Зуев всегда любил этот цех. Это было сердце фабрики. Сюда со всех сторон сходились по частям детали спичечной коробки - результат труда сотен рабочих людей. Автоматный цех определял и регулировал своей мощностью и производительностью усилия двухтысячного рабочего коллектива. Еще мальчишкой, пройдя с матерью в цех, он часами простаивал у автоматов, восхищенно глядя на их умную работу. Петяшку Зуева всегда удивляла и восторгала эта спокойная и словно задумчивая работа огромных машин. Эта сама по себе неподвижная, навеки ввинченная в цемент пола махина с огромными стеллажами движущихся полок-эскалаторов тянула, казалось, бесконечную широкую ленту с маленькими дырочками-зажимами. В них были натыканы сотни тысяч одинаковых лучинок. Внизу под этажерками стояли большие продолговатые корыта, наполненные до краев жидкой кашицей шоколадного цвета. Пропустив порцию лучин, обмакнув их в эту смесь серы, бертолетовой соли и клейких веществ, корытце медленно поднималось и опускалось. Станина, возвышающаяся до самого потолка, напоминала Петяшке этажерку гигантских размеров. Лента, движущаяся день и ночь, казалась распрямленной кожей гигантского ежа с тупыми шоколадными иглами. Здесь рождалась в головках миллионов маленьких лучинок таинственная сила, которую когда-то, на заре человечества, похитил у богов Прометей.
Капитан Зуев и сейчас как зачарованный остановился возле этой магической этажерки. И вдруг он радостно почувствовал, что масштабы, смещенные при утренней встрече с родными улочками и домишками родного поселка, вновь встали на свое место. Перед ним была все та же созданная руками и разумом человека, большая и мудрая машина. А вокруг были люди родного класса, преображающего мир, его братья и сестры по труду, по духу. Среди них вновь стоял он - воин, своей кровью защитивший на равнинах Европы справедливое дело рабочих всего мира.
Из раздумья его вывел крепкий шлепок по спине. Неслышным шагом, заглушенным грохотом автоматов, к нему подошел Кобас.
- Ну как, любуешься? Скоро, браток, все новое поставим, выбросим эту рухлядь. - Кобас улыбнулся: - Понимаешь, унюхали черти, а?! Дознались-таки, что я не сам по себе, а по поручению парткома… И - кто куда, как зайцы… Вояки драповые. А которые и околачиваются еще возле проходной в спор не лезут, все поддакивают. Даже самому противно. Словом, кончилась моя партнагрузка за воротами, га-кха.
Дядя Котя громко засмеялся. Глаза Кобаса даже заблестели от слез, которые стекали по глубокой морщине, рубцом сбегавшей до подбородка.
- Видать, у них своя разведка работает, - поддакнул Зуев.
- Научились, принюхиваются все, черти, - подтвердил Кобас. - Да оно и ничего. Значит, авторитет партии для них закон. Со старым хреном в драку полезли, а пронюхали, что тута дело партийное, - пообдумались. Словами не бросаются… Ну, правда, и делов пока не видать… Дадим им денька два-три на раздумку, а затем собрание созовем. Я тут уже на тебя надеюсь. Идет?
Говоря это, дядя Котя косил глазами в сторону одного из старых автоматов. В паузах он вытягивал шею, прислушиваясь к его равномерному грохоту. Не дождавшись ответа Зуева, он подошел к машине ближе и остановился. Взгляд его скользил наискось, сверху вниз.
- По узлам!.. - крикнул он хрипло, и тут же тихонько выругался. К нему сразу подбежал дежурный. Взгляд Кобаса остановился возле среднего вала. Затем он посмотрел молча на слесаря и укоризненно покачал головой.
- Останавливай, - приказал он дежурному. В цеху сразу стало тише. И только сейчас Зуев отметил, как плавно работает советский автомат.
- Дядя Котя, надолго? - спросила работница.
Кобас поднес к ее лицу свою костистую руку с часами-браслетом и постучал ногтем по циферблату.
- Девчата, полчаса. Проведем летучку! - крикнула работница, видимо, профорг цеха.
Перекинувшись несколькими шуточными фразами с двумя знакомыми автоматчицами, капитан перешел в цех, где производились чехольчики для коробочек. Там стояли длинные ряды станков. Деревянные чехольчики скользили по длинным изогнутым прутам, прыгали на сетчатый конвейер и плыли дальше беспрерывным синим потоком в пышущие теплом, жадные горла сушилок.
Стоявшие рядами станки беспрерывно заглатывали синюю бумажную ленту. Катушка, похожая на колесо скифской телеги, подавала бумажную полосу для склейки тоненьких дощечек в квадратный ящичек, предназначенный для хранения полсотни спичек.
