- Вас проводить?
- Не надо, - сказала она.
2
Дедушку у входа осаждали между тем какие-то забулдыги, совали деньги и молили вынести из буфета вина. И один - стоял в стороне, хмельно навалившись плечом на стену и цепким упорным взглядом смотрел на дедушку. Потом вынул деньги из кармашка для часов и, растолкав просителей, шагнул к швейцару.
- Петрович! Вынеси!
Старик глянул на него и тихонько ахнул:
- Гариф! - И взял трешку, и пошел, и вынес. - Вот ведь, а? Держи. Годков сколько, а?
Но тот уже спустился по каменным ступеням и открывал тяжелую дверь…
- Ну, идем, - сказал молоденький плечистый дружинник, - идем-ка, папаша.
- Не пойду. Как ты обращаешься? Я воевал… орден Славы.
- Знаю, знаю. Мешками кровь проливал.
- Мешками?.. Дурак ты.
- Вот уж и ругаться. Отдохнуть тебе надо. Будешь упираться - сграбастаю и унесу.
- Ты где… это самое… дурак такой, работаешь? На арматурном?
- На арматурном. Ну? - Парень постоял, подумал и вдруг схватил его поперек туловища и пронес несколько шагов, затем поставил на ноги и, мягко подталкивая в спину, повел в отделение милиции.
Навстречу шел сержант милиции.
- Ты куда его? - спросил он дружинника.
- Ясно, куда, - ответил тот.
- Не надо, пусть идет. Ступай, Гариф, домой.
- Умный какой… Я скажу, кто ты всамделе.
- Ступай, ступай.
3
Они шли по мосту, горели фонари, свет их отражался недвижно в воде, далеко внизу. Вдруг фонари погасли, и темное небо опустилось низко, и как бы поднялась к ногам темная вода. Стал виден пролегший в степи сильный прямой луч.
- Идем в степь, - сказал Ильдар.
- Ночь уже, - ответила Ира. - Постоим здесь, скоро зажгутся фонари.
- Ничего я не могу, - сказал он с отчаяньем, - ничего не умею.
- Совсем немного тебе хочется, и то ты не можешь, не умеешь.
- Ничего ты не понимаешь. Обидно… даже не сумел поговорить с умным человеком.
- Это тебе кажется.
- Что кажется?
- Тебе только кажется, что взрослые умнее. Это потому, что говорят они всегда о прошлой жизни.
- Это хорошо.
- Что говорят о прошлой жизни?
- Не знаю. Что они умнее, - сказал он. - Идем в степь. Там можно посидеть, там есть валун.
- Какой еще валун?
- Ка-мень! - сказал он. - Серый, холодный, в пять пудов, как проклятая любовь, из камня… ка-мень!
- Ой, какую ты чушь несешь!
- Какую я несу чушь!.. В институт я поеду учиться. В Свердловск.
- Набираться ума?
- Нет. Там тысячи красивых девчонок…
- Тысячи! Не так-то уж много в этом мире красивых. Уродин больше.
- Пойдем в степь. - Он нашел ее руку и обнял ее своей ладонью. - Ты не сердишься на меня? Я ведь все вру, про красивых девчонок.
- Конечно, врешь.
- Я все вру, - упавшим голосом повторил он. - А поеду я в Славянск, - говорил он, словно бредил, - в Славянск, на обжигальщика учиться.
- Какой Славянск? Есть такой город?
- Есть такой город… Я все вру. И ничего не могу, ничего не умею.
Фонари все не зажигались, сильный прямой луч стлался по степи; он звал ее в степь.
- Идем в степь, - тосковал он, - идем в степь…
Он видел предрассветную полутьму и валун, там сидели Рустем и Жанна, и они, казалось, были очень счастливые.
4
Бежал мальчик и звонко звал: "Джульбарс, Джульбарс!". Маленькая облезлая собачонка семенила за мальчиком.
У водопроводной колонки стояли две пожилые татарки и разговаривали.
На скамейке у низкого тихого домика сидели татушник и девушка. Татушник был в темно-синем, с иголочки, кителе, околыш форменной фуражки нарядно посвечивал.
Жанна шла медленно, и все она видела, все на свете было мирно и хорошо.
- Анна Платоновна, тот черный не приходил? - крикнула Жанна. Анна Платоновна ходила у себя во дворике.
- Не приходил, - крикнула она. - Больно ты тревожная. Придет.
Она вошла в комнатку, зажгла в комнатке свет: одна…
5
Матери что-то нездоровилось, она и с работы пришла раньше (работала она когда-то на заводе, ушла на стройку - здесь легче, на вольном степном воздухе, - бригадиром стала, а силы помаленьку уходят, и теперь она мотористка, это самая нетрудная работа, и все равно матери тяжело). Рустем сегодня отдыхал, он приготовил настоящий ужин, вскипятил чай, но есть она не стала.
- Ну, а чаю, - сказал он, - чаю попьешь? Я тебе налью и себе, хочу с тобой почайничать.
- Уставать я стала, - сказала мать. - Могла бы еще поработать. Уставать стала.
- Ты еще поработаешь, мама. Но если тебе положена пенсия и если сын, в конце концов, зарабатывает кучу денег, то почему бы тебе не узнать счастья от своего сына. Как это у нас старушки желают? - узнать счастья от своих детей!
- Ты у меня хороший сын. Умный, работящий.
- Я бы женился, мама, внука бы тебе преподнесли - ахнула бы!
Она закивала головой, платок сполз ей на плечи.
- Мама, ты хочешь, чтобы я женился на татарке?
- Ты у меня хороший сын, - повторила она и замолчала надолго.
Что-то больно тронуло в нем долгое ее молчанье, и он порывисто взял ее руку и, приложив, притиснув ее ко лбу, к глазам, сказал быстрым тихим шепотом:
- Я все сделаю так… как ты хочешь, как тебе лучше!..
- Не знаю. - Она покачала головой. - А я… может, старая, может… не знаю. Только хочется мне со снохой - родным человеком она мне станет, дочкой - хочется мне с родным человеком говорить на родном языке. Может, очень я старая…
Она знает, подумал он, она знает, что Жанна здесь.
Ведь как хорошо ты говорила с той, кого сестрой называла. Ты умная, как умно ты сказала сейчас о родном человеке, о дочке… Ведь Жанна была тебе как дочь. Как умно, как хорошо могла бы ты сказать хоть немного о Жанне!
- Как решишь, пусть так и будет, - услышал он и подумал, что не-ет, нет, тут он с а м не решит. (Это не только мое, но еще и т в о е!)
Об отце у нас тоже никогда не было разговоров, и она знает, что отец здесь и как он и кто он теперь. И тут без тебя я ничего не решу, мама…
Они попили чаю и сели, мать укуталась в шаль и - на диван, Рустем опустился на пол возле ее ног.
- Мы послушаем радио, - сказал он, - сейчас я настроюсь на Казань.
Он поднялся и включил приемник, и когда донеслась татарская музыка, опять сел возле ног матери.
Это была древняя песня, может быть, ее пели еще булгары, и не было еще татар, и русские не ходили воевать камские и волжские берега… это была древняя и грустная песня.
- Ты у меня хороший сын, - сказала мать, - разве же я не счастливая?
Не хотела она грустить!
- Не такой уж и не всегда я был хороший. Всякое ж было. Только ты всегда меня прощала.
- Хороший сын, - упорно повторила она, будто ничего и никогда у нее не было хорошего, а он единственный.
- Всегда прощала, - упорно повторил он. - Почему ты не хочешь простить отца? - быстро сказал он.
Она не изменилась в лице.
Ты не жестокая, подумал он, и ты сама думаешь о том и ждешь, что тебя спросят и сейчас вот ждала и…
…не изменилась в лице.
- Я взрослый человек, мама, и много кое-чего могу в жизни. Но ведь тут… ничего я не могу!
- Ты не можешь, - отозвалась мать, и вроде бы довольство мелькнуло в ее голосе, голос вроде бы окреп. - Я могу. Я все могу и всегда все могла. Мне трудно было работать и растить вас. Ему трудно было воевать. Я вынесла это…
Ты вынесла еще веру в него, это не легче.
- А он не поверил. Может быть, он сильным себя признавал, когда я была слаба…
- Дальше я все знаю, - тихо сказал он. "Какое у тебя сердце, какие в тебе силы?" - подумал он. - Может, ты просто очень терпеливая? - сказал он.
- Терпеливая, - усмехнулась она, и горечь послышалась в ее голосе. - С малых лет учили меня терпению, как учили твою бабку, прабабку. Даже если ты сильна и многое можешь… молчи и терпи. - Она положила ладонь ему на шею, он приподнялся на колени, она обняла рукою его шею. - Он не поверил, что четыре года я могла одна и работать, и вас кормить, одевать. Нет, не терпеливая я. Если бы я стерпела его неверие… он бы остался.
- Пусть бы он оставался! - вырвалось у Рустема.
Оставался… Он бы остался, и нам, сыновьям, было бы лучше - у нас был бы отец! И мы долго - а может, и никогда - не знали бы, что далось это слезами, долготерпением матери.
- Прости, - сказал он, гладя ее руку, - прости…
- Ты думаешь, у меня глухое сердце? И никогда не любило? И ничего не помнит?
Глава восьмая
1
Из топок буянно хлещут, рвут себя на куски факелы и очень напряженно гудят, и ждешь: вот и гул разбросает себя по частям, метнется вверх-вразброс по всем закоулкам цеха, по всей его высоте, глубине.
Тревожно, в особенности, если всего лишь час-другой назад ты видел, как вдрызг кололись готовые изоляторы.
- Переменное, - шепотом, каким-то особенным, который слышен всем, приказывает Варакосов, и напряжение еще не включено, а он уж бледнеет… матово-белая поверхность изолятора начинает вспухать редкими серыми пузырьками… Варакосов отрешенно запрокидывает бледное лицо - все слышат шепот: "Постоянное!" - и пузырьки с такой быстротой и легкостью - как бы с дерзким смехом! - покрывают всю поверхность.
И рыжий мальчишка Прохоров, не выдержав, кричит: - Лопнет! - и за этим криком тарелки изолятора колются и с жалким звоном сыплются на пол.
Это… тяжело… видеть. Если ты знаешь, какой долгий-предолгий путь проходит сырая, беспомощно рыхлая масса, прежде чем отлиться в прочную изящную форму.
Варакосов рывком извлекает из кармана мокрый скомканный платок и водит им по взмокшему, с высокими залысинами, лбу и молчит, и в его молчанье - то напряжение, с каким гудят буйные факелы, готовые рвать себя на части.
Рыжий Прохоров собирает осколки и держит их на вытянутых ладонях, как бы надеясь, что чудом они слепятся в ту, первоначальную форму.
- Гады… Гады! - бормочет Оська и озирается, точно ищет, к кому бы обратить самые оскорбительные ругательства.
- Тиш-ше, старина, - говорит Рустем. - Я-то помню, как весело кололись наши изделия. Как орешки! Всякое бывает.
- Когда? - шепотом шипит Оська.
- Давно. Давно-о-о. "Когда я только начинал распечатывать свои десять трудовых годочков".
Оська не знает, что было когда-то, он только знает, что все мечтают о знаменитом заводе и работают вовсю, стараются, а вот уже второй раз, с тех пор, как дали печи полную нагрузку, часть изоляторов не выдерживает испытания.
Хлещут факелы.
Время от времени из печи слышатся толчки - это сдвигаются, минуя очередную позицию, вагонетки.
Рустем поглядел на часы.
- Девятый час, - хмуро сказал Оська.
Свою смену они отработали еще в четыре, потом заступили пацаны; работали они всего лишь по второму месяцу после приезда из Славянска, где учились на обжигальщиков туннельных печей; ну, кто ходил в учениках, кто шалопайничал в сушильном отделении, пока не перешли на трехсменную работу. А теперь они становились к печи.
Галкин уехал в Москву отстаивать экспериментальный цех. Мусавирова не было слышно и видно, хотя в положенные часы он приходил на работу и в положенные уходил…
Было жарко, хотелось воды, воды! - пить, плескаться, сидеть в ней долго, пока не остынут руки, голова, пока не исчезнет ощущение, что внутри тебя горячие угли.
- Идем, Оська, купаться, - позвал Рустем.
- Куда? На омут?
- На омут.
На выходе из цеха повстречался Мусавиров. Он был в легкой соломенной шляпе, и легкая голубая тенниска с распахнутым воротом открывала часть незагоревшей костлявой груди.
- Как печь? - спросил он.
- Нормально, - сказал Рустем.
- Как ребята?
- Нормально. А что?
Мусавиров не ответил и стал смотреть на Оську. Оська пожал плечами и двинулся дальше.
- Слушай, - сказал Мусавиров, наклонив к Рустему лицо. - Приходил этот чудак. Обросший, помятый весь…
- Кто?! - громко сказал Рустем, и голос его сорвался. Ему было неприятно, что о н е м говорил Мусавиров. - Кто? Отец?
- Ну… отец. - Мусавиров смущенно посмеялся, глядя вбок. - Просился на работу, шумел о правах. Ты ничего ему не обещал в этом смысле?
- Ничего. - Он прямо смотрел на Мусавирова. Лицо того оживилось, он точно обрадовался, что Рустем ничего общего не имеет с опустившимся человеком.
- Ну ясно, - заговорил он. - Обещал, не обещал - не в этом суть. Но ты все-таки отвечаешь за него, ты сын.
- Да, - угрюмо сказал Рустем.
Да, я сын. Да, сын отвечает за отца. Да, человек отвечает за человека! Напомните мне еще что-нибудь, о чем я забываю. Напомните, напомните, о чем я всегда помню сам!
- Ладно, Андрей Андреевич, - сказал он устало, неопределенно. - Идти мне надо.
Оська ждал его у проходной.
- Подождем Ильдара, - сказал Оська.
- К черту Ильдара! Зачем ты его звал?
Оська поглядел удивленно.
- Ты о чем разговаривал с главным? - спросил он медленно.
- Так, пустяки. Личное.
- Это точно?
- Да чего ты пристал? - крикнул Рустем. - Какое тебе дело, о чем я с ним говорил?
Оська потупился и ничего не ответил. Тут появился Ильдар, кивнул: "Здорово", - и они отправились на омут.
2
Остановились на вершине скалистого холма. Под ногами была мягкая водянистая трава, а когда-то, помнил Рустем, здесь была полированная площадка, на горячих плитах которой лежали они ничком, подставляя голые спины солнцу. А может, это было другое место, и площадка та не здесь.
Рустем сбросил одежду и подошел к краю холма, ощутил глубинный холод воды и камня. Он медленно присел, чтобы затем резко оттолкнуться и броситься вниз.
- Ты что? - сказал Ильдар, в голосе его мелькнул вроде бы испуг. - Ты хочешь прыгнуть?
- Я хочу прыгнуть, - сказал Рустем. - А ты… не хочешь?
- Нет, - сказал Ильдар.
Он смотрел в сторону города, где широко, туманно в этот предсумеречный час, разлилась река. С тех пор, как построили плотину и начала действовать ГРЭС, вода в реке поднялась, и нынешнему пацанью омут был ни к чему.
(А мы когда-то за километры ходили к омуту купаться.)
Рустем резко оттолкнулся и полетел вниз. Вода была такой холодной, что казалась твердой. Он сильно двинул руками, и его вытолкнуло на поверхность. По обе стороны он увидел высокие прямые скалы, где-то высоко-высоко, точно он был в неимоверной бездне, посвечивало синее меркнущее небо. На какой-то миг стало жутко, но в следующий же миг охватил восторг. Все-таки он умел хорошо прыгать, и он знал, как прыгать в эту черную глубь: надо стать на самый край и сильно оттолкнуться, целясь на середину, на самую середину. Иначе ударишься о подножье скалы, что погребено водой.
Ему не хотелось плавать, мышцы были утомлены и все еще горели изнутри как-то тонко, свербяще; он лег на спину и тихо, едва-едва, шевелил ногами, ладонями. Далеко вверху посвечивало густеющей синевой небо, тускло и черно светились скалы, тронутые брызгами…
Он прыгнет! - подумал Рустем с испугом и перевернулся со спины на живот и глянул вверх: Ильдар был недалеко от края скалы, казалось, что он приседает и вот-вот кинется вниз.
И все-таки Рустем заторопился к берегу, цепляясь руками и ногами, взобрался туда, где стоял Ильдар.
- Ты не прыгай, - сказал Рустем. - То есть не вообще… а послушай, внизу, под водой, камни…
Ильдар внимательно смотрел на него.
- …надо оттолкнуться как можно сильней…
- Я не собираюсь прыгать, - сказал Ильдар.
- Ну и хорошо, - мягко, искренне сказал он. Черт его знает, как он прыгнет, расколотит себя вдребезги. И все-таки Рустем не удержался:
- Когда-то у мальчишек считалось доблестью нырять в омут.
- Георгий Степанович, говорят, здорово нырял, - сказал Оська.
- Георгий Степанович? - переспросил Ильдар.
- Ну да. А однажды здесь тонула девушка, и он спас ее.
- А потом?
- А потом. - Оська рассмеялся. - А потом он пошел в водолазы.
- Ну-у, - сказал Ильдар, - не был он водолазом.
- Конечно, не был. А еще здесь есть Пугачевская пещера, вон на той стороне. Говорят, там жил Пугачев, а потом, когда ему пришлось отступать, он оставил в той пещере драгоценности и оружие.
Ильдар скептически усмехнулся.
- Тебе это неинтересно? - спросил Рустем. - Неужели тебе это неинтересно?
Братишку он знал задиристым, знал наивным, грубоватым, но даже когда он бывал грубым и нес какую-нибудь чепуху, он меньше всего походил на скептика.
- Неужели?..
- Интересно, - сказал Ильдар. - Но это все легенды. Не мог Пугачев жить в той пещере, потому что у города он простоял ровно сутки и потом отступил, ушел в степи.
- Я прыгну, - сказал Оська и пружинисто присел.
- Оттолкнись сильней! - крикнул Рустем. Он крикнул поздно, гибкое тонкое тело Оськи взлетело вверх-вперед, но прежде, чем оно упало в воду, Рустем отметил, что все как надо, прыгнул он правильно.
Вылез он скоро, и тело его мелко дрожало, на смуглом лице выступила прожелть.
- Вода холодная, - сказал он, стуча зубами. - Просто ледяная. - Он накинул на плечи куртку, мелкими шажками дошел до края скалы, глянул вниз и вернулся обратно. - Просто ледяная. Бр-р-р!
Рустем внимательно поглядел ему в глаза.
- Ты прыгал когда-нибудь до этого?
- Нет, - быстро сказал Оська и стал одеваться. - Слушай, - сказал он вдруг, - Пугачев, по-моему, жил все-таки в этой пещере.
- Я уверен, что жил, - сказал Рустем.
- Слушай, о чем ты говорил с Мусавировым? Ты только не сердись…
Рустем молчал.
- Ты не об этом?.. Вот в газете хвалят завод - перевыполнение плана, экономия фонда зарплаты. Это же чепуха! Как мы сейчас работаем, мы работаем, что нам положено, и еще тянем третью смену. И не получаем за это ни черта. Вот и перевыполнение, и большая экономия. А изоляторы колются, как орешки!..
- Вы!.. - четким громким голосом сказал Ильдар, подшагивая к Оське. - Вы, прыгуны несчастные… да я сто раз прыгну в омут!.. я сто раз поверю, что Пугачев жил в пещере. Это уж точно, - нервно стал он усмехаться.
Рустем спросил:
- Ты чего бзыкуешь?
- А того… того, что я не дешевка, я никогда не считал, сколько я переработал лишнего! И копейки не подсчитывал!
- Что с тобой происходит, чтоб тебе пусто было? - сказал Рустем с досадой и, взяв его под мышки, придвинул к себе близко, так что слились два горячих дыхания.
Ильдар вырвался. Губы его по-ребячьи напухли и стали подрагивать.
- Со мной ничего не происходит! Это с вами, с вами происходит. - Он хотел внушить, так настойчиво внушить, что именно с другими, а не с ним происходит что-то.
- Ты думаешь, я из-за рубля? - тихо спросил Оська. Он был крайне возбужден, бледен. Резко дергаясь всем телом, стал подходить к Ильдару.
Если бы Рустем не вмешался, они расквасили бы друг другу физиономии.
Ильдар кричал:
- Ненавижу!..
- За что, чудак ты этакий?