- Ведь вот нелепость-то, придется делать самому, - сказал себе Митенька, - потому что в противном случае он еще тут на день оставит.
- Доложи обо мне председателю суда, - сказал он, подходя к служителю с прорванным локтем, который, опустив голову и всунув руки в рукава, дремал, сидя на диванчике.
Тот приоткрыл глаз.
- По какому делу? - недовольно и недоверчиво спросил служитель, продолжая сидеть.
Митенька Воейков не знал, обидеться ему за этот тон и вопрос и ответить на это, что он сам скажет председателю, по какому он делу.
Но вышло как-то само собой так, что он кротким и как будто провинившимся голосом стал объяснять, что ему нужно подать жалобу, что он, собственно, и не хотел подавать, но мужики вывели его из себя, что, если им спустить, они на голову сядут.
Последнее он прибавил потому, чтобы служитель, - сам, вероятно, из крестьян, - не отнес его к разряду тех людей, которые больше всего дорожат своим дворянским престижем и неприкосновенностью собственности и из-за этого душат несчастного мужика, как попало. Он рассказывал так взволнованно, как будто перед ним был не служитель с запачканным в табаке носом, а сам председатель. Подъем и взволнованность были вызваны ожиданием предстоящего разговора с председателем, но раньше председателя подвернулся этот служитель.
- Так это вам не к председателю, а к члену суда нужно. Извольте идти сюда, - сказал служитель, вставая. И, не сразу разогнув по-стариковски спину, пошел впереди, держа руку на пояснице. Он приоткрыл одну из высоких дверей на правой стороне коридора и, просунув туда голову, сказал что-то. Потом открыл дверь шире и, не выпуская медной ручки, пропустил мимо себя Дмитрия Ильича.
В высокой белой комнате с полукруглыми сверху окнами, за большим столом, покрытым зеленым сукном с золотой бахромой и тяжелыми кистями по углам, сидел седой господин в форменном сюртуке, с сухим деловым лицом, и писал что-то белой сухой рукой с золотым обручальным кольцом. Он не улыбнулся как присяжный поверенный, не предложил любезно сесть, даже не поднял головы.
Митенька, чувствуя робость, стоял у двери и не знал, как себя держать, - обидеться и уйти или в дальнейшем дать почувствовать, что он, Дмитрий Ильич Воейков, не из того класса и разряда людей, которые должны безропотно дожидаться у притолоки.
Наконец член суда кончил писать, промокнул пружинным пресс-папье, слегка отклонив голову назад и набок, и, отложив бумагу в правый угол стола, только тогда взглянул на вошедшего.
- Прошу садиться. В чем ваше дело?
Митенька сел так же, как у поверенного, в кресло, стоявшее боком перед столом, с кожаной спинкой много выше его головы, и, неловко повернувшись, чтобы смотреть в лицо члену суда, стал торопливо рассказывать о том, что у него 1.000 десятин земли, что крестьяне наседают на него, пускают коров на его луг и даже построили амбарчик.
Он говорил это, а откуда-то, перебивая, лезли другие мысли о том, что совсем не нужно было говорить про эту 1.000 десятин, что член суда, наверное, подумает: "У человека тысяча десятин, и притом у человека интеллигентного и, наверное, идейного, а он подводит под суд несчастных мужиков, перед которыми на самом же лежит великая историческая вина".
- Что же вы хотите? - спросил член суда, глядя не на просителя, а на бумагу, лежавшую перед ним. - Хотите подать жалобу? - Он поднял при этом на Митеньку свои холодные, безразличные, как бы усталые глаза.
- Видите ли… мне совсем не хотелось заводить этой истории, и я все время не обращал внимания, - сказал Митенька, покраснев при слове жалоба, - но они, право же, не понимают хороших отношений и мягкость учитывают как слабость. Сначала только пускали на луг скот, а теперь уже построили на моей земле этот амбарчик на каточках… - Он улыбнулся, ожидая от члена суда такой же улыбки и заинтересованного вопроса о каточках или возмущения наглостью и неблагодарностью мужиков.
Но член суда не возмутился и не улыбнулся. Его лицо оставалось сухо и неподвижно, с оттенком усталости, которую он, как человек долга, не хотел бы показывать, но она против воли проглядывает в его равнодушии и бесстрастии, с которым им воспринимается все, о чем бы ему ни говорили.
- Вы как хотите искать? В гражданском или уголовном порядке? - спросил он, подняв голову и опять глядя на Митеньку своими безразличными, но прямыми до остроты, до неловкости глазами.
Митенька, не зная, какая разница между порядком уголовным и гражданским, замялся.
- Мне, собственно, все равно…
- Да, но им-то не все равно. То они заплатят деньгами, а то будут сидеть в тюрьме.
