Сойдя с поезда, я вышел на привокзальную площадь и, ощутив особый ритм и размах города, сразу же захотел здесь жить.
Я сказал себе: "Не знаю когда, но это произойдет".
Помимо десятка лучших прыгунов страны, соревноваться мне предстояло с двукратным чемпионом страны Габидзе и рекордсменом Европы Картановым.
Эти два классных спортсмена постоянно вели между собой равную борьбу, поочередно вырывая друг у друга победу. Их имена всегда привлекали на стадион многих спортивных болельщиков, а у остальных соперников их участие в состязаниях заметно повышало предсоревновательный тонус. Я не составил исключения и уже за два дня до начала поединка начал волноваться. У меня даже вдруг мелькнула бредовая мысль - обыграть их. Вот был бы для всех сюрприз! Но я тут же отогнал эту фантастическую идею, реально оценивая свои нынешние возможности.
Несмотря на свое непомерное честолюбие, я иногда был способен рассуждать и разумно. Посему, принимая участие в этих состязаниях, я приказал себе ни на что не надеяться.
"Рано, - успокаивал я себя. - Еще слишком рано". Но внутри все равно что-то томило, не давало покоя…
Легкоатлетический манеж был огромным и гулким. Многочисленная и возбужденная публика, радиоголоса судей-информаторов, именитый состав участников, их эффектные спортивные костюмы все это поначалу давило на меня. На таких представительных состязаниях я еще ни разу не выступал. И все же от своей бредовой мечты я, видимо, никуда не мог деться…
Первый, знакомый по тайным помыслам, но теперь вдруг реальный зуд желания победы я почувствовал в день отборочных соревнований. (Суть их состоит в том, что нужно преодолеть определенную контрольную высоту, чтобы иметь право выступать на основных состязаниях. На этом первенстве она равнялась 195 сантиметрам.)
Наблюдая за своими соперниками, я сделал неожиданное открытие - никто из них, оказывается, не был как следует подготовлен. Все они выглядели какими-то сонными, вялыми, словно неделю не ели. Даже такие асы, как Картанов и Габидзе, с трудом перевалили через 180 сантиметров, а перед 190 вдруг стопорили и пробегали мимо. Во мне все так и подпрыгнуло: "Выдохлись!"
Я знал, что до этого они провели серию трудных поединков за рубежом.
"Обыграть! - тотчас приказал я себе. - Здесь! В Москве! Немедленно!"
Из-за непомерного честолюбия мне и в голову не пришло, что усталость, несобранность соперников - одна видимость. После я понял: выверяя разбег и прощупывая грунт, они одновременно сохраняли силы да еще попутно сбивали с толку таких наглецов, как я. Но, пожалуй, вернее всего было то, что их вовсе не занимало, как они выглядят со стороны. Значительно позже я уже осознанно выработал в себе это неподдельное пренебрежение к соперникам, зрителям, ко всему внешнему как самое действенное психологическое оружие, помогающее сосредоточиться лишь на одной высоте.
Контрольный норматив Картанов в Габидзе преодолели, казалось, на пределе своих возможностей - с третьей попытки. На какой-то миг Я даже испугался: если они сейчас собьют планку, с кем же мне тогда соревноваться?
В ответ на их неубедительные прыжки я, мобилизуя всю волю, старался брать высоты с первого раза. Подобным образом я хотел обратить на себя внимание асов, сбить с них спесь, вселить беспокойство. Однако ни Картанов, ни Габидзе так ни разу и не поглядели в мою сторону. Всем своим видом они показывали, что я им абсолютно неинтересен.
"Притворяются, - подумал я. - Играют!"
После контрольных прыжков, уже под душем, я неожиданно почувствовал страшную усталость. Было такое ощущение, словно я всю ночь разгружал вагон с капустой, как делал в десятом классе, когда приходилось подрабатывать на железнодорожной станции.
- Кстати, отдохнешь, - с усмешкой вспомнил я напутствие Абесаломова.
Своих соперников я начал почти ненавидеть. Никто из них по-прежнему не обращал на меня никакого внимания, словно я вообще не существовал.
Между тем Картанов был моим кумиром. В тринадцать лет я увидел его фотографию в спортивной газете. Отталкиваясь от земли, он выводил почти прямую правую ногу носком к планке высотой в два метра двенадцать сантиметров. Лицо его было воплощением напора, азартной сосредоточенности, целеустремленности. Его позу, выражение лица втайне от всех я часто пытался изобразить дома перед зеркалом…
Всю ночь я не мог заснуть.
"Обыграю! - сверлила меня одна в та же мысль. - Завтра же!" Сверлила до жара, до тупости, до головной боли. Досчитав до девятнадцати тысяч двухсот, я уснул лишь под утро…
На соревнования я явился с тяжелой головой. При малейшем движении покачивался, словно после перенесенного гриппа. Не то что прыгать - о состязаниях не хотелось даже думать…
Переодевшись, я вслед за остальными прыгунами вышел в манеж размяться. Зрителей набралось много, зал наэлектризованно гудел, но меня это уже не волновало. Преодолевая свинцовую тяжесть в теле, я вяло пробежал трусцой около километра. Застоявшаяся кровь затолкалась по сосудам, стало чуть легче. С трудом я заставил себя проделать несколько упражнений. И вдруг мое равнодушие, а с ним и усталость испарились так же стремительно, как капля воды, попавшая на раскаленную плиту. Случайно я услышал:
- Поглядите на эту восходящую звезду! - Я понял, что насмешливый голос говорил обо мне. - Она наверняка готовится нас приделать.
Слова эти были обращены к Картанову и Габидзе. Оба наконец впервые взглянули на меня. Но как? С усмешкой, равнодушно, точно на букашку. Я почувствовал, как во мне нарастает ярость.
Однако на этот раз я сдержался. Я заставил себя не петушиться, сел на скамейку и попытался рассуждать спокойно.
"Пять с половиной лет огромной работы. Вагон силы… да я сильнее их всех, вместе взятых! А на их имена мне плевать! Не на того напали".
Я поднялся, надел на разогретое тело шерстяной тренировочный костюм, единственную ценную вещь в моем гардеробе, и с независимым видом принялся прохаживаться по манежу.
Физически я действительно был сильнее своих соперников. Я являлся, пожалуй, первым прыгуном, который не боялся заниматься со штангой. Более того, степень своей подготовленности я определял не по высоте планки, а по килограммам. В шестнадцать с половиной лет я приседал с весом в 140 килограммов, а от груди выталкивал 110. Это было немало. Среди легкоатлетов господствовало иное мнение: штанга для прыгуна - вред. Она отяжеляет его, закрепощает мышцы, в то время как прыгун должен быть легким и взрывным, точно кузнечик. Я с этим не соглашался.
Я был уверен - легкость в тебе будет только тогда, когда на тренировках постоянно "качаешься" с большими весами. Я никогда не считал себя человеком большого ума, но у меня всегда хватало хитрости, чтобы, слушая других, больше всего верить самому себе и в себя.
Я подошел к руководителю украинской команды и поинтересовался:
- С каким весом они приседают? - Я указал ему на Картанова и Габидзе.
Он меня не понял.
- Я имею в виду штангу.
- Да ты что! - ответил руководитель. - Они ее в упор не видят, И тебе я тоже не советую!
"Ага! - тут же подумал я. - Вот это вас и погубит!"
Прозвучал гонг, начались состязания.
Мой первый тренер, которого я слушал с открытым ртом, был специалистом по метанию молота и в технике прыжка разбирался очень приблизительно. Как и все, он обучал меня стопорящему толчку. Кто его придумал, неизвестно. По слухам, некий Липуцкий защитил по этой методике диссертацию. И посему считалось: раз это научно обосновано, то, значит, и правильно.
Суть этой методики заключалась в следующем: на последнем шаге разбега, перед отталкиванием, нужно было далеко вперед выставлять ногу и, как бы останавливая свое движение, переводить тело за счет стопора вверх. Чем лучше застопоришься, тем выше прыгнешь.
Позже я с изумлением узнал, что все, оказывает, надо делать наоборот - за два шага до отталкивания держать плечи не сзади, а впереди, что разбегаться надо не на носках, а на всей подошве, чтобы асе время ощущать грунт, - и еще целая куча всяких премудростей, которые напрочь опровергали идею стопорящего толчка.
Забегая вперед, скажу: об этих элементах новой, прогрессивной техники перекидного прыжка впоследствии знали все ведущие прыгуны страны. Но ни одному так и не удалось в своих прыжках связать их в неразрывное целое. Несколько раз это посчастливилось сделать мне. Правда, случится это еще не скоро…
Соревнования начались с высоты 190 сантиметров. Я бодро поднялся со скамейки, стянул тренировочный костюм, подготавливая себя к прыжкам, совершил несколько резких приседаний и вдруг заметил, что Картанов и Габидзе по-прежнему сидят ко всему безучастные, будто совсем не собираются состязаться. Оказалось, что первую высоту они пропускали. Стремясь быть в центре внимания и идти с ними как бы на равных, я заявил судьям, что отказываюсь от этой попытки тоже. Установили 195. Мои основные соперники - мне было лестно так думать - не отреагировали и на эту высоту. Я почувствовал волнение, но взял себя в руки, вновь прошел к судейскому столику - в протокол соревнований внесли вторичную отметку о моем пропуске. При этом один из судей спросил:
- Не много ли на себя берете, молодой человек?
Я не удостоил его ответом, отошел.
Публика оживилась, на меня наконец обратили внимание. Кое-кто стал удивленно указывать в мою сторону рукой. Мне это понравилось, я подумал: "Если они пропустят и два метра, я тоже. Пойду до конца".
Каков будет этот конец, уже не имело значения. Я словно включился в какую-то азартную игру со ставками. Выиграю или нет - об этом я уже не думал.
Планку подняли на 2 метра. Картанов и Габидзе сразу встали со скамейки.
"Ага! - отметил я про себя. - Нервишки у вас тоже слабы!"
Кроме нас троих, в секторе осталось еще шесть прыгунов. Двое взяли высоту с первой попытки, другие сбили. Настала моя очередь.
Я решительно вышел к месту разбега, без какой-либо внутренней подготовки рванулся вперед и грубо задел рейку коленом. Вылезая из поролоновой ямы, я заметил несколько насмешливых взглядов.
Пусть! - сказал я себе. - Все равно перепрыгну!
Картанов, а за ним Габидзе вдруг очень легко, словно на разминке, преодолели этот рубеж с первой попытки. Я был немного озадачен. Аплодисменты, которые раздались в их адрес, неприятно резанули мой слух.
Перед второй попыткой я на несколько секунд закрыл глаза.
"Победа! - стал внушать я себе. - Только победа! И стопор. Хороший стопор".
Сорвавшись, я понесся навстречу планке. Высота стала расти в, словно антимагнитом, отталкивать меня. Я почувствовал это с первых же шагов. Продолжая разбегаться, я попытался побороть это неприятное чувство и не смог.
Неожиданно остановившись, я на несколько секунд тупо уставился на рейку. Затем вдруг резко снял ее и плашмя бросил на маты. Раздался слабый свист.
Ни на кого не глядя, я вернулся к скамейке. Сел. Я отчетливо понял, что никто из присутствующих в манеже всерьез меня, оказывается, и не воспринимал. Это ощущалось по свисту зрителей. Он был снисходительный, добродушный. Ссутулившись на скамейке, я смотрел под ноги и, опасаясь встретить взгляд Картанова или Габидзе, чувствовал себя бессильным, униженным, затаившим на всех свою обиду. Как в детстве…
Вновь побитый, окруженный холуями, я стоял возле стены, отмалчивался. Рябой говорил:
- Ты зря такой гордый. Тебя ж не кирпичи заставляют таскать - мой портфель. Что тут тяжелого? Будешь носить до дома, а утром в школу. И все.
Я упорно смотрел себе под ноги. Рябой сделал знак одному из своих холуев, тот хладнокровно стукнул меня в подбородок. От удара я нелепо осел на землю, зажал ладонью рассеченную губу, с трудом заставил себя не заплакать. Затем нащупал на земле булыжник, с налитыми злостью глазами поднялся, крепко сжимая камень в руке. Все опасливо отбежали. Рябой не сдвинулся с места и сказал ухмыльнувшись:
- Думаешь, большой сладил с маленьким. Так? А я тебя пальцем не тронул. Пожалуешься, а Рябой не бил. Он только видел, как били, а защитить не мог. Боялся. Понял?
Холуи медленно подходили, окружая меня. Я стиснул в кулаке булыжник, выкрикнул:
- Ты фашист! Трус! Ты знаешь, что я не стану жаловаться! Фашист!
Рябой спокойно пошел на меня.
- Вот видишь, - заговорил он, не спуская глаз с камня, - я иду к тебе. Потому что камень ты все равно не бросишь. Подумаешь, что будет, и…
Я размахнулся, трое сразу повисли на моей руке, меня скрутили. Несколько секунд Рябой раздумчиво молчал. Он не мог понять одного: почему я, такой хилый, беззащитный, упорно молчу? Если бы я хоть раз захныкал перед ним, кому-то пожаловался, он бы наверняка оставил меня в покое, удовлетворившись моей униженностью. Я смутно догадывался об этом, но сделать так и тем прекратить свои унижения я не мог. Рябой вдруг указал на себя пальцем, хитро сказал:
- А я и правда трус. На "треугольник" влезаю, а встать на нем не могу. А ты храбрый. Сможешь простоять минуту, я сам стану таскать твой портфель. Согласен?
"Треугольник" был тридцатиметровой стеной, оставшейся от разбомбленного дома.
- Разобьешься ведь, длинноногий, - вдруг пожалел меня одни из холуев. - Ну поносишь немного портфель, Подумаешь!
Я молчал, не зная, что ответить, - я почти сломался…
То же самое я ощутил перед третьей попыткой. Исчезло самое главное - желание выигрывать. На меня навалилась вялость, не хотелось двигаться, оставить со скамейки. И все-таки я опять подошел к планке. Перед прыжком я спросил себя: "Зачем?"
И, уже разбегаясь, ответил: "Надо… Что же тогда нее скажут?"
И это - "что все скажут?" - я сразу почувствовал как крест. Самый нелепый, ненужный и несправедливый. Я сбросил его, когда опять грубо сбил плавку коленом. И это было как чудо. Я вдруг одним махом похоронил в себе страх перед этим вопросом - "что все скажут?".
"Что скажу я?" - вот что двинет меня дальше. Только это.
Опять свистели, смеялись, кто-то даже ехидно пожал руку - ничто меня уже не задевало. Напротив, я ощутил необычайную легкость духа. Я сделал открытие: оказывается, мучающие нас чувства - страх, уязвленность, недовольство, обиды - в значительной степени зависят не от внешнего мира, а от нас самих. Хозяин им человек. А значит, и я.
Результат на соревнованиях был плачевный, я не занял никакого места, но никто не догадывался, что именно на них я почувствовал в себе какую-то новую силу. Я вспомнил чьи-то слова: лишь тот из нас достоин называться человеком, кто, много претерпев, перестрадав и, наконец, много приобретя, вдруг все разом теряет и тут же начинает возводить заново. Я понял, что тоже способен на такое.
Есть еще одно изречение: "Двигатель жизни - неизвестность. И в этом спасение человека".
Может быть, так оно и есть, но если бы в тот день передо мной вдруг приоткрыли завесу над всеми дальнейшими перипетиями моей жизни, я бы их не испугался…
Вечером в мой номер гостиницы неожиданно явился Скачков, старший тренер сборной страны по прыжкам в высоту. До этого я был знаком с известным тренером лишь шапочно, а тут он вдруг позвал меня в бар выпить кофе. Я очень удивился, но тотчас принял приглашение.
Он заказал кофе, несколько пирожных и начал разговор с того, что по-отечески посоветовал мне не расстраиваться из-за неудачного выступления на состязаниях. Затем подробно расспросил, где я живу, чем занимаюсь, у кого, что собираюсь делать дальше в тому подобное. Не понимая, куда он клонит, я ему все обстоятельно разъяснил, а насчет того, "что собираюсь делать дальше", ответил:
- Работать. И теперь в два раза больше.
Скачков одобрительно покивал, о чем-то подумал и сказал:
- Все это похвально, конечно. Но десятиборье все-таки не для тебя. Ничего, что я на "ты"?
- Да, - машинально ответил я. - Но почему не для меня?
- У тебя все данные прыгуна. Поверь, в этом уж я как-нибудь разбираюсь.
Я неуверенно пожал плечами, проговорил:
- Вообще-то, я тоже хотел бы только прыгать…
- И прекрасно! - подхватил Скачков. - Хочешь учиться в Москве, в инфизкульте?
- Я?
- Ты. Но с условием, что тренироваться будешь под моим наблюдением. Идет?
Подобного поворота событий я никак не ожидал, у меня невольно вырвалось:
- Но вы же видели меня на соревнованиях!
Скачков ответил:
- Результат не показатель. Главное - перспектива. В тебе я ее вижу. Извини, - он улыбнулся, - но ты просто технически не обтесан.
Скачков походил на мягкого, пушистого котенка, которого гладишь с опаской, потому что его глаза в какой-то момент вдруг становились маленькими и жесткими, как камушки. Но, в общем, он производил хорошее впечатление - умный, тактичный, а главное, Скачков был прекрасным специалистом своего дела.
Договорились мы с ним так.
Я пока возвращаюсь к Абесаломову. Через полтора месяца Скачков официально вызывает меня на всесоюзные сборы, а летом устраивает в Московский институт физкультуры.
На меня впервые свалилась столь крупная удача. Я привык добиваться всего по крупицам - трудом и терпением, - а тут такой подарок, словно снежный ком на голову.
Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова Скачкова, но внутренне готовил себя к тому, что вся эта рухнет так же неожиданно, как и возникла. Я отучил себя верить в случайности, так как они - а этого я опасался более всего - разнеживали, ослабляли волю. Я уже знал - мне это открыл Абесаломов, - что волю нужно тренировать еще больше, чем тело, и держать ее "на воде и черном хлебе".
Увеличивая нагрузки, я стал тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки, как и он, оставался на стадионе и продолжал заниматься - метал молот, толкал ядро, прыгал с шестом - в общем, делал все, что мог. День ото дня моя мышцы адаптировались к усталости, спустя месяц я уже мог выдерживать на тренировке нагрузку, в два раза большую, чем раньше.
Добродушный богатырь Кузьменко очень не любил бездельников и, увидев, как я усердствую, проникся ко мне симпатией. Мы подружились. В 28 лет рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня был начисто лишен какого-либо спортивного честолюбия. Он являлся своеобразным уникумом - работал ради работы.
- Всякие медали, статьи, фотографии в газетах - все дребедень, - говорил Кузьменко. - Это только для дамочек. Их это тешить должно, а не мужика.
И не врал. Ему очень нравилось потеть, непомерно нагружать себя, как он объяснял, "преодолевать свою дурацкую массу".
- Это же самое удовольствие, - убеждал меня Кузьменко. - Вот, к примеру, физики. Они все время копошатся в своем ядре и всякий раз чего-то такое в нем отыскивают. А я, посмотри, какой кабан! Во мне столько энергии, что им и не снится! Я на себе поболе их эксперимент ставлю: есть в нас предел или нет. Понял?
Я поинтересовался:
- И что ты на этот счет думаешь?
Кузьменко решительно заявил:
- Нету! Если с умом делать: не только мышцы, во и психику свою тренировать, - предела нет!
Он был похож на медведя - грузный, мужиковатый, с маленькими хитрыми глазками. Я ему верил, но не понимал, как все-таки можно быть таким равнодушным к своей славе.
- А деньги? - как-то спросил я его. - Нужны?
- Конечно, - ответил он. - Куда же без них? Чем больше, тем лучше. Детишек-то вон сколько! И жена не работает.
- Почему?
- Нельзя ей. Хрупкая она у меня.