Лундин все стоял со смущенно-виноватым видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Тогда Лундин написал еще одно слово: "Говори!" - и указал на свой слуховой рожок.
- Ты получил мое письмо? - спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.
Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами связи между собой и другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с этим односторонним разговором, тем более что Лундин старался писать как можно меньше.
Однако заметив затруднение Колыванова, Григорий присел к столу, притянул Колыванова за руку и заставил сесть рядом, быстро записывая и затем стирая вынутой из кармана тряпочкой крупные косые фразы.
"Ты не беспокойся, - писал он, - я уже совсем здоров. В чем у тебя дело?"
- Ты северные болота знаешь? - спросил Колыванов, пригибаясь к рожку.
"Довольно хорошо!" - написал Лундин.
Колыванов расстелил на столе карту района. Северные болота были изображены на ней во всей своей неприступности. Зеленая, со штриховкой, краска заливала весь север района.
- Покажи, где бывал? - спросил Колыванов.
Лундин присмотрелся к карте, улыбнулся, найдя на ней такие отметки, которые были известны только охотникам, например: Изба Марка, Лосиный провал, Соболий лаз. Потом отчеркнул ровным ногтем кружок возле Избы Марка и показал на треугольник, образованный Собольим лазом, Лосиным провалом и излучиной Колчима.
- Летом был или зимой? - продолжал спрашивать Колыванов.
"Осенью", - написал Лундин.
- Не приходилось тебе примечать, нет ли там где-нибудь сброса в горные речки, чтобы осушить эти болота? - спросил Колыванов.
Лундин удивленно посмотрел на него, потом перевел глаза на стены, увешанные диаграммами, на свертки планов, лежавшие на столе, улыбнулся.
"Не примечал, но могу узнать…" - написал он.
- С ума ты сошел, да кто тебя туда теперь пустит! - воскликнул Колыванов. Но, увидев, как омрачилось лицо Григория, пожалел о своей несдержанности.
Колыванов знал о том, что с Лундиным случилась беда, но никак не ожидал увидеть такие тяжкие ее следы. Лундин работал с ним до самого окончания Казахстанской дороги. Когда железная дорога благополучно пересекла целинные районы Казахстана, старые друзья и помощники Колыванова вдруг проявили непонятную строптивость. Чеботарев неожиданно женился и осел вместе с женой-агрономом в целинном совхозе. Лундин, закончив взрывные работы на постройке вторых путей, уехал на строительство нового железнодорожного подхода. К тому времени Григорий Лундин считался уже признанным мастером направленных взрывов: взрывов на выброс, взрывов на рыхление, то есть самых совершенных способов работы, когда большую часть труда за человека производят тол или аммонал, динамит или тротил.
При переходе через один из западных отрогов Алтая с Григорием случилось несчастье. Переход вели с обеих сторон хребта - так настоял главный инженер Барышев: этот Барышев вечно торопился. Во время большого взрыва на той стороне хребта сдетонировал только что заложенный Лундиным заряд. Детонация, по-видимому, передалась через одну из жил пегматита, пронизавшую толщу выработки. Лундин был контужен.
Колыванов, очень интересовавшийся судьбой своих друзей, перестал получать письма от Лундина. Он запросил участок Барышева. Оттуда ответили, что Лундин покинул работу вследствие контузии. На второй запрос: куда уехал Лундин, какова контузия - участок не ответил.
Да, Барышев всегда торопился. В тот год он получил орден и новое назначение. А Лундин скрылся в уральском лесу, и неизвестно, чем он может теперь заполнить жизнь…
- Что ты собираешься делать? - спросил Колыванов, с сожалением глядя на приятеля.
"Охотиться!" - медленно написал Лундин.
Колыванов промолчал.
Он знал, что отец и сын Лундины одни из самых знаменитых охотников района. Только война и долгий труд сапера могли отвлечь Григория от лесов. После войны он так и не вернулся домой, пристрастившись к опасному ремеслу подрывника. Но видеть глухонемого Григория и представлять его охотником было так трудно, что недоумение против воли выразилось на лице Колыванова. Григорий сразу же стал резким и черствым, как только заметил это недоверие.
"Не сидеть же мне на пенсии, - написал он. - А идти в шорники или в сапожники характер не позволяет. Не беспокойся, не пропаду. Вот принесу тебе парочку глухарей, ешь на здоровье, чтобы больше не спорить…"
Он привык к скорописи, часть слов не дописывал, многие обычные понятия отмечал одной-двумя буквами, как стенограф. Но по усилиям руки, по судорожно согнутому мизинцу, который вроде бы затвердел прижатым к ладони, Колыванов понял, каких трудов стоило ему ежедневное общение с людьми, которые к тому же, наверно, надоедали своим чрезмерным любопытством.
- А не лучше ли сначала полечиться? - довольно сердито спросил Колыванов.
Григорий побледнел, губы сжались. Низко пригнувшись к столу, написал:
"Год - в клиниках и институтах! Но врачи говорят, что это пройдет! Я верю! Слова все время взрываются во мне! Может, в лесу мне будет легче и это случится скорее!"
Скрипел грифель. Буквы падали косо, но сильно, даже в движениях руки чувствовалась страсть, которой Григорий жил все это время. Но когда он выпрямился, глаза его были так измучены, будто он только что перенес тягчайший приступ боли, которую нечем выразить: ни криком, ни жестом. И Колыванов твердо уяснил: Григорий прав, его нельзя останавливать…
Он снова развернул карту, на которой его предшественники нанесли схему будущей железной дороги, только что перечеркнутую им. Лундин с живым участием смотрел на карту. Когда он увидел красную линию, нанесенную Колывановым, в глазах его появился смех. Он провел грифелем по двум дугам, составлявшим первоначальный проект линии, и начертил одно только слово:
"Барышев?"
Колыванов утвердительно кивнул. Губы Григория искривила презрительная гримаса. Нет, не мстительность обиженного человека была в ней, а нечто большее: недоверие! Колыванов с удивлением подумал, как его мысли совпали с мыслями Григория. Барышев всегда торопился. Он торопился к славе, к известности, к деньгам, к удовольствиям… И всегда стремился утвердиться на первом месте, пренебрегая опытом, трудами, усилиями других. Он искал самых легких решений, а во что это обойдется его сотрудникам, помощникам, обществу, государству - его не занимало. Именно это знание характера Барышева и было выражено в презрительной улыбке Григория.
Затем Григорий медленно провел грифелем по красной линии, читая ее на карте, как читал бы свой будущий путь, уходя в разведку. Доведя грифель до синего пятна, обозначавшего северные болота, он удивленно взглянул на Колыванова и затем начертил:
"Ты?"
Колыванов опять подтвердил. Григорий ткнул грифелем в две цифры сметы, и снова ироническая гримаса искривила его безмолвные губы. Он написал:
"Барышев не позволит! Для него такое решение опасно! Все увидят, что он дутая величина!"
- Посмотрим! - сказал Колыванов. - Мы тоже не дети, чтобы вечно на побегушках бегать. Он просто струсил, вот и пошел по легкой дорожке!
"Узнаю Колыванова!" - написал Григорий.
Но в глазах его промелькнула печаль, словно он увидел нечто такое, чего еще не знал Колыванов. Впрочем, Григорий тут же тряхнул головой, прогоняя какие-то докучные воспоминания, и спросил:
"Что надо сделать?"
Колыванов снова указал на район болот.
- Тебе не приходилось охотиться в этих болотах? Они глубокие?
Лундин написал:
"Глубина - 10-20 см. "Окон" и провалов не замечал. На болотах попадаются гранитные останцы и крупные валуны".
Он очертил грифелем те места, где ему приходилось вступать на болото. Колыванов, задумавшись, глядел на карту, забыв о присутствии приятеля.
- Если бы найти сброс, чтобы осушить болото! - сказал он. - Подошва должна быть каменной, это не торфяники, это район мерзлот, оттаявших в течение последних веков. Структура тут такая же, что и на Ниме…
Он говорил сам с собой, да и впрямь забыл, что Григорий не слышит его. Тем более велико было его удивление, когда Григорий протянул записку.
"Ты прав, - написал он, - на болоте валуны, а края - камень и мох на камне, крупный песок и гравий. Батя там пытался искать золото".
Колыванов ударил рукой по столу, крикнул:
- Ну, если это так, мы еще повоюем!
Григорий добродушно кивал, глаза его были полны внимания. Потом он снова написал несколько слов. Колыванов прочел:
"А я с просьбой. Отдай Орлика, он одного помета с моей Дамкой, а мне надо двух собак…"
Он смотрел так просительно, что Колыванов согласился бы отдать ему не только собаку, но и свою душу, лишь бы старый приятель снова обрел спокойствие. Он открыл дверь и позвал Орлика.
Орлик вошел в комнату, принюхался к Григорию и вдруг замахал хвостом, подползая к нему на животе. Григорий изумленно и обрадованно закивал Колыванову. "Помнит, помнит!" - говорил его взгляд.
Григорий положил руку на голову пса, и пес радостно запрыгал, коротко взлаивая и колотя хвостом по полу. Григорий поднялся, вынул из кармана длинный поводок и закрепил его на ремне, стягивавшем его охотничий лузан.
- Как же ты будешь охотиться? - спросил Колыванов.
Глаза Григория помрачнели, но ненадолго. Кончив привязывать собаку, он написал:
"На крупного зверя рассчитывать не приходится, а белковать сумею. Да ты проводи меня, увидишь. Я Дамку уже натаскал, а Орлик поможет…"
- Куда ты направишься? - спросил Колыванов.
"Подготовлюсь к сезону, а потом хоть в Избу Марка. Она теперь пустует. Петрован Марков умер".
Он кивнул на дверь, намереваясь уходить. Колыванов запротестовал:
- Не торопись, Григорий! Сегодня у нас гостевой день! Чеботарев приехал!
На лице Лундина выразилось удивление, но радости по поводу приезда старого приятеля Борис Петрович не увидел. А ведь когда-то два эти строителя были настоящими друзьями!
Угрюмо усмехнувшись, Лундин приладился возле косяка, написал что-то на своей досочке, протянул Колыванову.
"Горшок котлу не товарищ!" - прочитал Борис Петрович горькие и обидные для самого Лундина слова. Но Григорий, видно, и сам понял, как тяжело Колыванову читать это, дописал еще:
"А тебя поздравляю! Василий дела не боится!"
Он нетерпеливо открыл дверь, и Борис Петрович понял - опасается, что Чеботарев появится не ко времени, придется и с ним объясняться при помощи несовершенных этих средств, выслушивать слова жалости. А всякая жалость обидна…
Колыванов, накинув шинель, вышел следом.
Собака Лундина, смирно лежавшая под заборчиком у крыльца, взвизгнула, бросилась к хозяину, принялась обнюхивать Орлика. Лундин потрепал ее по голове, жестом приказал идти вперед. Колыванов удивленно следил, как обыкла собака повиноваться жестам безмолвного хозяина.
Сразу же за городом начинался лес, будто горожане нарочно оставили его в неприкосновенности, чтобы приезжие могли оценить, как трудно строился этот город в парме.
Собственная жизнь леса, управляемая законами, не подвластными человеку, текла тут на глазах у наблюдателя. Омела обвивала стволы деревьев и выпивала из них соки. Столетние великаны превращались в трухлявые трупы, грозившие падением от первого порыва ветра. На вырубках вырастала молодая лиственная поросль, постепенно заглушаемая вновь поднимавшимися под ее защитой елями и пихтами. Березняк, осинник, ольшаник жались поближе к человеческому жилью, словно знали, что здесь они уцелеют и смогут жить, тогда как из глубины лесов на них наступали хвойные породы. С горки, которой кончался город и начинался лес, словно она была порогом перед входом в иной мир, виднелись уже оголившиеся стволы лиственниц, широкие кроны кедров. Пахло прелью, гниющей листвой, и запахи эти сулили в будущем весеннее плодородие.
Колыванов и Лундин, крупно шагая, углублялись в лес по шоссейной трассе, соединявшей город с прииском Алмазным. Трасса эта, как и все новые дороги, шла по прямой, так что с горки от города виднелись далеко, у самого горизонта, километрах в двадцати, увалы, перерезанные просекой.
Там просека становилась тонкой, как нитка, связывавшая небо и землю. Небо было тучное, тяжелое, набрякшее сыростью, которая поднималась к нему от осенней земли, от многочисленных озер, болот, луговин, где вода просвечивала сквозь выбившуюся отаву, такую нежно-зеленую, что странно было представить ее замерзшей, занесенной снегом, а ведь снегопады могли начаться со дня на день.
Лундин искоса взглянул на Колыванова, улыбнулся ему с хитринкой, сразу напомнившей те времена, когда старик и сын Лундины обучали его охоте. Григорий цокнул языком, - теперь этот звук заменял ему свист и слово, с каким он обратился бы к собаке раньше, и Дамка, поведя умными глазами на него и Колыванова, свернула в лес. Колыванов видел, как она пошла по кругу, мелькая белой с черными отметинами мастью среди деревьев, все время чувствуя человека в центре этого подвижного круга, превращающегося по мере движения в крутую спираль, как бы навиваемую на идущего охотника. Орлик, привязанный к ремню Лундина, заскулил и подергал поводок, но Лундин спокойно шагал вперед, и Орлик подчинился новому хозяину.
Зверь по-прежнему владел этими лесами. В городке было не в диковину увидеть мечущихся по крышам и уличным деревьям белок, а утром, идя на работу, распознать лисьи и волчьи следы вдоль и поперек дороги. Звери и люди жили хотя и во враждебном, но нейтральном соседстве. Охотники уходили иной раз на денек, чтобы побелковать, и приносили связку шкурок из пригородных лесов, не заботясь дальним промыслом, не выезжая в охотничьи избушки. Колыванов знал это, знал и то, что Дамка скоро найдет белку, он пока не понимал главного - как сам Лундин, не слыша лая, разыщет собаку.
В это время Дамка подала голос. Судя по визгливому взлаиванию, она выследила белку, но белка оказалась пуганой и шла "грядою", то есть пыталась спастись от собаки стремительным побегом по вершинам деревьев. Орлик вдруг тоже залился тонким лаем, дрожа от нетерпения. Дамка, уже отбежавшая далеко в погоне за белкой, взвизгнула, вызывая хозяина. Потом затявкала с долгими перерывами, докладывая, что она выгнала белку из гущины на отдельное дерево, где зверек и остановился.
Лундин, внимательно следивший за Орликом, снова усмехнулся, отпустил поводок чуть подлиннее, кивнул Колыванову и пошел за нетерпеливо рвущимся вперед Орликом торопливым, но спокойным шагом, как ходят уверенные в себе и своей добычливости охотники. Колыванов понял всю хитрую смекалку Лундина. Он еле поспевал за охотником, перепрыгивая залитые водой мочажины, увертываясь от колючих кустов шиповника, росшего по краю дорожной вырубки.
Когда он выбрался из урмана на голос Дамки, Лундин уже стоял под деревом, сняв ружье и выискивая глазами белку. Раздался сухой выстрел, какой получается, когда белковщик заряжает патрон ослабленным зарядом пороха и двумя-тремя дробинками, чтобы не портить шкурки зверя. Тяжелое тельце белки повалилось, сбивая хвою. Дамка кинулась к белке, придавливая ее лапами. Но Лундин цыкнул, Дамка виновато отпрянула.
Сунув белку в ягдташ, Лундин снова послал Дамку вперед и взглянул на Колыванова по-детски радостными глазами. Колыванов вдруг увидел, что взгляд его стал прозрачным и чистым, словно самый воздух леса, влага, курящаяся вокруг от всех деревьев и трав, вымыли эти глаза, изгнали из них беспокойство, томившее Лундина до первого выстрела. И, стоя сейчас перед Колывановым, который был свидетелем этого выстрела, Лундин от всей души радовался своей удаче. Колыванов невольно обнял его, точно благословляя на длинный и трудный путь. Конечно, путь этот будет труден, конечно, долга дорога глухого и немого человека в жизни, но Лундин нашел в ней свою цель и пойдет к этой цели, какова бы ни была дорога. И Лундин погладил Колыванова по плечу, достал свой инструмент и начеркал:
"Проживу, не беспокойся. А отца я тебе пошлю, пусть поможет, он должен был сегодня вернуться из района…"
Пожав еще раз руку Колыванову, Григорий взглянул на рвущуюся вперед собаку, дал ей немного побольше поводка и двинулся за ней. Далеко в лесу звонко пела Дамка, вызывая хозяина и Орлика, оповещая их, что она опять увидела серого зверька, что зверек сидит спокойно, удивляясь ее появлению, что взять его можно без хлопот. Все это слышал Колыванов, следя за уходящим охотником, все это слышал Орлик, а по его поведению узнавал и охотник…
4
Конечно, Чеботарев крепко обиделся, узнав, что в доме побывал Гриша Лундин и ушел…
Настасья Егоровна, помолчав и поохав, не выдержала и выложила все, что приметила в госте и о чем наслышалась раньше. По ее словам выходило, что Григорий и оглох, и онемел, и чуть ли не ищет себе поводыря, зачем ему иначе сводить со двора собаку Колыванова?
- Но не ослеп же он вдобавок? - пошутил было Чеботарев, не очень поверивший рассказу Настасьи Егоровны. - Зачем ему собака-поводырь?
- Не знаю, не знаю, а собаку-то свел!
Но тут вернулся сам Борис Петрович. От его рассказа у Чеботарева сразу заныло сердце.
"Эх, Гриша, Гриша! Ты навечно останешься в памяти певуном, рассказчиком, весельчаком! Вот судьба, бьет по самому красивому в человеке!"
Невольно вспомнился старик Лундин, попутчик в долгой дороге. Как посуровел он, когда заговорил о беде сына…
Чеботарев пожалел: почему так неладно устроена наша жизнь? Ведь дружески же расположен к человеку, вместе не один пуд соли съели, бродя по разным кочевьям, куда приводит строителей их дело, а вот хоть изредка письмо написать, справиться о житье-бытье - на это никогда времени не хватает; расстались, будем надеяться, что еще встретимся… А сейчас и встретиться вроде неловко…
Впрочем, Василий, по свойственной ему деятельности натуры, убивался недолго. Не может быть, чтобы врачи не помогли Грише! Вон, говорят, новые сердца научились делать, собакам в каком-то институте новые головы пришивают, найдут средство и для Лундина! Сам Борис Петрович сказал, что Гриша надеется…
А сейчас у Василия и у самого хлопот полон рот. Надо и о себе рассказать, - ведь почти два года не видались! - и о делах Бориса Петровича узнать поподробнее, - не стал бы он вызов Чеботареву посылать, если бы нужды не было…
Впрочем, о себе Чеботарев рассказал в двух словах: то ли не научился своим счастьем хвалиться, то ли хвалиться было нечем. Выяснилось, что оседлая жизнь Чеботарева получилась не такой уж вольготной, как он надеялся, когда просил Колыванова отпустить "по семейным обстоятельствам". Жена попалась славная, правда, умница, но, как и полагается совхозному агроному, да еще на целине, где совхоз ни на коне обскакать, ни на машине объехать, по целым неделям дома не бывала. Самому Чеботареву должность выпала хлопотливая и беспомощная: назначили его помощником директора совхоза по хозяйству. Но директор оказался человеком самовластным, все любил решать сам, а от Чеботарева требовалось только поддакивать да исполнять. И Чеботарев заскучал по изысканиям, по строительной лихорадке, по смелому делу. Так что письмо Бориса Петровича пришло в самое время…