Под ногой чавкает вода. Тревожным гулом шумят еще не сбросившие сонной одури сосны, и звезды будто вздрагивают на чистом голубом небе. Медленно, не следя за тропинкой, бредет пара. Оба молчат. Только руки их, грубоватые рабочие руки, разговаривают красноречиво, ласково, страстно…
И еще вечер под 1 Мая, совпавший в этот год с пасхой. С шумом, с факелами, с песнями валом валит сюда фабричная молодежь. Маевка. Комсомольская маевка. Оживший лес шумит в предвесеннем ожидании. Кое-где, как забытые влюбленными девушками платки, белеют пятна нерастаявшего снега. Пьяно пахнет отогретой землей. И когда из тьмы доносятся протяжные звуки праздничных колоколов, здесь, на площади, перед спортивным стадионом вспыхивают костры, и летят в них старые, засиженные мухами и тараканами, темные от копоти иконы, извлеченные в этот день из пропахших гарным маслом углов. А позже на дощатой эстраде идет антирелигиозный спектакль. Ксении Калининой и Филиппу Шаповалову, как старым, сознательным комсомольцам, ввернули, конечно, самые невыгодные роли: она - темная старуха, он - хитрый сельский поп. Когда смыкается занавес, "старуха" и "поп" сладко целуются за кулисами, размазывая по лицам самодельный грим…
Тихое позвякивание над головой отвлекло Ксению Степановну от воспоминаний. Железнодорожную насыпь пересекала здесь канавная дорога, тянувшаяся от торфяных складов через реку к электростанции, стоящей на берегу Тьмы. По канату двигалась вагонетка с торфом. И выше Ксения Степановна увидела черную фигурку, покачивающуюся на огромной высоте. Степан Михайлович, вскинув бородку, тоже залюбовался верхолазом, казавшимся снизу паучком; на колеблемой ветром паутине.
- Видала, Ксения? Вот если б Гитлеру, на этого парня поглядеть. Он бы испугался, на каких людей руку занес…
- А ведь это, батя, не парень! Девушка, честное слово, девушка, - сказала Ксения Степановна, щуря глаза на ветру.
- Ну, пошли, пошли! - торопила Юнона. - Я совсем окоченела. - А когда им удалось спустить санки с насыпи вниз и все остановились передохнуть, девушка добавила с упреком - Хоть ты, мама, и депутат Верховного Совета, в поступках твоих отсутствует логика. Ну к чему, скажи на милость, к чему мы сюда притащились?
21
У двери в известную уже нам квартиру Степан Михайлович не удержался и повторил остроту, которая с некоторых пор стала в семье Калининых, так сказать, фамильной:
- Вот, Ксюша, твой терем-теремок… Тук-тук, кто тут? Я, мышка-норушка, да я, лягушка-квакушка, а ты кто? А я заяц-везде-поскокишь, пустите меня ночевать… Видала, дым-то из трубы в столовой валит? Это, поди-ка, мышка-норушка да лягушка-квакушка, зайца ожидаючи, комнату обогревают.
Дверь открылась сама.
- Анна! Анка!
- Ксения!
Молча обнявшись, сестры прижались одна к другой, да так и остались неподвижными, пока дед и внучка вносили чемоданы. Столовая - большая, лучше других сохранившаяся комната - по решению семьи была оставлена для хозяйки. Сюда заранее внесли всю уцелевшую мебель: массивный славянский шкаф, комод, кровати, книжную полку, собственноручно сделанную когда-то Филиппом Шаповаловым, и иную мебель, которую удалось отыскать в сарае. Вымытый пол был еще влажен. Двери, подоконники - все было тщательно протерто. К горечи гари, обязательно поселяющейся в жилье, если оно отапливается времянками, примешивался домовитый запах щелока и мыла.
Перед печкой на самодельном противне лежала стопка кирпичей, стояла канистра с керосином.
- Сейчас мы тепла поддадим, - сказала Анна, и сестра с удивлением.
- А дрова? - спросила Ксения, наблюдая за сестрой.
- Дрова в лесу.
К удивлению приезжих, вслед за загоревшейся газетой как бы вспыхнули кирпичи. Над ними зашевелилось красноватое жирное пламя. Анна расхохоталась, как умела она это делать, когда находилась в отличном настроении, - шумно, взахлеб и так заразительно, что все невольно заулыбались.