В следующем цеху стояли внушительные, в несколько кубических метров, лейки, полные лучинок с уже готовыми головками. Лейки, беспрерывно трясясь, укладывали их шеренгами.
"Как пленные немцы, строятся в маршевые колонны", - подумал улыбаясь Зуев.
В другом цеху круглые станки судорожно набивали коробки спичками, а из сушилки поступали уже высохшие чехольчики - набивные машины быстро и сноровисто вкладывали в них готовые коробочки. Оставалось только наклеить этикетки, обмазать боковые терки фосфором со стеклянной пылью и упаковать в фанерные ящики. И вот ящик упакован - три тысячи коробок, каждая с полусотней спичек, готовых вспыхнуть теплым огоньком, нужным человеку и в поле, и в огромном городе, и в тайге, и в дальнем плавании.
Проходя через набивочный цех, между длинными рядами небольших суетливых станков, Зуев все время ощущал на себе любопытные и озорные взгляды молодых работниц. Немного смущенный таким вниманием, он неловко протискался в узком проходе и, не останавливаясь, прошел весь цех. Только в конце он остановился. Теплый воздух сушильни врывался из широко открытой двери. Мимо проходили работницы, проносившие ленты синей бумаги и большие рулоны этикеток. Одна из них шла задумавшись и почти столкнулась с капитаном. Она остановилась. Взгляд безразличных глаз скользнул по пряжке со звездой и медленно пополз вверх, по пуговицам, к лицу. Затем вдруг ресницы быстро-быстро заморгали, и она каким-то кошачьим изгибом тонкой талии обогнула военного и быстро пошла в проходе между станками.
Зуев в это время смотрел на ленту конвейера и не обратил внимания на секундное замешательство работницы. Сзади шли другие…
Но когда она стала удаляться, ему показалось странным, что все девушки и женщины, замедляя подачу коробочек в набивные машины, повернулись вслед идущей посреди цеха работнице. Разные взгляды провожали ее: кто смотрел с жалостью, кто с насмешкой, кто с презрением. Зуев тоже глянул вслед удаляющейся фигуре. Линяло-синий халат, стоптанные башмаки… Косынка, под которой угадывалась копна пышных волос. Что-то издавна знакомое, как еле уловимый запах родной Иволги, мелькнуло в душе на секунду. Походка, грациозный изгиб шеи от тяжести рулона, который она поддерживала на правом плече. Женщина чувствовала на себе взгляды работающих и все убыстряла шаг, словно солдат николаевских времен, проходящий сквозь строй шпицрутенов. Вот она прошла весь цех и в конце свернула в поперечный проход. Там на миг остановилась у большого окна и, легко сбросив с плеча груз, нагнулась, прилаживая его поверх большой синей колонны сложенных рулонов. Затем выпрямилась. Зуев узнавал и не узнавал это лицо. Издали оно было мелким, но освещенный окном профиль резко выделялся на фоне серой, запыленной стены.
Что-то странное, горестно-вызывающее было в этом профиле. Потом он понял: над чистым, прекрасным Зойкиным лбом петушиным гребнем высилась ненавистная всем солдатам только что отгремевшей войны прическа "девятый вал". Из моды переняли ее от врагов многие девчата на оккупированной территории. И за это возненавидели ее фронтовики.
И когда Зуев уже хотел вернуться и подойти к ней, она провела недовольно рукой по этой своей несуразной прическе, отвернулась и быстро ушла в противоположную дверь. Грохот станков заглушил хихиканье и тяжелые вздохи работниц, а капитан вышел через сушилку в упаковочный цех. Нет, он не мог подойти сейчас к Зойке: не разыгрывать же ему было чувствительную встречу на глазах у всей фабрики…
"Еще успеем", - подумал он, направляясь к проходной.
4
Федот Данилович Швыдченко, секретарь Подвышковского райкома партии, ходил по своему кабинету уже давно. С утра он успел принять десяток посетителей и бесчисленное количество раз поговорить по телефону. Был он похож на хозяйственного бобра, который деловито, почти не оглядываясь по сторонам, снует по своему земляному городку, беспрерывно и с какой-то далекой, только ему одному известной целью перетаскивает, переставляет все в своем хозяйстве. Все это делал он в немного замедленном темпе, как говорят, с чувством, с толком, с расстановкой, никогда не выходя из своего, словно раз и навсегда, на всю жизнь предопределенного ритма. Будто человек этот хотел опровергнуть судьбу, давшую ему совсем не подходящую его натуре фамилию. Никогда и никуда он не торопился, хотя и успевал за рабочий день переделать уйму дел. Ни на кого он не шумел, не терпел беготни, суеты, которой кое-кто изображал бурную деятельность. А рьяное желание подхалимов тут же показать безумную готовность пресекал едкими замечаниями: то насчет скипидара, то насчет ловли блох. Был он человеком, что называется, дальнего прицела: неизбежную текущую работу вел всегда так, как будто совсем ею не интересовался; мелкие неполадки и даже катастрофы районного масштаба воспринимал как неизбежное зло, происшедшее только потому, что кто-то когда-то, месяц или год назад, не сумел разглядеть, предусмотреть и вовремя исправить будущий провал.
Жизнь в Подвышкове налаживалась туго. Прошло всего четыре месяца после окончания войны и два года после освобождения от оккупации области, охваченной пожаром изнурительной партизанской войны. Жизнь была сложная и противоречивая. Эту жизнь, хотя бы для простоты и ясности управления, руководство обязано было раскладывать по полочкам хозяйственных, идеологических, бытовых и культурных дел. Ох, как неохотно поддавалась она организаторским усилиям и разумному руководству!
Потерпев крах или столкнувшись с непреодолимым препятствием, ясно и четко уяснив прежде всего для себя причины провала или невозможность самому преодолеть трудности, Швыдченко задумывался. Долго сиживал он в таких случаях запершись, роясь в бумагах, названивая по телефону, или, выключив телефон и спрятав бумаги, прозаически почесывая за ухом, о чем-то сосредоточенно думая, глядел на цифры, фамилии, а затем решительно созывал бюро - обычное или расширенное, похожее скорее на пленум. Несколькими вступительными стандартными фразами отдав дань установившемуся штампу секретарских докладов, отбрасывал в сторону бумажку с тезисами и прямо выкладывал непокорные и каверзные факты. Глядя своими смешливыми глазами и разводя в недоумении руками, говорил:
- Ну что, товарищи? Стихия?! - И долго, упрямо вглядывался в глаза коммунистов, словно требовал от них проникновения в существо дела, которое обозначалось у Швыдченки этим одним словом - "стихия".
А район, который попался после войны бывшему партизанскому комиссару и комбату, был действительно сложный. Не был он ни чисто сельскохозяйственный, ни промышленный, и хотя в райцентре большинство жителей составляли рабочие, многие из них были разбросаны по селам и деревушкам, где барахтались в послевоенной нужде без малого полсотни мелких колхозов. Половина сельского населения еще не вылезла из землянок.
- Лошадей в хозяйстве - считанные единицы. А МТС едет со скрипом на ломе тракторов и трофейных автомашин. Хиба ж не стихия?..
Действительно, эта горе-техника беспрерывно ремонтировалась и работала отдельными рабочими полуднями - в интервалах между очередной поломкой.
Городок Подвышков, а по существу рабочий поселок, стоял в стороне от шоссейных дорог, а железнодорожная магистраль перерезала район с запада на восток на две части. Была эта магистраль из тех, которые, пропуская десятки грузовых поездов, только два раза в сутки могут блеснуть почтовым поездом второстепенного значения, связывающим пассажирским движением ближайшие областные города трех славянских республик. Еще над городом скрещивались две авиатрассы: одна шла из Москвы на юго-запад, вторая соединяла столицы Украины и Белоруссии. Поезда шли тут, казалось, извечно, но эти, часто и равномерно проходившие в вышине самолеты, властно напоминали Швыдченке, что где-то есть другая, активная жизнь, сведения о которой ежедневно приносило радио, газеты и журналы. Проходившие в вышине самолеты были как бы напоминанием о том, к чему надо стремиться, чего еще как будто и в помине нет, но что будет, обязательно будет, если районная партийная организация во главе со Швыдченкой сумеет правильно разглядеть, вовремя предусмотреть и устранить многочисленные препятствия, которые послевоенная коварная судьбина расставляла на ее пути. Одним словом, главную задачу, цель своей жизни и работы Швыдченко видел в борьбе со "стихией". Под этим словом он подразумевал все: и нищенское состояние колхозов, и недостатки идейной и культурно-просветительной работы в районе, и кажущееся снижение сознательности граждан района, и возросшую спекуляцию, и религиозные предрассудки, и немощь экономики, израненной войной.
Когда капитан Зуев зашел в приемную секретаря, там, как всегда, толпился народ. Из кабинета доносились голоса; девушка в гимнастерке без погон и с двумя медалями, встав при появлении капитана в форме, сразу пошла доложить. Через минуту Швыдченко выглянул и через дверь бросил несколько реплик вслед уходившим из кабинета двум председателям колхозов.
- Заходите, товарищ Зуев, - пригласил он капитана.
В кабинете, чем-то напоминавшем горенку холостяка, секретарь подошел к шкафу, обитому обыкновенным кровельным железом, и достал из этого сооружения, долженствующего, видимо, временно исполнять обязанности сейфа, небольшую папку с надписью "Дело". Красным карандашом размашистыми буквами было написано: "Военкомат". Положив папку на стол, Швыдченко глубоко уселся в самодельное кресло и, опершись обеими руками на подлокотники, внимательно посмотрел на собеседника.
- Ну вот. И военкоматом обзаводится наш район. Всего четыре с лишком месяца существуем. Район новый. Из разукрупненных после войны. Одним словом, стихия… - Он испытующе посмотрел на капитана: разделяет ли тот его мнение?
Зуев вежливо молчал.
- Вот тут папочку собрал я. Директивы, инструкции. Поступали из области на военкомат… Оно, конечно, в РИКе должно бы храниться, как вы есть по закону отдел ихний, но до организации военкомата мы так между собой распределили: все, что касается экономики - пособий, пенсий, розысков родных, - в райисполком, к Сазонову, а идейной стороной, чисто военными делами - это я пока… занимался. В наших местах бывали когда?
- Родом отсюда, - ответил Зуев.
- Ага… Это интересно, - сказал секретарь, поглядывая на капитана оценивающе, как бы прикидывая в уме - польза или вредная "стихия" возникнет из этого обстоятельства. Затем он встал, подошел к окну и, глядя вверх, на небо, где, как шмель, прогудел самолет, сказал задумчиво:
- На Одессу пошел… Ну что ж, тем лучше. Местность вам знакомая, а о состоянии района мы еще поговорим. В пятницу заходи на бюро. С какого член партии? Ну что ж, приступай к делу. Набирай штат. Мы телефонограмму из области имели насчет вашего приезда. Являйся по начальству в РИК, к товарищу Сазонову. Там халупу для твоего штаба он присмотрел… покамест дело развернется. Не взыщи, конечно… Видал я в других районах - в землянках военкоматы пребывают. Да, я думаю, дело привычное? Так что ли?
Зуев кивнул утвердительно, взял "Дело" и встал.
- Не прощаюсь, - сказал Швыдченко. - По первому времени, пока втянешься, заходи хоть три раза в день, а в конце недели - обязательно. Так будет лучше. Держи меня в курсе. Но инициативу я не отбираю. Понятно? Сейчас позвоню о тебе Сазонову.
Когда военком вышел, Швыдченко долго смотрел на дверь и, не удержавшись, почесал за ухом (он боролся с этой застарелой привычкой - совсем несолидной для руководителя) и улыбнулся. Капитан ему понравился.
"В меру козыряет, не болтун. Это уже немало для первого раза…" И, сделав в настольном блокноте какую-то зашифрованную закорючку, Швыдченко поставил рядом с ней и фамилией нового военкома небольшой плюсик и написал:
"Понаблюдать, проверить".
Так, незаметно для себя, новый военком с первого же дня приезда на родину вступил в круг обязанностей.
Через полчаса он уже сидел в приемной у предрика товарища Сазонова. Сквозь щели дверей, наскоро сколоченных из сырого дерева, было слышно, что происходило в кабинете грозного председателя.
- Наш главный с инвалидами воюет, - сказал знакомый Зуеву еще по комсомолу Ильяша Плытников, ныне секретарь райисполкома. - Здорово, Зуяшка… Ого, иконостас у тебя ничего… Военкомат принимаешь? Слыхал. - Он бесцеремонно и с удовольствием стал разглядывать ордена на груди капитана.
В это время в кабинете наступила мертвая тишина. Илья тревожно повернул голову, прислушиваясь. Через полминуты дверь распахнулась от удара костылем, и оттуда, скрипя протезами, вышли трое в офицерских кителях. Был среди них и утренний знакомец, поцапавшийся с Кобасом у ворот фабрики.
Дверь осталась открытой, и вслед посетителям кто-то крикнул голосом, переходящим на визгливую фистулу:
- Не пугай меня, не пугай! Теперь-то мы с вами как-нибудь справимся…
Хроменький вояка, уже пройдя порожек хлипкой двери, остановился в ее проеме и, глянув через плечо в кабинет, сказал угрюмо:
- Тебя не пугали еще по-настоящему. Дождешься и этого… сукин сын, - и хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка. Он и его напарники заскрипели протезами по коридору.
Ильяшка Плытников подмигнул Зуеву и тихо сказал:
- Погоди немного, он у нас отходчивый. А тебе сразу портить отношения не с руки. Вызываю огонь на себя. - И, подчеркнуто взяв под мышку папку, изогнулся в походке заправского подхалима.