А жизнь после войны подсказывала, что формы организации труда и особенно оплаты в разрушенных колхозах надо искать другие. Швыдченко уже не раз ломал голову над этим вопросом и каждый раз запутывался. Он считал, что попадает в тупик из-за своей неопытности. И потом никак не мог втянуться в непривычную работу - подгонять других. И завидовал Сазонову: тот отлично справлялся с этим делом.
- Нет, нет, ты неправ, товарищ военком, - не очень убежденно заговорил он и замолчал, так и не объяснив своему оппоненту, в чем же его неправота.
Зуеву нравилось смущение секретаря. "Откровенный, честный мужик". Но он продолжал подтрунивать над ним.
- А как же товарищ Сазонов? - спросил он.
- Чего?.. - спохватился Федот Данилович.
- Он как - на такую подсказку?
Швыдченко угрюмо скосил глаза, и в черном зрачке блеснул озорной огонек:
- Нет, он на такое дело не пойдет… Не из такого материалу. Тут рисковать надо…
И, криво улыбаясь, Швыдченко вдруг протянул левую руку, положил ее на баранку тыльной стороной.
- Ну, так как, - договорились? Молчок на сегодняшний год?
Зуев молча пожал Швыдченкову руку.
- А может быть, на следующий год и закон другой выйдет? - сказал военком.
- Ты думаешь? - живо встрепенулся его пассажир.
- Да нет, я так спросил… Может, вам известно чего?
Но Федоту Даниловичу ничего не было известно.
Дальше по району ездили дружно и весело.
Зуев приглядывался к Федоту Даниловичу. Он ему становился все симпатичнее. Нравилась душевная наивность, простой житейский подход к людям, практическая хватка в мелких хозяйственных заботах, в которых застревала нарушенная войной экономическая жизнь района.
Но Зуев искренне удивлялся одному: как этот хваткий, жизненно мудрый человек до сих пор не раскусил своего предрика? "А может, и раскусил, да не имеет права… в порядке дисциплины поддерживает его авторитет…"
Военкому, молодому коммунисту, еще не совсем были понятны пружины внутрипартийной демократии. "Кто их знает, на гражданке, как там они руководят… Но ведь со мною мог бы он и откровеннее… Раз надо, так надо. Я ведь тоже не вахлак какой… Понимаю кое-что в дисциплине…"
Зуев принадлежал к тому поколению, которое еще в годы юности было втянуто в общественную работу. Но война наложила свой отпечаток на сознание этих бывших пионеров, низовых комсомольских активистов. Там требовалось умение командовать и подчиняться. Это была одна из высших доблестей воина. Возвращаясь же в гражданские условия, они не сразу улавливали все грани, путали военные и штатские нормы должностных отношений, служебных связей и соподчинений.
Швыдченко и Зуев еще не раз возвращались в разговорах к делам района, к особе Сазонова, но военком не очень-то продвинулся в познании сложной механики гражданского управления в подвышковском масштабе.
"…То ли дело на войне… Упразднили институт комиссаров, завели единоначалие: замполит - и баста!" Но механически пробуя перенести привычные армейские ранги на Подвышковский район, Зуев даже испугался. "Нет, уж пускай так, как есть… Лучше все-таки. Пускай такая голова, такая душа открытая будет сверху…"
Зуев понимал, что в данном случае дело не в организации управления, а в личных качествах людей. "Но почему же тогда Федот держится так за эту цацу? А может быть, и сам "Федот да не тот"? - вспомнил он первую характеристику дяди Коти. Но сразу же отмахнулся от этой ереси. Зуев пришел к выводу, что, преклоняясь перед сазоновским знанием буквы законов и путая с ними простую, брошенную вскользь рекомендацию свыше, из области, Швыдченко не догадывается, конечно, что предрика давно забыл или растерял самые важные из законов - те, которые записываются у человека в сердце. Появляясь в маленьком, детском сознании в образе добра и правды, они формируются честной жизнью, наполняя личность человека с малых лет. Так же, как воздух, пища, движение и время наполняют его тело новыми клетками, совершенствуются и эти начала, с каждым шагом его общественной жизни принимая все более ясную форму долга, совести, морали и гражданского сознания. "Духовный, так же как и телесный, процесс жизни человека никогда не стоит на месте, - думал Зуев. - Он либо развивается, либо умирает. А вернее, и то и другое происходит одновременно. Но беда наступает лишь тогда, если духовное начинает отмирать гораздо раньше своего естественного напарника. Вот и докатился… А как же тогда - "в здоровом теле - здоровый дух"? - подумал Зуев, совершенно запутываясь в этом лабиринте дел и характеров районного масштаба.
Затем откуда-то из полузабытых студенческих бдений приплыло и бурно забродило новое чувство - предвестник стройной думки. Легко вспомнилась сеченовская мысль. И побежала чередою, как и начавшийся березнячок.
Да, конечно же - движение. "Движение… Бесконечное разнообразие проявлений и мускульной и мозговой деятельности. …Смеется ли ребенок при виде игрушки… улыбается ли гневно Гарибальди, когда его преследуют за излишнюю, с точки зрения сильных мира сего, любовь к родине… дрожит ли девушка при первой страстной мысли о любви… создает ли Ньютон мировые законы…", бросает ли юноша Матросов свой последний боевой резерв в амбразуру вражеского дзота, - не удержался и добавил от себя Зуев, - все, все - и начало, и конец жизни - "только мышечный акт, бесконечно разнообразный и неповторимый…" Вызвано ли было все это из памяти быстро мелькавшими ветками осинника или сближением со Швыдченкой? И что же? В эти простейшие рамки укладывается вся история народов? И даже мысль корифеев науки? И подвиги героев труда и боя? Обидно!.. Непримиримо с высокими чувствами и порывами!.. Ну что ж, пусть так. Но все же менее обидно, конечно, чем верующей всю жизнь бабке на старости лет убедиться, что бога-то нет, совсем нет!..
И Зуев почувствовал себя еще на какую-то йоту, на волосок умудренным. Он весело засвистал и больше, чем это требовалось предосторожностью, засигналил на крутых лесных поворотах. "Нет, брат, нет! Аналогии тебя до добра не доведут!" У него была привычка разговаривать с самим собой. Это всегда был спор, резкая дискуссия двух Зуевых. Первый был таким, каким был Зуев теперь, когда захватил его этот ливень мыслей. Этот Зуев больше угрюмо помалкивал. Второй же был Зуев будущего, некий идеальный, но очень задиристый и въедливый Зуев. Ох и разносил он своего двойника - неуклюжего, несовершенного Зуева во плоти и крови… Но когда этот идеальный Зуев, возникший из каких-то бесплотных заоблачных высот, наседал уж очень настойчиво и первому это надоедало, он иногда очень метко одним-двумя словами осаждал этого болтуна, и тот сразу исчезал.
Так было и сейчас.
"Напичкан ты всякими цитатами", - упрекнул второй.
"Так я же применяю их к жизни, чудило, - возражал первый. - И вроде неплохо, хотя, может, и коряво…"
Швыдченко, как многие простые, но мудрые люди, догадывался о чем-то хорошем, что творилось в душе майора. Не мешал, помалкивая, только изредка поглядывал на профиль Зуева. "Тоже, видать, фантазер. Вроде меня… Ну, ничего, им-то можно…" - думал он, сам не зная, почему им можно иметь ту определенную слабость, которую так стоически, но безуспешно искоренял в самом себе секретарь. Но именно это он чувствовал сейчас всей своей доброй и честной душой. А Зуев все же не удержался и похвастался Швыдченке любимой цитатой, заученной еще до войны. Швыдченко хмыкнул, но ничего не сказал.
Так бы и ехать им молча, если бы эта потребность двух мечтателей не натыкалась на жизнь в ее самых заковыристых проявлениях.
Проскочив по петляющей дорожке километров шесть, они выехали на широкий тракт, прямой и пустынный. Впереди было болото. Илистый приток Иволги разлился широкой поймой. На случай весенних и осенних разливов через нее была сооружена высокая насыпь с горбатым мосточком посредине. Машина весело забарабанила по клавишам сооружения военно-деревенской конструкции.
Еще не доезжая до мостка, Зуев, поглядывая вдаль, первый заметил странную, едва заметно движущуюся точку. Это была и не машина, и не телега, запряженная лошадьми или быками. Швыдченко тоже не сводил глаз с похожей на сороконожку небывальщины, все больше изумляясь. Только подъехав вплотную, они увидели, что телега облеплена со всех сторон женщинами. Двигалась она по полевой дороге, пересекавшей слева направо насыпь. Женщины толкали эту непонятную штуку и уже приближались к тракту.
У перекрестка Швыдченко коснулся рукой колена майора:
- А ну почекай. Чего они там удумали?
Зуев притормозил машину.
- Эге… так это же звено Евсеевны!.. - воскликнул Швыдченко. - Стой, браток! Стой! - И, распахивая дверцу, торопливо заговорил: - Иваненкова, Екатерина Евсеевна… это не баба, а огонь святой. Выйду я, потолкую с ними…
Швыдченко подбежал к краю насыпи как раз в тот момент, когда колхозницы, поднатужившись, брали подъем. Но на крутой насыпи тяжелая повозка потянула их назад. Швыдченко, широко расставляя свои кривые ноги и упираясь каблуками в размороженный скользкий спуск, сбежал к ним. И уже снизу крикнул вверх, Зуеву:
- Давай, майор, подможем!..
Когда Зуев сполз вниз, худая высокая женщина, тяжело дыша, заговорила, переходя на команду:
- Ну, бабоньки, раз прибавилось к нам две мужские силы… Ей, вы-ы, с ходу, с разбегу, ра-зом во-озьме-ем… - Привычные, видимо, к ее команде, они рванулись вперед.
Помощь оказалась действительно кстати. Разогнав телегу, они без труда взяли крутой пригорок. Не останавливаясь на тракте и лишь притормаживая ход груженого воза, спустили его на обратную сторону насыпи.
- Ну вот и перетащили. Кабы каждый раз кто-нибудь из начальства нам пособлял на этом крутом месте, - затараторила курносая бабенка, отирая лоб тыльной стороной ладони. - Вот бы дело пошло-о… Красота!..
- Дай людям отдохнуть, Евсеевна, - тихо сказал Швыдченко звеньевой.
Только теперь Зуев увидел, что на телеге был навоз, обыкновенный коровий навоз. Какая-то неловкость за людей, которые тащили на себе этот неказистый груз, охватила городского парня. Он глянул на секретаря райкома. Но тот, видимо, не испытывал никаких иных чувств, кроме дружелюбного и участливого любопытства. Стоя возле телеги, он опирался локтем на горку навоза - теплого и духовитого. В сером, довоенного образца, замызганном командирском плаще, он оставался таким же, как и у себя в кабинете: смотрел на собеседницу из-под локтя, то переходил к передку груженой телеги, то, поставив коротенькую ногу на колесо, слушал ее не спеша, внимательно, участливо и жадно.
Швыдченко действительно давно нужно было поговорить с этой высокой женщиной. Сейчас, уже не по тактической хитрости, а по извечной мужской галантности, он неторопливо начал разговор - не сразу с интересующей его темы.
- Да что же ты удумала, мать моя?.. Совсем мне девчат загоняешь! - спросил звеньевую Федот Данилович, покусывая верхнюю губу.
- Да разве я их заставляю? Сами говорят: раз надо, так надо!
- Ну уж и сами! Скажешь тоже, - усомнился Швыдченко.
Женщины и девушки наперебой загалдели, доказывая ему, что их звеньевая никогда ни в чем их не принуждает.
- Да знаю, знаю… собралась компания таких, что подгонять вас не требуется, - вздохнул секретарь. - А что же кони? Или бычки в крайнем случае?
- А чевой-то, Данилыч, о тракторах еще не вспомнил? - уже отдышавшись после подъема, тихо, без вызова промолвила Евсеевна. - Сами же знаете, по нашим землям навозу не дашь - урожая не будет. "Не полоса кормит, а загон", - говорят старики. А раз уже дело наше колхозное по звеньям пошло, так чего же нам на других глядеть-то? Нам ни на кого, при нашем вдовьем положении, оглядываться теперь нельзя. Что заработаем, то и наше.
- Понятно, - сказал Швыдченко. И, обращаясь к Зуеву, сказал: - Слыхал? Вот к нему и обращайтесь теперь по вашему вдовьему вопросу. В его распоряжении весь холостой и военный народ. Не обеспечит вам женихов - так самого оженим. Вот хоть с такой молодкой, - кивнул он на бойкую курносую женщину.
- А чего ж, я хоть и сейчас согласная, - смеясь и кокетливо прикрывая уголком платка вспыхнувшие румянцем щеки, отвечала та, косясь на Зуева.
- Больно прыткая она у тебя, Евсеевна. Как звать-то?
- Борщова Маруська, - отвечала по-командирски Евсеевна. - Ежели по прозвищу, так Манькой Куцей зовут.
- И за что вы меня, тетя Катя, позорите? Ну какая же я куцая? - подбоченившись, сказала та, поглядывая на военкома. - А ежели сапожки на высоких каблуках надену, так и совсем я для них буду подходящая…
- Нет уж, так быстро тебе его не обратать, - сказал Швыдченко. - Ему надо сначала всех своих подчиненных переженить, а уж тогда мы его всем районом и окрутим. Знакомьтесь, это новый военком нашего района.
Тихий женский шепоток… и с деловым уже, а не шутейным любопытством все глянули на Зуева. Лица посерьезнели. Кое-кто и вздохнул украдкой, отворачиваясь на ветерок, дующий откуда-то из Белоруссии. Этот ветер имел привычку и быстро вызвать и высушить вдовью слезу.
- Ох и спасибо же вам, что приехали, - обращаясь к военкому, сказала Евсеевна. - Ведь, почитай, нам всем до вас дело есть. Да вот никак не соберемся… За работою-то.
Зуев уже догадывался. У большей части звена Евсеевны дела пенсионные, вдовьи, в которых потребуется канцелярское оформление и заполнение всяких бланков и анкет. Но он глядел на этих тружениц, и у него как-то язык не поворачивался сказать: "Приходите завтра ко мне в кабинет". И он, нарушая канцелярские нравы, тут же и примостился на крыле машины. Вынул из полевой сумки большой блокнот и стал по одной подзывать к себе вдов из звена Евсеевны. Подробно расспрашивал их о делах, извещениях, тут же сочинял за них заявления, накладывал на них резолюции и заполнял черновики анкет. Швыдченко тем временем вел тихий разговор с Евсеевной о послевоенной жизни.
Закончив опрос, Зуев быстро свернул свою походную канцелярию. Он сбежал с насыпи как раз в тот момент, когда Швыдченко говорил с Евсеевной насчет международной обстановки. Зуев остановился поодаль, снова вынул из походной сумки блокнот, делая вид, что сверяет что-то, а на самом деле с обостренным любопытством слушал их, думая, как по-разному эти два человека понимают то, что происходит в послевоенном подлунном мире. Бывший комнезамщик и предколхоза Швыдченко уже смотрел на многие вещи как бы со второго этажа жизни, кое в чем умозрительно и абстрактно, то есть гораздо шире понимая вопросы и происходившие в мире изменения. Евсеевна же, человек непосредственного труда, все разглядывала как бы сквозь свои мозолистые руки. Она приценивалась к событиям, прежде всего примеряя их к своему звену, к своей бригаде.
- Пришли на Настю все беды и напасти, - сказала она о своем колхозе.
Плоскогрудая и костистая, какая-то вся мослаковатая, эта простая женщина, отдыхая от тяжелого физического напряжения, сопутствовавшего ей почти всю жизнь, сейчас медленно, но разумно осмысливала, казалось, далекие для нее события и факты.
- И что же этим… Бевину да Ачесону… что им надо? - спрашивала она секретаря. - Неужели англичанам войнища-то не надоела?..
- Видать, так…
- Ух, жадные на кровь людскую люди. Это же они фрицев на нас напустили… Слышите, подруженьки, опять на нас грозятся с этою бомбою…
И Зуев ясно увидел в глазах женщин-вдов испуг… Чувство негодования охватило его самого. Но Евсеевна стояла прямая, негнущаяся. Такой ее помнил Швыдченко, когда с партизанским батальоном вышел отбивать угоняемых в Германию на каторгу мирных жителей.
- В ноги кланяются, а за пятки кусают… - твердо сказала она. - Ох, отольются им наши слезы…
Вокруг нее столпились ее подруги, ее гордость - звено, когда-то, перед войной, гремевшее на всю область и даже страну. Оно было участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки 1940 года. Звеньевая не могла не вспоминать довоенную жизнь, далекую и так жестоко растоптанную.
Платочком утирая губы, поглядывала она на секретаря и с надеждой и с каким-то умилением. Тот молчал.
- А все ж, неужели ваш бригадир не мог пару лошадей выделить для перевозки навоза для такого звена? - спросил Зуев.
- Нашего бригадира забота гложет: зерно да картофель на станцию быстрей спихнуть, - бойко ответила Маруська Куцая.
- И чего они так торопятся! Вроде мы разворуем хлеб, что ли? Свое же, колхозное добро, - поддержала ее пожилая, дородная Семенчиха.
- Помолчи, Куцая, - строго оборвала Евсеевна. - У бригадира свой план. Ему тоже надо выполнять.
Та осеклась и, стрельнув глазом в сторону военкома, отошла от телеги.
Зуев еще на фронте пригляделся к хозяйственной изворотливости русского люда.
- Да вы, на крайний случай, хотя бы коров своих впрягли. Все же лучше, чем на себе таскать… - чистосердечно подал он совет.
И вдруг все звено пришло в движение. А в глазах толстой Семенчихи блеснула неприязнь.
- Ишь ты, прыткий какой! - взялась она в бока, отчего ее большие груди выпятились и заиграли, распахивая широкую куртку из немецкого шинельного сукна. - Корову запрягать! А детей? Ты мне накормишь? Пособия от вас пока дождешься… А корова неделю в ярме походила, и титьки - что тряпки. А у меня их девятеро, ртов-то… Корову - в ярмо! Чем детишек кормить буду?..
Военком уже понял, что брякнул невпопад, и беспомощно оглянулся. В стороне стоял Швыдченко, не вступая в этот разговор. Лишь глаза его довольно поблескивали. Он сдерживался, покусывая верхнюю губу. Семенчиха распалялась, видимо только начав свою контратаку на Зуева. Но вдруг совсем неожиданно ему на помощь пришла Евсеевна. Она властно перебила расходившуюся Семенчиху:
- Погоди, мать… - И тихо обратилась к майору: - Никак нам нельзя, сынок, это твое предложение принять. Ведь матери мы… Только и спасение что в ней, в корове. Говорят у нас: "Корова на дворе - кус на столе…" А на нее не держи обиду. У нее четверо на фронте погибли, да еще девятерых растит. Да все хлопчики и только одна девонька, меньшенькая… Эта тетка целую роту на фронт поставить могет…
- …Так-то, сынок-воевода, - уж совсем мягко закончила Семенчиха. - Приедешь к нам, и вас, начальников, молочком угощу… Не взыщите за правду. - И, крутнув бедрами, она отошла к дороге утихомиривать разбушевавшееся материнское сердце.
Все женщины, кроме Евсеевны, засмеялись.
Смеялся и Зуев, качая головой, и, озадаченно откинув на затылок козырек военторговской фуражки, почесывал темечко своей философской бравой головушки.
А Швыдченко и Евсеевна уже продолжали разговор, видно, очень необходимый обоим. Зуеву показалось неудобным вмешиваться, и он только перехватывал отдельные фразы из беседы этих двух, как он вдруг подумал, государственных людей.
- …А их ведь кормить, одевать-то надо, защитников наших… Прогнали ведь силищу-то какую… Эх… - И Евсеевна не то поклонилась Зуеву до самой земли, не то сорвала какую-то былинку. А когда выпрямилась, то лицо ее было строгим и неумолимым. - Ну а что власть-то мы ругаем, так действительно ругаем, Данилыч… Ты звиняй, что этак тебя зову, ведь так-то народ тебя велича-ат. Не держи зла на нас, может, и не по чину… но думаю я своим бабьим умом: ведь не так-то уж к спеху сейчас, последние-то денечки летние, хлеб из глубинки на вокзал таскать. Ведь хозяева крепкие как ране убирали? Летом, в жнива, все силы на уборку: скосить, значит, и в стога сложить. Зимой - молотьба на полный ход. Вот и не пропадало столько хлеба. А мы вон каких грачей выкармливаем. Словно кабаны летают гладкие. Все от спешки. А ведь это наши трудодни…
- Это моих детишков хлебец летает, - вздохнула Семенчиха.