- Нет, ради бога!.. Тогда не нужно в уголовном, - сказал поспешно Митенька, весь покраснев при этом. - Я, собственно, и не хотел… и деньги их мне не нужны. Может быть, прекратить?… - прибавил он, делая опять попытку мягко улыбнуться и вызвать такую же улыбку у члена суда. Но лицо его оставалось попрежнему сухо, спокойно и далеко от желания улыбаться.
- Это вам лучше знать, - сказал член суда, чуть пожав плечами и приподняв несколько удивленно брови на странность такого вопроса. - Мне казалось бы, что, раз вы пришли сюда, вы имели веские причины…
- Ну, хорошо, я подам, - сказал поспешно Митенька, сидя боком на краю кресла и взволнованно приглаживая волосы рукой. - А прекратить это дело можно будет, когда оно уже начнется?
- Если от вас поступит соответствующее заявление об этом.
- Видите ли, я вовсе не хочу их сажать в тюрьму, я хочу только противопоставить их бессознательности свое законное право… но так, чтобы это их не очень…
- Позвольте ваше прошение, - сказал член суда, оставляя последнюю фразу без всякого внимания.
- У меня его еще нет, я хотел посоветоваться с вами. И теперь, конечно, вижу, что необходимо подать. Можно мне написать здесь?…
- Пожалуйста, - сказал член суда, опять слегка пожав плечами. Он дал Митеньке лист бумаги и указал стол у стены с чернильницей.
Митенька сел и почувствовал себя точно так же, как бывало на экзамене, где сажают всегда за отдельный столик и дают задачу, определив на нее час времени. Здесь было еще хуже в том отношении, что нужно было не задерживать члена суда и писать как можно скорее. А он положительно не знал, что ему писать, какой нужен заголовок, и все думал о том, что у него только один лист бумаги, и если он ошибется или посадит кляксу, то придется идти просить второй лист у этого сухого господина, что выйдет уже совсем глупо.
Кое-как написав, он отдал лист члену суда, который, не читая, отложил его на левую сторону стола.
- Я простил бы их, но Валентин Иванович настаивает на жалобе… Елагин, - прибавил он в пояснение, так как член суда поднял на него вопросительно глаза. - Он разве не был у вас? - спросил Митенька, умышленно упомянув имя Валентина, как их общего знакомого, и остановился, ожидая, что член суда удивится, что перед ним стоит близкий друг Валентина Ивановича, встанет, обрадованно пожмет руку и скажет: "Так вот вы кто!.. Курите, пожалуйста, вот папиросы".
Но член суда не вскочил, не обрадовался и папирос не предложил. Он только спокойно сказал, что Валентин Иванович к нему не обращался. И даже при упоминании имени общего знакомого его лицо осталось так же сухо и безразлично.
"Наверное, немец, - подумал Митенька, - у него нет к человеку никакого отношения, кроме формального".
Он вышел. И хотя у него сейчас было особенно сильно презрение ко всему этому глупому учреждению с его никому не нужной работой, все-таки, вопреки всякой логике, было возбужденно-радостное чувство подъема от сознания, что он сам добился и сделал дело. Валентин, наверное, удивится, как он скоро все устроил.
Правда, дело было сделано именно то, которое он принципиально не хотел делать.
- Но начал его не я, - сказал Митенька, - а раз уже начато, нужно доводить до конца. И я рад, что все так легко и скоро вышло. - Но тут он вдруг вскинулся и с досадой хлопнул себя по лбу:
- Подписаться забыл!
Митенька, упустив из вида, что он на многолюдной улице, неожиданно быстро повернулся и нос к носу столкнулся с какой-то спешившей старушкой с керосинной жестянкой, которая у нее вылетела от неожиданного толчка, и она только успела поймать ее в воздухе обеими руками.
- Ну, не стоит возвращаться, - сказал вслух Митенька, - все к лучшему… - И пошел в гостиницу.
Старуха, обтирая рукав, только со злобой посмотрела ему вслед.
Валентин, как ни в чем не бывало, сидел в номере за портвейном.
- Что же ты?… - закричал Митенька, бросив фуражку на кресло.
- А что? - спросил Валентин.
- Как что?… В суде-то не был?
- В каком суде? - спросил Валентин.
- Да все в том же, насчет жалобы…
- Да, это я, оказывается, каким-то образом забыл. Ну, завтра схожу.
- Нет, уж теперь не надо. Сам все сделал. Завтра я заеду домой, а оттуда уж приеду на заседание Общества, а то и туда опоздаем.
- Успеем, - сказал спокойно Валентин.
XXXVIII
Плотники жили в усадьбе Воейкова уже пятые сутки. И каждый раз на их вопрос, когда же придет хозяин, Митрофан выходил из кухни и, оглянувшись на обе стороны - к воротам и к саду, - говорил, что должен сейчас быть.