- Не видала, Ксюша? Голь на выдумки хитра… Ничего не поделаешь, дров нет, а трофейным керосином хоть залейся.
Комната быстро наполнялась густым жаром. Ксения обошла квартиру, похвалила размещение и пожалела, что нельзя сейчас с дороги принять горячую ванну. Ванну! Анна только усмехнулась, вспомнив, в каком состоянии нашла она ее, когда памятным вечером пришла сюда, и сколько потом Курову пришлось вынести замерзших нечистот… А Юнона, проворно распаковавшая чемоданы и раскладывавшая белье и одежду на полках и в ящиках двухутробного славянского шкафа, вдруг спросила:
- Тетя Анна, а почему у вас везде такая грязища?
- Грязища?.. Мы с Леной нынче все тут чуть не вылизали.
- А вот? - Девушка провела рукой по стене, показала потемневшие пальцы. - А ведь какая была чистая квартира!..
Анна с удивлением посмотрела на девушку:
- Не легко тебе, милая, будет тут, если ты копоть от грязи не отличаешь. Стены-то ведь не вымоешь.
- Нет, нет, тут у вас чудесный терем-теремок, - вмешалась в разговор Ксения Степановна, услышав в голосе сестры сухие, холодные нотки. - Прелесть! И печка… Кто же это придумал "жечь" кирпичи?
- Да все Арсений Иванович нас тут радует, - переходя на обычный свой тон, ответила Анна. - Да Вовка - его правая рука. Он у нас старший кочегар.
- А где же сам Арсений Иванович?
- На заводе, а то где ж! - вмешался в разговор Вовка, бесстрашно грызший окаменевший пряник, преподнесенный ему тетей Ксеней.
- И все пьет?
- Кто ж его знает, не видим мы его теперь, - ответила Анна.
- Он теперь только по маленькой, с устатку, - серьезным тоном сообщил Вовка. - Без этого мастеровому человеку нельзя.
- А ты, пострел, откуда знаешь? - всплескивая руками, восхищенно произнес дед.
- Дядя Арсений сам говорил. Мы с ним дружки…
Следя за тем, как широкое чадное пламя лижет в печурке кирпичи, Ксения Степановна, вздохнув, сказала:
- А у меня все Мария из ума не идет. Уж очень она у нас какая-то такая была, что мертвой-то ее и не представишь. Кажется, вот распахнется дверь, и - "Здравствуйте, девочки". Помнишь это ее "девочки"?.. Да, такую жену Курову трудно найти будет…
- Он и искать не станет, - так же задумчиво произнесла Анна.
- Думаешь?
- Знаю. Однолюб. Ладно, вот сейчас к ребятам моим привязался, а то вовсе окаменел. - И, будто отрываясь от каких-то своих, невысказанных дум, Анна сказала: - Дед, ребята, пошли… Им с дороги отдохнуть надо.
Когда все вышли, Ксения долго сидела у печки, вытянув к теплу ноги в чулках, пошевеливая пальцами. Казалось, она дремала с открытыми глазами. Но вдруг улыбнулась и сказала без всякого повода:
- Нет, Юночка, ты ошиблась… Великая это для человека радость - вернуться домой.
22
В памятный день, когда гитлеровская авиация, долго не навещавшая Верхневолжск, внезапно совершила массированный налет на город, Арсений Куров лежал в своей комнате на койке в тягостном состоянии тяжелого безразличия, какое бывает в часы похмелья у пьющих людей, еще не ставших алкоголиками. Во рту было сухо, противно, в голове - какая-то звенящая муть. Не только любое движение, но и любая мысль вызывала ощущение физической боли. Но мозг работал отчетливо, и омерзение к самому себе, к своей слабости, к своему бессилию терзало Арсения куда больше, чем физические страдания.
За стеной о чем-то громко спорили ребята Анны. Слышать их звонкие голоса было невыносимо, тем более что Вовка очень напоминал Курову сына Гриньку. Прикрыв ухо подушкой, Арсений попытался задремать. И вот завыли сирены, почти одновременно забили зенитки и рухнула первая очередь бомб. Бомбежка? Арсений повернулся на другой бок, равнодушно закрыл глаза. Но сквозь вой и гул он все-таки услышал, как в соседней комнате испуганно заорал мальчик и как, стараясь перекричать все звуки, Лена, подражая матери, твердым голоском уговаривала его: