Вместе с тем директор завода был убежденным сторонником рационального разделения общественного труда. Дело завода было производить станки, а задача ОКБ - конструировать станочные линии, выдавать рабочие чертежи без ляпов и огрехов, преподносить собственные идеи в таком виде, чтобы можно было работать с листа, с ватмана или кальки, а не сочинять подозрительные творения и не тащить их для проверки в экспериментальном и опытном порядке. Надо же беречь человеческий труд. Если делать так, как хотят конструкторы, то портной до пошивки настоящего костюма должен сначала сварганить тебе опытный, и ты ему за тот костюм должен отсчитать денежки из своего кармана, а потом еще за окончательный вариант выложить.
Агапов полагал, что каждый на своем месте так должен выполнять свою работу, чтобы она получалась с первого раза. Если ты так работать не способен, то уступи, как вежливо говорится, место другому. Потому придумки конструкторов насчет изготовления экспериментальных и опытных образцов он считал ненужными и поощрять такие прихоти не собирался.
Максим Максимович совершал ежедневный утренний обход производства. Обход этот был традиционным. Хоть и мечтал Агапов вывести завод в число станкостроительных гигантов, пока его легко можно было окинуть директорским глазом - полдесятка цехов да столько же подсобных подразделений.
Но сложностей и неувязок здесь тоже хватало. Сегодня в механическом при обработке станины вдруг вылезла внутренняя литейная раковина. Когда директор добрался до цеха, там уже табунилась возле фрезерного станка встревоженная группа людей, в которой издали выделялся долговязой и нескладной фигурой старший мастер Готовцев.
- Что у вас туг? В брак запахали?
- Литейная раковина, Максим Максимович, - сердито ответил Готовцев, ткнув пальцем в округлую чугунную оспину, глубоко уходящую в металл. - Не заваришь ведь такую бандуру… Собственную литейку надо заводить, а мы кота в мешке всякий раз покупаем, а потом вот маемся с такими подарочками… Сколько было говорено о литье… На языке уже мозоль набилась.
Готовцев говорил сердито и не в лад словам размахивал длинными руками с крупными мослатыми ладонями.
- Заготовка же для двести восемнадцатого заказа, Максим Максимович. Полетел теперь заказик, и план по цеху тоже полетел из-за распроклятой раковины. Последняя неделя идет, а тут выскочил прыщ на заднем месте.
- Поставьте другую заготовку.
- Нет другой, Максим Максимович. Все, что были, уже давно пошли в работу, а новую партию отгрузят литейщики только в следующем месяце. Вы же знаете, что этих деятелей не прошибешь. У них, видите ли, строгая ритмичность производства, и они ее никак не могут нарушать. Мы разве не желаем работать ритмично? Рады бы, да вон у нас какие ухабины выскакивают на дороге. Не по нашей же вине… Не дадут новую заготовку.
- Не дадут, - согласился Агапов.
Природа не наградила Максима Максимовича высоким ростом, но справедливо отмерила ему объем, полагающийся нормальному человеку. Недостаток роста у директора компенсировался за счет толщины. Внешне Максим Максимович чем-то смахивал на банковский сейф, к которому прилепили округлую, выбритую до синевы лысину головы, поставили на короткие подпорки, а дверцу сделали такой выпуклой, что каждый, обозревая Максима Максимовича, невольно опасался за целостность пуговиц на своем пиджаке.
- Ничего ведь теперь не поправишь… Полетит план по цеху.
В словах старшего мастера сквозили огорчение, просьба о помощи и бесхитростная вера в могущество руководителя, который на две, а может, и на три головы выше рядового старшего мастера, у которого есть власть, опыт решения и не таких вопросов, как литейная раковина, выскочившая на заготовке.