Оставленный на такой долгий срок с своей собственной инициативой, он, видимо, потерялся и упал духом. Пока шла сломка, до тех пор был подъем и не было надобности заглядыввать вперед. Самое большее приходилось смотреть, как бы без него его помощники не смахнули заодно и самый дом, так как по всему было видно, что работа эта пришлась им по душе.
Но, когда вся разрушительная часть была кончена и должна была начаться созидательная, подъем у всех сразу упал, точно кончился праздник и наступили серые будни.
Андрюшка куда-то скрылся, ребятишки, орудовавшие над гнездами, среди гама и крика перепуганных насмерть грачей, тоже исчезли. А плотники, охотно разворачивавшие незадолго перед этим остатки кирпичной стены у старой бани, стали вдруг говорить, что им надо домой, когда Митрофан попросил было их помочь ему рыть ямы для сирени.
Двор на шестой день деятельности Митрофана имел приблизительно такой вид: весь балясник, шедший от ворот длинной линией под развесистыми старыми березами выездной аллеи, был разметан точно вихрем, и вся дорога по аллее была завалена растащенными и брошенными в разных направлениях столбами и рассыпавшимися палочками балясинка. Ближе к дому торчала печка и закопченная труба старой бани. А дальше валялось всякое старье, разбросанное по двору, вроде остатков ветхого ледника, который после операции представлял собою вороха сваленной с крыши гнилой соломы и зияющую яму, забранную внутри срубом из стоячих бревен, на которых росли белые и нежно-розовые грибы от сырости.
Митрофан ходил по двору среди развалин, присаживался на бревно, курил трубочку, как бы обдумывая дальнейший план, и все поглядывал в сторону ворот.
Несмотря на его обычно невозмутимый вид, чувствовалось, что он растерялся. В первой половине работы не нужно было плана: валяй подряд, и кончено дело. Теперь же нужен был план и скучная кропотливая работа. План был у барина. А барина не было. Ушел на два часа, а пропал чуть не на неделю. И неизвестно что.
Но что хуже всего - Митрофан явно потерял всякое влияние на массы, то есть на ребятишек, на Андрюшку и плотников. И, когда он начинал им говорить, чтобы прибили новую петлю у двери, бородатый плотник возразил на это как раз то же, что Митрофан сам возражал барину:
- Что же дверь… Тут не одну дверь, тут вон сколько надо делать. Около двери этой всего на пять минут и работы, а вот дальше-то как и что - это, брат, дело девятое. Дверь уж заодно тогда. Тут и эту-то петлю к чертовой матери надо, она тоже еле держится, - сказал он. И, переложив трубочку во рту, рванул дверь обеими руками и сорвал с последней петли. Отбросил ее на навозные кучи и, вынув трубочку изо рта, сплюнул.
- Вот тебе вся твоя и петля, - сказал он. - А то ты одну переменил бы, а через неделю, глядь, она с другой соскочила.
На это Митрофан ничего не возразил, так как сам хорошо понимал, что это - святая правда.
- Сейчас должон быть, - сказал он только, посмотрев на ворота, - придется подождать, а то, правда, что ж с пустяка начинать. Вот придет, тогда мы и распространим.
- Известное дело, хозяину виднее, - сказал худощавый плотник. - А то начнешь, глядь, то не так, это не так, ведь эти господа…
- Не дай бог, - сказал Митрофан, - у него семь пятниц на неделе.
- Вот то-то и оно-то.
И он уж больше не заговаривал с плотниками, предоставив им полную возможность обедать в кухне с Настасьей из деревянной миски большими деревянными ложками, пить чай, выдувая по два самовара, и спать на полатях на своих овчинах.
Попробовал было взяться за дело собственными силами, - так как на этот раз оказалось, что лучше и легче самому гнуть спину, чем управлять чужими спинами, - но походив среди этого разгрома и покурив, махнул наконец рукой и сказал:
- Да нешто тут это все сразу сделаешь?! Поэтому, взявши лопату, скромно и тихо принялся копать перед домом ямы для сирени.
- Как бы потрафить, чтобы в сторону не забрало, - сказал он сам себе, стоя с лопатой в руках спиной к дому.
XXXIX
Дмитрий Ильич Воейков, возвращаясь домой на Валентиновых лошадях с Ларькой на козлах, чувствовал физическое томление под ложечкой, где у него ныло и щемило от мысли, что вдруг мужики уже узнали о поданной на них жалобе.
