Сарай был забит всякими материалами, места для вторых нар не было, разве что сделать их над нижними. Решив, что старший брат упирается лишь из глупой вежливости - Эро прекрасно понимал, что в квартире и без него тесно, - он снял рубашку и принялся за дело. Рейн стал помогать ему. Урве думала про себя: как похожи эти стройные, загорелые тела. Только на бедре и на икре левой ноги у Рейна синели рубцы от ран, а у Эро их не было. Но оба одного роста, с крепкими мускулами. Урве знала, что Эро фехтовальщик, член университетской команды. А мускулы Рейна стали особенно упругими за то время, пока он клал фундамент. Даже лица у них похожи, но тут уже невозможно перепутать - у Эро лицо тоньше, подбородок острее, под глазами нет морщин, да и глаза живее.
Урве ушла за сарай, в тень. Неожиданный приезд Эро взволновал ее. Ей хотелось услышать про Юту, с которой она переписывалась теперь очень редко. Начать этот разговор, пока мужчины мастерили нары, было невозможно. А может быть, Эро и не захочет рассказывать о Юте.
Ну и жара! Наверно, даже в тени градусов тридцать. Где-то громыхал гром; гроза была далеко, и в воздухе по-прежнему стояла духота. Тело изнывало от зноя и от работы.
Урве уже второй день размешивала раствор и таскала на леса кирпич. Ей нравилось работать физически, и главное, она на какое-то время забывала о всех своих неприятностях. Деньги! Не будь денег и дрязг вокруг них, насколько легче жилось бы людям. Рейн не взял трех тысяч, которые она одолжила в конце концов у Оявеэра. Пожал плечами: он не просил у жены такой суммы. Кто велел ей надрываться? От чистого сердца посоветовал поехать отдохнуть к Руте. Но Урве была непреклонна: Рейн должен взять три тысячи, заработанные женой честным трудом. Очень хорошо, что Рейн заупрямился и прекратил пустой спор, он именно так и сказал: пустой спор. Он не хотел брать трех тысяч. Взял тысячу восемьсот, чтобы заказать дверные и оконные рамы. Собственно, негде и хранить их - сарай забит этернитом и мешками с цементом. Да и не к чему спешить, двери и окна можно заказать потом, когда он получит из банка очередную часть ссуды. Но уж если появились свободные деньги... Одним словом, этому гордому мужчине не очень-то и нужны женины деньги, он взял из них часть, чтобы не терять времени на споры. Он так и сказал, небрежно бросил деньги в ящик стола и ушел на работу. Бросил так, словно его пустой болтовней оторвали от спешного и важного дела. Вначале Урве почувствовала себя оскорбленной, но потом, особенно после того, как вернула Оявеэру долг и снова почувствовала себя свободной, обнаружила даже приятную черту в Рейне. Гордый человек. Такой, каким и должен быть мужчина. Как ножом отрезал - не нужны мне твои фокусы. Вот и случилось, что в первый же после этого разговора выходной день на строительной площадке с утра появился робкий проситель работы. Мастер оказался в затруднительном положении - легкой работы нет. Но тут выяснилось, что "проситель", который не имел разряда, согласен на любое дело. Урве стала таскать камни и размешивать раствор. В лучах теплого солнца сверкала влажная от росы трава, запах извести щекотал ноздри; кирпичи, транспортируемые наверх в двух старых ведрах, аккуратными рядами укладывались вдоль шнура в стену. Рейн уже добрался до карниза. До чего же ловко у него все это получалось! Работает, а сам сопит или, выпятив губы, насвистывает что-то. Кирпича поднесено достаточно, раствору в ящике хватит надолго, - значит, Урве может немного расправить спину, отдохнуть и подумать, как распланировать сад. Сирень прижилась хорошо. На дальнем конце участка тоже неплохо бы посадить сирень. В каком-нибудь тенистом уголке можно построить беседку, обвить диким виноградом. Она мысленно увидела пестрые тюльпаны и нарциссы, нежные гвоздики и гордые пышные георгины. Пчелы с жужжанием перелетают с цветка на цветок. Воскресный день. Хозяйка сидит в беседке - она читает, прислушиваясь к веселым голосам гостей. Ну, а Рейн - ему нравится такой сад? Рейн считал, что все это замечательно, хотя, по правде говоря, он еще не успел как следует подумать о саде. У него внезапно возникла одна идея, нет, нет, не менее поэтичная - вместо двух убогих комнат можно сделать одну большую. Гостиная с камином, как у того народного артиста, о котором однажды рассказывала Урве. Нижние комнаты с кирпичными перегородками останутся, разумеется, такими, как у архитектора в типовом проекте. А верхний этаж можно переделать. Рейн даже на комбинате во время работы думал об этом, пока не нашел интересного решения. Только бы Урве согласилась. Рассказывая, он увлекся, в его голосе снова зазвучали знакомые мягкие нотки - ну, как было не согласиться с ним! Да и, помимо всего, это было чудесно придумано. У окна - письменный стол Урве, в другой части комнаты, образующей угол, - спальня. Делать стенные шкафы в углублении под крышей, по мнению Рейна, некрасиво, да они и не особенно нужны. Вместо них он соорудит книжные полки. И в комнате обязательно будет камин. Машину красного кирпича и железный подстав - вот и все, что нужно для камина.
Вечером, моясь, Урве направила шланг вверх, на Рейна, и, окатив его струей воды, заставила быстро опуститься вниз. Затем они вскипятили на маленьком костерке чай и стали ужинать, оживленно разговаривая о саде и комнате с камином. На этот раз Урве осталась ночевать в сарае. Казалось, их супружеская жизнь только сейчас и началась.
Но сегодня приехал Эро.
Начал сооружать себе нары. Неудобно было отказать. И откуда он мог знать, как прошла здесь минувшая ночь?
Грозовые тучи так и не дошли сюда, пролились дождем где-то в другом месте, но духота спала, и в воздухе сразу повеяло прохладой. Пришлось надеть запыленный рабочий комбинезон.
Стройка ждала.
Эро избегал разговоров о Юте. Тщательно умывшись под краном, быстро оделся - в самом деле стало прохладно - и, весело помахав, ушел. Сказал, что вернется поздно.
Рейн, насвистывая мотив знакомого марша, ловко укладывал кирпичи. Урве глядела вслед шагавшему по пыльной улице Эро. Потом, вздохнув, стала укладывать кирпичи в ведра. Четыре - в одно, четыре - в другое. Носить так кирпичи не очень-то удобно, но никакого другого способа она придумывать не стала.
Удивительно, до чего вдруг стало прохладно!
3
Пятьдесят с лишним лет эстонская молодежь устремлялась из деревни в город. После Великой Отечественной войны, когда советская власть начала восстанавливать и расширять промышленность, этот поток усилился. Фабрично-заводские школы тысячами вербовали парней и девушек, предоставляя им пахнущие свежей краской общежития. Увеличивалось количество классов в средних школах. Давняя привычка эстонского крестьянина посылать в школу хотя бы часть своих детей, чтобы они устроились потом на "чистую" работу, жила в нем с таким же упорством, с каким продолжает жить сломанная ива. Газеты кишели объявлениями: "Ученик из деревни снимет комнату или угол, район безразличен". "Брат и сестра, ученики из деревни, срочно нуждаются в жилплощади; согласны в частном доме". Недостаток продуктов питания и высокие послевоенные цены делали слова "из деревни" особенно значительными. Эти слова стали паролем, за которым скрывались окорока и плетенки с маслом. Так "ученик из деревни" получал жилплощадь в городе и постепенно отвыкал от работы на земле. Из всех что-то получалось. Многие шли в университет, там тоже говорили: приходите, учитесь, нужны кадры, государство платит! Куда ни взгляни, всюду нужны были люди, всюду кричали: приходите, приступайте к делу, выучим за короткий срок! Так эти мальчишки и девчонки из деревни становились рабочими, инженерами, учителями, плановиками, снабженцами, учеными. Они становились новыми гражданами города.
Но в людях нуждалась и земля, опустошенная войной, в рабочих руках нуждался молодой колхоз, и хотя комбайн и трактор заменили тысячи людей - народу в деревне не хватало. Это стало особенно очевидным, когда в черные свежие борозды надо было кидать картофель, когда на лугах и полях подросла трава, а на жарком солнце созрели и угрожающе шуршали колосья: убирайте скорее, иначе мы начнем осыпаться.
Рабочий на фабрике выполнял свою работу, он имел право на хлеб. Бухгалтер тоже. Ученик должен был прилежно учиться. Учитель получал зарплату за учебную и воспитательную работу. Журналисту приходилось ежедневно думать о новых статьях и заметках. У каждого своя работа, маленький отрезок большой жизни, за который он несет ответственность и который он оставляет на попечении других лишь вo время отпуска или болезни.
Но что произошло бы, если б жизнь состояла лишь из самых важных звеньев? Ведь тогда были бы невозможны какая-либо перестановка сил и оказание помощи звеньям, попавшим под чрезмерную нагрузку. К счастью, жизнь состоит из важнейших, важных и менее важных звеньев.
Еще до того, как уборка урожая стала всенародным делом, партийные и советские руководители всесторонне обсудили создавшееся положение, выработали план перестановки сил, организационные меры, обязательные для партийных и профсоюзных организаций учреждений и заводов, однако оставили свободу действий для каждого человека.
Юхан Сельямаа оказался одним из тех людей, которому поручили заняться перестановкой сил на большом предприятии, где он был секретарем парткома. Вернувшись с совещания в горкоме партии, он не пошел к директору, хотя, пока ехал в трамвае, решил, что первым делом зайдет к нему. Сельямаа несколько раз прошелся по своему просторному кабинету, выпил стакан воды, пахнущей хлоркой, и задумался. Шестьдесят человек в три колхоза! С каким удовольствием он был бы одним из этих беззаботных шестидесяти, вместо того чтобы думать, кого же послать. Начальники цехов, конечно, сразу заартачатся и будут в какой-то степени правы. У них план. В конторе большинство людей ушло в отпуск. Директор понимает всю важность уборочной кампании, но понимает также, что надо выполнить план, и не спит ночей из-за этого. Когда приблизительный список будет составлен, явятся люди и выставят уважительные причины, по которым им никак нельзя уезжать из города. Отказы некоторых окажутся действительно обоснованными. И снова придется обсуждать с руководителями предприятия, кому ехать, кому оставаться.
Довольно хныкать! Юхан Сельямаа стиснул зубы. В 1940 году, в двадцать семь лет, - Юхан был тогда рабочим на бумажной мельнице - ему пришлось без всякой подготовки возглавить один из республиканских профсоюзов. Вскоре началась война. Как политрук роты, а позже как строевой командир, он прошел организаторскую школу. Сельямаа мог руководить партийной организацией комбината, хотя порой ему следовало бы иметь более жесткое сердце.
Совещание в кабинете директора продолжалось несколько часов. Потребовалось немало терпения и упорства, чтобы немного уменьшить штаты цехов и конторы. Сельямаа не скрывал, что ему нравятся люди, которые отстаивают своих работников, цепляются за них всеми десятью пальцами.
Поздно вечером секретарь партбюро сидел за своим столом и мысленно перебирал кандидатуры. Кто отправится в колхоз с удовольствием, кто - скрепя сердце: что же поделаешь, раз такая обстановка. Кое-кто попытается уклониться, придумав отговорку, вроде: "Охотно поехал бы подышать свежим воздухом, но сами понимаете, дома маленький ребенок...", или: "В другое время - пожалуйста, а сейчас никак не могу..."
Кто самые надежные? На кого Сельямаа может положиться? Галина Шипова - староста одной группы.
Вяйно Уусталу, комсомолец, уравновешенный парень, - староста второй группы.
Эльмар Ваттер, он недавно принят кандидатом в члены партии, его можно сделать старостой третьей группы.
В этот вечер парторг Сельямаа не мог и предполагать, что уже на следующий день к нему явится один из старост и скажет:
- Я уже бывал в колхозе, охотно поехал бы и теперь, но дома такая обстановка - не могу.
- Верю, товарищ Ваттер, верю. Ну что ж. Придется тогда послать вашего помощника, хотя он будет доказывать, что не может из-за дома, это наперед известно. Другого выхода нет. Старый Каск может заменить либо вас, либо Лейзика.
Ваттер сидел на стуле, мрачно уставясь в пол, и только кивал толовой. У него даже не спросили, почему он не может ехать, а Ваттер рассказал бы парторгу, чем он так озабочен.
Откуда это страшное ощущение, будто голова стиснута железным обручем? И это теперь, когда все тяжелое давно позади. Хилья всегда была робкой. Собственно, из-за ее робости они и познакомились. Это было давно. До войны. На берегу Штромки. Подрались пьяные. Откуда-то взялся полицейский. Ударил резиновой дубинкой. Больше смеху, чем драки. Но какая-то тоненькая девушка, белая как мел, дрожащими руками вцепилась в загорелую руку Ваттера. Так и началось их знакомство. Хилья хрупкая, ее надо было оберегать, поддерживать. Но настал день, когда Эльмар не смог быть ей поддержкой. Эда только еще училась ходить в ту пору. Эльмару - он рыл траншеи и вернулся домой поздно - пришлось самому пихать в заплечный мешок белье и провизию - Хилья, оцепенев, сидела на краю кровати.
Но Сельямаа ни о чем не спросил, а Ваттеру не хотелось самому начинать разговор об этом. Тысячи людей пережили худшее, а сейчас здоровы и не ощущают невидимого кольца, сжимающего виски.
Слабая нервная конституция. Чего только не испытала Хилья, когда немцы, захватив Таллин, отвели ее в гестапо и угрожали повесить Эльмара?!
Водили туда и других. Сестру Сельямаа расстреляли, а у одного из его близких родственников после тюрьмы туберкулез позвоночника.
Хилья рассказывала, что неделя под следствием была страшная - она уже не надеялась увидеть мужа или маленькую Эду, которая осталась у родственников - людей грубых и бесцеремонных. Да и сам Ваттер не знал, выйдет ли он из этого ада живым. Заключенным не говорили, зачем их выводят из камеры, зачем вталкивают в машину и куда везут. Сколько раз возили их по окольным лесным дорогам, и Ваттер думал: если подведут к яме - бежать; все-таки какая-то сотая доля процента надежды на жизнь.
Но бессонницей сейчас страдала Хилья, а не он.
В общих чертах Сельямаа все это знал.
Как-то раз Ваттер, вернувшись утром с фабрики, не подумав, сказал: "Опять война!" И, только увидев смертельно бледное лицо жены, сообразил, как он не осторожен. Начал успокаивать ее, что война далеко, в Корее. Но Хилья долгое время ходила подавленная, словно не могла отделаться от мучившего ее кошмара.
Затем у нее произошла неприятность в конторе - потерялись профсоюзные марки. Едва ли кто-нибудь украл их. Вероятно, Хилья просто забыла где-нибудь. Стоило ли так волноваться из-за пустяка. Могло быть и хуже.
Ваттер вздохнул. У него было крепкое здоровье. Он с радостью взял бы на себя груз, который жизнь взвалила на плечи хрупкой женщины.
Сельямаа доверял Ваттеру. Он спросил про домашние дела не для того, чтобы, достав в позу судьи, решить, может или не может Ваттер ехать. Он знал: если Ваттер говорит, что не может, значит, не может. И если он спросил, то только потому, что Ваттеру могла понадобиться его помощь или совет.
Ваттер рассказал. Сельямаа внимательно выслушал.
- К врачу не обращался? - неожиданно перешел он на "ты".
- Хотят положить в больницу. Врач считает ее состояние опасным и... Она ведь и физически очень ослабла. Но парень еще мал, начнет тосковать.
После исповеди Ваттеру стало легче... Вставая, он смущенно засопел и сказал:
- Но я бы хотел, чтобы все осталось между нами... Пойдут разговоры и...
- Понятно. Все останется между нами.
На следующий день Ваттер отвез свою исхудавшую жену в больницу... Ничего, ничего. Все будет хорошо. Просто Хилья нуждается в хорошем лечении. Эльмар с Эдой и Индреком будут каждый день навещать ее. Все будет хорошо. Жизнь скоро снова войдет в свою колею.
Из больницы Ваттер сразу же отправился на работу. Шел дождь. Город из трамвайного окна был виден, как сквозь слезы. Ведь все хорошо? Да, все хорошо, но вот этот больничный халат... Этот халат был и на тех, кто...
- Послушай, Ваттер, - Рейн решил поговорить со своим напарником прямо, по-мужски, - это ты подстроил? Меня отправляют в колхоз.
- Кто-то из нашей бригады должен ехать, - ответил Ваттер, снимая пиджак. Разговор этот происходил в душевой. - Каска к рулону не поставишь. Сорк уже в годах. Следовательно, я или ты. Я на этот раз ехать не могу.
- Тоже мне порядки, что и говорить! Я как раз собираюсь ставить стропила. Черт возьми, индивидуального застройщика никто заставить не может!
- Никто никого и не заставляет. Государство обращается к трудящимся, и люди едут добровольно. Не может же зерно остаться на полях!
- Государство! - Рейн кинул ботинки на дно шкафа и стал натягивать на ноги старые башмаки. - Ты говоришь точь-в-точь, как говорил у нас в роте Юхасоо. Этот человек мог без конца вести такие оторванные от жизни разговоры. Государство. Ты бы видел, как я надрываюсь, чтобы иметь жилье... Строю. А потом буду возвращать долги. Нет, Ваттер, я давно уже не мальчик. Советую и тебе смотреть на жизнь открытыми глазами. Тут один мой знакомый строил дом. Залез по шею в долги. Мог бы сдать одну комнату. А попробуй взять жильца по договоренности!
- Иными словами, попробуй жильца ободрать.
- Если жилец согласен платить... Ладно. Такси в городе не хватает, особенно в вечернее время. У человека "Москвич". Поехал в свободное время подработать, и в первый же вечер - штраф.
Ваттер внимательно поглядел на Рейна.
- Ты случайно в Швецию или в Канаду не собираешься?
- Что?
- Встретишь там братьев по крови. Сможешь даже по-эстонски поговорить!
- Ну, ну, не накручивай...
- Во имя чего ты воевал, черт побери?
- Месяц в истребительном батальоне, как и ты, и вдобавок еще четыре года. Не вздумай учить меня. Я устал. Я тоже человек. Я хочу содержать семью и жить по-человечески. В колхоз я не поеду. У тебя причина. Ладно. Понимаю. У меня тоже причина. И это должны понять. Пойду поговорю с Сельямаа.
Рейн ушел, но вскоре, сверкая глазами, вернулся и встал к горячей грохочущей машине. В течение всей смены он не сказал старому другу ни слова.
Ночью, когда он, промокший, вернулся домой, Урве неожиданно сказала:
- Знаешь, Рейн, я на две недели уезжаю в колхоз работать.
- Я тоже, - прохрипел Рейн и повесил мокрое пальто на вешалку. - Но пусть Ваттер учтет - этого я ему не прощу.
За столом Рейн стал на чем свет стоит ругать бывшего друга. Урве остановила его:
- Откуда ты знаешь, может быть, он в самом деле не может ехать.
- Не может. Не хочет - и все. Уж он бы сказал, будь у него причина. А Сельямаа поддерживает его, им и дела нет, когда этот недоросль Лейзик закончит свой дом.
Теща стал яростно защищать зятя. По ее мнению, снимать с человека три шкуры - вопиющая несправедливость.