Агапов оправдал надежды подчиненного. Зоркие, все примечающие директорские глаза скользнули окрест и увидели выход. Рядом, на экспериментальном участке, в штабеле заготовок, с завидным терпением ожидающих очереди на механическую обработку, они высмотрели точь-в-точь такую же по конфигурации заготовку, на какой вскрылась злополучная раковина.
Заложив руки за спину и энергично наклонив голову, что сразу Агапова сделало похожим на бодливого быка, директор прошел на экспериментальный участок, спросил мастера.
- Эту хреновину ты для чего бережешь, Васильев?
- Опытный узел по горизонтальной сверловке… Восьмой месяц дожидается, Максим Максимович… Дайте команду механическому. Срамота ведь…
- Дам команду, Васильев. Немедленно дам… Цех надо выручить, коллектив. Литейный брак выскочил в механическом, и все у них полетело. Знаешь, какое сегодня число?.. Возьмут они у тебя эту заготовку. Ну, скажем, временно возьмут. Вроде как взаймы. А через пару недель обратно ее в твой штабелек положат и никаких делов.
- Права не имеем, Максим Максимович. Заготовки ведь не наши. ОКБ за них деньги платило, и у нас они на ответственном хранении… Я за них расписывался. А вдруг придут из ОКБ и углядят, что не хватает? Вы же мне сами тогда опять выговор вкатаете.
- Вкатаю, Васильев, - печально согласился Агапов. - Если из ОКБ увидят, нельзя мне будет тебя без выговора оставлять. Придется тебе влепить за халатное отношение к обязанностям.
- Вот работка досталась… Не хуже иных вкалываешь а что получается? Других за всякое геройство на доску Почета, а Васильеву - выговор.
- Разве в твоем выговоре дело? Сорвем план по механическому, сколько людей без премии оставим? Ты об этом подумай… Сам ведь ты тоже премию потеряешь. Вот и прикинь, что тебе больше подходит: выговор или премия за месяц?
Мастер Васильев поскреб щеку согнутым пальцем, произвел счет в уме, скоренько вычислил нужный результат и махнул рукой:
- Забирайте… Только выговор, Максим Максимович, дайте простой, в случае чего. Последний раз закатили строгача и знаете, как было неловко перед народом. И в курилке поддразнивали, и на собраниях вспоминали… Разве я виноват, что мне такая работа досталась? Сколько прошусь, чтобы перевели…
Директору Агапову не впервой было выслушивать жалостливые сетования мастера Васильева. Он заверил, что на сей раз выговор будет простой, и в возмещение морального ущерба безвинно страдающий мастер экспериментального участка Васильев может написать заявление о выдаче единовременной помощи.
Мастер повеселел и махнул крановщице:
- Двигай сюда, Борискина!
Едва Агапов возвратился после утреннего обхода в кабинет, как раздался телефонный звонок Веретенникова, старого и доброго друга. Вместе пришли они по комсомольской путевке семнадцатилетними пареньками на станкостроительный завод. Вместе начали приобщаться к станкам, к токарному мастерству, к заводской жизни. В горький военный год вместе отправились по повестке военкомата на скороспелые военные курсы, получили по сиротской звездочке младших лейтенантов и пошли воевать в один саперный батальон. Посчастливилось им уцелеть и возвратиться на родной завод. С той поры станки стали главным делом в жизни друзей, хотя и пути их несколько разошлись. Веретенников оказался чертежником во вновь образованном конструкторском бюро станкостроения, а Агапов стал мастером в механическом цехе. Затем оба они "вытянули" вечерний станкостроительный институт и по мудрому правилу, что старый друг лучше новых двух, бережно сохраняли дружбу, хотя их производственные интересы последние годы становились все более различными. Агапов тянул заводскую лямку, жесткую и неудобную, как сухая сыромять, которая чуть не до крови растирает кожу, а Веретенников занимался трудом интеллигентным, работой, которую, по мнению Максима Максимовича, можно было делать в белых перчатках и семь потов над ней не проливать.
Последние годы Агапов и Веретенников встречались друг с другом реже. То ли сказывался возраст, делающий людей консервативными и не очень подвижными, то ли была причиной чертоломная занятость Максима Максимовича на работе. Пропадая на заводе с раннего утра и до позднего вечера, Агапов имел столько встреч и разговоров, получал, как модно сейчас говорить, такой поток информации и сам выдавал столь же солидную порцию, что в редкие свободные часы ему и с домашними не хотелось разговаривать.
Внуки у Максима Максимовича уже в школу ходили, а он из-за своей немыслимой работы еще и собственных детей не мог рассмотреть как следует.
Расспрашивая Павла Станиславовича о жизни и обмениваясь с ним мыслями насчет погоды, при изменении которой у старых друзей, случалось, теперь начинали ныть натруженные суставы, Агапов придумывал, как ему выкручиваться, если Веретенников спросит насчет состояния работы по опытному узлу вертикальной сверловки, который станкостроители еще месяц назад должны были изготовить, но выполнить собственное обещание не имели возможности.
- Как наш узелок поживает, Максим? - намеренно равнодушным голосом спросил Веретенников, стараясь изобразить дело так, что спрашивает походя, к случаю, раз уж пришлось разговаривать со старым другом, что главное в их разговоре - это естественное беспокойство о взаимном здоровье и нормальный обмен информацией о событиях текущей жизни.
- Ты чего молчишь, Максимка?.. Алё! Куда ты пропал?
- Здесь я, здесь, - успокоил Агапов друга и сказал, что узелок поживает отлично, что над ним вовсю работают и в самом скором времени конструкторы смогут увидеть его в натуре.
- Ну, спасибо, - с явным удовлетворением в голосе откликнулась телефонная трубка. - Андрей Алексеевич хотел к тебе нагрянуть, а я его отговорил. Сказал, что позвоню по старой дружбе и выясню все как есть. Если, говорю, там затор, мне директор не откажет в помощи. Не хватит, говорю, у него нахальства для такого дела. Значит, в работе наш узелок?
- Я когда-нибудь тебе врал?
Максим Максимович, в самом деле, не терпел вранья и по возможности старался говорить правду. Однако многоликая директорская служба вынуждала порой лукавить и самых убежденных правдолюбов, утешительно убеждая их, что на свете есть и благородная, так сказать, форма лжи - во спасение, гуманный смысл которой определен заботой о ближних, чтобы не случилось с ними от худой новости нервного стресса.
Сейчас Максим Максимович тоже не врал старому другу, хотя час назад по его личному указанию позаимствовали у конструкторов заготовку из тех, которые ОКБ припасло для изготовления именно этого узла. Агапов говорил Павлу Станиславовичу сущую правду, потому что телефонные собеседники не удосужились уточнить, о каком узелке они говорят. Павел Станиславович, воспитанный на благородных принципах бессмертного творения о славном бароне, не догадался конкретизировать свой вопрос, а Максим Максимович, замороченный заводской текучкой, по собственной инициативе тоже не уточнил предмета разговора. Эта крохотная неувязка позволяла Агапову легко и правдиво отвечать на вопросы друга.
- Заскочил бы как-нибудь вечерком, Паша. Посидели бы, поговорили. Чайку бы хлобыстнули… Надя про тебя уже спрашивала. Чего, говорит, Павлуша, у нас не появляется…
- Ты же раньше десяти с завода не возвращаешься, а я теперь в одиннадцать спать заваливаюсь… Укатали сивку крутые горки… Ладно, Максим, зайду. Непременно зайду. Наденьке от меня поклон… А за узелок особое тебе спасибо. Бывай!
Веретенников поторопился прервать разговор. Поговори они еще минут десять, может возникла бы у них ясность, о чем спрашивает один и о чем отвечает ему второй.
Обмануть честнейшего до скрупулезности старого друга было все равно что обмануть малого ребенка, обмануть собственного пятилетнего внука Леньку Агапова, смотревшего на деда такими обожающими глазами, какими первые христиане смотрели на своих наставников, приобщавших к учению о святой троице.
"Особое спасибо"… Как колючка, воткнутая в чувствительное место, и Максим Максимович сокрушенно подумал, что эта колючка теперь будет надоедливо зудеть. Жил бы Максим Максимович в иной социальной формации, он отыскал бы подходящее изображение с нимбом вокруг головы, бухнулся бы веред ним на колени и искренне попросил прощения за лукавство перед другом. Получил бы, как положено, в обмен на истраченную свечку отпущение невольного греха и обрел спокойствие. А теперь - куда пойдешь и кому такое расскажешь? Послушают и тебе же добавят - вместо отпущения грехов. И правильно добавят.
У барона Мюнхгаузена утки вот так проглатывали одна за другой кусок сала на веревочке и все в конце концов на ней и оказались. Может Агапов на склоне лет тоже обратиться к мудрому литературному творению, как это сделал лет двадцать назад его друг Паша Веретенников?
Столикая, как языческий идол, работа приучила Агапова к рационализации руководящего труда. Без этого он уже давно пустил бы пузыри, запутался в текучке и наворотил кучу глупостей в ценных указаниях. У Максима Максимовича была разработана система, основанная на принципах противопожарной охраны. Папки, лежащие на его столе, были сплошь красного колера, но его густота менялась от важности находящихся бумаг. Начиная от багряного, тревожного, до более спокойного, розового. Багряную папку Максим Максимович открывал каждый день, потому что в ней находились горящие дела. Прочие панки он просматривал через день, раз в неделю, а розовую открывал раз в десять дней.
Сейчас руки Агапова потянулись к багряной папке и извлекли оттуда ходатайство об отводе земельного участка для строительства новых производственных корпусов.
Пальцы набрали знакомое сочетание цифр на телефонном диске, и в трубке не спеша откликнулся голос начальника сектора организации, занимавшегося отводом под застройку дефицитных городских земель.
- Да, ходатайство заместителя министра нами получено, Максим Максимович, - сухо и с достоинством ответил начальник сектора Цыплаков, считавший себя, без сомнения, на голову выше рядового директора завода. - Постараемся вынести на следующее заседание… До этого, естественно, вопрос пройдет депутатскую комиссию… Не вижу оснований для беспокойства… Всего доброго.
Агапов облегченно вздохнул. Кажется, хоть здесь все удачно складывается. Ох и отгрохает он теперь производственные корпуса, выдаст по самым последним достижениям отечественного и мирового зодчества! Чистоту наведет, поставит цветы, всех работающих оденет в халаты.
Если бы Агапов о своих мечтаниях рассказал другу, наверняка бы вспомнил Веретенников любимого барона, отыскавшего в неведомом море сырный остров с молочными реками. Семь молочных рек и две с натуральным пивом. Одна с жигулевским, а вторая с бархатным - выбирай по вкусу, пей - не хочу.
Глава 6. Люди бывают разные
Старуха в желтой кофте с рыхлым, творожистым лицом и пронзительными, бутылочного цвета глазками подошла к двери кабинета Готовцева и внимательно прочитала трафаретку, извещающую о служебном положении депутата. Недовольно поджав губы, возвратилась на место и уселась на стул с такой основательностью, с какой усаживаются на вокзале транзитные пассажиры.
- Худой нам попался депутат, - помолчав, сказала она, обращаясь к соседям по очереди.
- Почему худой? - обеспокоенно встрепенулся парень в тесных джинсах. - Мне говорили, что он внимательный.
- Внимательность в карман не положишь… Потому худой, что бумажками занимается, а другим не может распорядиться… Моей сродственнице повезло. У нее в депутатах ходит торговое начальство. Она у него уже ковер выпросила, а теперь своей Зинке хлопочет дубленку.
- Как же так? - заинтересованно спросила худощавая женщина в соломенной шляпе, фасон которой относился к весьма давнему времени. - Причем тут дубленка? Разве депутаты дубленками распоряжаются?
- Я же вам толкую, что у Арсентьевны в депутатах торговый начальник. Вот она и ходит к нему. Не запретишь ведь избирателю ходить к депутату. Здоровье у Арсентьевны хорошее, и время ей тоже позволяет, потому как на пенсии. Делать, говорит, мне нечего. Чем, говорит, во дворе попусту язык трепать, я, говорит, лишний раз посижу в очереди у депутата. Новости послушаю в сама поговорю. За ковром она шесть раз ходила, а за дубленкой, говорит, сколь потребуется, столько и будет ходить. Сперва, конечно, депутат отказывает, но Арсентьевна права свои понимает. Так допечет, что депутат со своей жены дубленку снимет и ей отдаст. А что? Грубить он избирательнице права не имеет, в приеме тоже не может отказать. Разве ему охота, чтобы люди жалобы писали? Куда ему деться?
- Некуда, - веско подтвердил розоволикий ухоженный старик с массивной резной тростью, смахивающей на папуасскую боевую дубинку, и с пухлым истертым портфелем. - Свои права надо знать. Раз ты депутат-слуга народа, так и служи.
- Верные слова, - согласилась старуха в желтой кофте. - Мне, к примеру, полагается за погибшего сына отдельная квартира, а в райсовете уже четвертый раз отказывают.
- Нет, бабуся, такого закона, - вступил в разговор парень в джинсах. - Не за квартиру же ваш сын погиб на фронте… Как же можно на такой памяти спекулировать?
- Ишь, какие ты слова знаешь! Рано ты им выучился. А я говорю, что есть такой закон. Мне сосед сказывал, а он знающий, который год уже возит начальников на черной "Волге". Есть такое постановление, только его не объявляют, потому что отдельных квартир не хватает. Ты, говорит, соседка, на горло наступай, и тогда райсовет никуда не увильнет.
- Но разве можно верить подобным глупостям? - искренне удивилась женщина в соломенной шляпке.
- Сами небось тоже явились квартирку добывать? - ехидно осведомился старик с портфелем.
- Вот и не квартиру. У меня, хотите знать, очень хорошая комната. Восемнадцать метров с балконом. В малонаселенной квартире.
- Чего же тебя на прием принесло?
- У меня доберман-пинчер… Имеет пять медалей, а жэковские работники прогоняют его со двора, не позволяют прогуливать. Грозят, что на меня наложат штраф. Это же невозможно! Живем в свободном государстве, а во дворе, куда ни повернись, только и видишь объявления. Кошкам, видите ли, гулять не возбраняется, голуби могут, извините, гадить на балконы и карнизы, воробьи в конце концов…
- На слонов тоже запрета ЖЭКи не накладывают, - насмешливо откликнулся парень в джинсах.
- А вы не иронизируйте, молодой человек. Хотела бы я посмотреть, как бы вы иронизировали, оставь вас без туалета. Собака - это живое существо, друг человека… Пять медалей…
- Кобелек, извиняюсь, или сучка?
- Сучка, - вместо владелицы добермана-пинчера ответила старуха в желтой кофте. - Навроде хозяйки. Я уже давно приметила, что городские собак себе в полную масть подбирают… Ишь, как расфуфырилась! Пришла для пса туалет просить. У меня сын на войне погибший…
- Позвольте! - пронзительно, до дрожи в голосе возмутилась владелица добермана-пинчера. - Это…
- Не позволю! - сырым басом перебила старуха. - На улице надо собаку держать. На цепи. Чтобы она добро берегла и на чужих лаяла…
Содержательная и многообещающая дискуссия, начавшая разгораться как костер, куда со всех сторон плещут керосинцем, была прервана депутатом Готовцевым, приглашающе раскрывшим дверь кабинета.