И поэтому он ехал по деревне, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не встречаться глазами с мужиками, по отношению к которым он, кроме высшей вины, как к угнетенным, чувствовал теперь еще низшую и мелкую вину: обещал не подавать и обманул. И ему приходилось, как вору или как человеку, которого вот-вот схватят за рукав и при всем народе уличат в двоедушии и предательстве, пробираться в свою усадьбу, которую он собирался превратить в райский уголок.
А этот райский уголок тоже приготовил ему сюрприз руками Митрофана, который бесконтрольно царил в усадьбе целых пять суток.
И, когда Ларька по своему обыкновению разогнал тройку, чтобы лихо влететь во двор и подкатить к крыльцу, лошади чуть не поломали себе ноги в разбросанных бревнах и рассыпанных столбиках балясинка.
Митенька почти с мистическим ужасом смотрел на то, что было на дворе. У него в первый момент даже промелькнула нелепая мысль о возмездии за его, не столько старую высшую вину, сколько за новую, низшую - перед массами.
Но это было только в первый короткий момент. В следующий - он увидел Митрофана, сидевшего спиной к дому на краю ямы, уже около самого фундамента и копавшего лопатой и ломом землю. Митрофан не торопился повернуть голову в сторону подъезжавшего хозяина и, казалось, еще глубже ушел в работу.
А хозяин, загоревшись целым ураганом возмущения, ждал только, когда лошади, выписывавшие с коляской вавилоны по аллее под треск ломаемых колесами столбиков, подъедут несколько ближе к крыльцу, чтобы налететь на своего слугу.
- Ты что же это?… - закричал Митенька, весь покраснев от гнева и на ходу выпрыгнув из экипажа. - Что ты тут?… Я тебя оставил, а ты что?…
Митрофан, перестав рыть, поднял голову.
- А что? - сказал он.
Тут между хозяином и слугой произошел обычный в этих случаях разговор, начавшийся в повышенном тоне со стороны хозяина и окончившийся очень пониженным благодаря победе доводов Митрофана, ссылавшегося, как всегда, на порчу дела со стороны каких-то сверхъестественных сил.
Предстояло взять дело в свои крепкие руки и показать Митрофану, как надо обходиться со сверхъестественными силами.
Работа предстояла нелегкая, благодаря тому, что Митрофан развил деятельность в огромном масштабе.
Положим, Дмитрий Ильич и сам не любил крохоборства. Тут Митрофан неисповедимыми путями сходился точка в точку со своим хозяином в методах и приемах работы, несмотря на громадную разницу, может быть, даже пропасть, которая была между их характерами во всем остальном.
Но, благодаря тому, что Митофан испортил дело в самом начале, произведя генеральный разгром, - порыв, с каким Митенька начал новую жизнь, упал. Этот разгром и сор испортили всю картину, которая рисовалась в его воображении. Вообще у Митеньки на дороге к выполнению всяких крупных дел всегда стояло несколько опасностей. Они обыкновенно гасили огонь порыва как раз именно в тот момент, когда должна была начаться самая работа. Первая опасность - предварительные мечты о том, что будет, когда всё задание будет выполнено. Следствием этого бывало то, что всё наслаждение от процесса и результатов работы он успевал пережить и перечувствовать, не начавши самой работы.
Благодаря этому и бывало, что у него десять дел начато и ни одно не закончено.
Потом была опасность в необыкновенной широте и глубине захвата. Маленьких дел он не любил делать, потому что они не зажигали, не давали подъема. И потому они оставались неоконченными. Большое дело давало подъем, но требовало длительного напряжения. А длительного напряжения Митенька не выносил.
И потому дело оставалось тоже неоконченным. В делах, требовавших участия других людей, была опасность другого рода. Это - необходимость организации и подчинения воли этих людей своей воле.
Практика его прошлой жизни, идейной, имела то преимущество, что подчинять себе волю других людей там было не нужно, потому что и людей никаких не было. Было только одно эксплуатируемое большинство, которое теоретически подчинялось всему, что следовало по программе для его блага.
Организации тоже не требовалось, потому что это большинство представляло собой совершенно однородную массу, лишенную всяких противоречий.
Притом оно было распылено по всему миру и до того момента, когда в силу эволюции все будет готово, нечего было ломать голову над этим.
Кроме того, всякое подчинение чужой воли было для Митеньки нравственно тяжело. Он даже чувствовал себя как бы виноватым, когда ему приходилось приказывать зависевшим от него людям.
Ему морально было гораздо легче быть управляемым, чем самому управлять.
И, наконец, еще опаснее было положение тогда, когда за осуществление своей мысли приходилось бороться и побеждать злую волю других людей.
Если воля была очень злая, то в первый момент она вызывала взрыв негодования. Но уже через некоторое время появлялась склонность к размышлению, рефлекс, который начинал разъедать и расшатывать энергию, входить во все мотивы, которые привели злую волю к дурному поступку.