5
В эту ночь на камнях чиркеевского гудекана шел разговор о подвигах покойного Сапар-Али. Многое из его жизни запомнилось людям, потому что жизнь хорошего человека вся на виду.
- Да, Сапар-Али - пусть будет спокоен сон его! - был удивительным человеком, - говорил бухгалтер колхоза, чиркеец лет шестидесяти, что здесь считается средним возрастом. - Вернулся он, помню, из Кизляра, где батрачил у одного армянина, и сказал, что стал коммунистом. Но как ни приглядывались к нему аульчане, ничего особенного не приметили, а ведь тогда о коммунистах бог знает что говорили! Заметили только, что Сапар-Али укоротил усы, оставил лишь щеточку под самым носом. И на следующий день знаменитый чиркеевский богач, владелец множества овец Зайнутдин в знак протеста против большевиков обкорнал свои усы так, что они торчали, как два взъерошенных пера. Сапар-Али увидел это и воскликнул: "Люди добрые, усы-то тут при чем?!"
Зайнутдин намотал эту насмешку на свой обчекрыженный ус, и в последних боях за установление в горах Советской власти Сапар-Али, вероятно, не случайно встретился именно с ним, с Зайнутдином.
Окружил он банду Зайнутдина в местечке Урцеки и продержал ее в осаде двадцать суток, пока Зайнутдин не прислал гонца с письмом. "Мы все равно не сдадимся, - писал вожак банды. - Но велика ли доблесть одержать победу над истощенными, голодными людьми? Я считаю тебя достойным противником, а истинные враги должны сражаться на равных условиях..."
Задел, видно, Зайнутдин самолюбие нашего Сапар-Али, тот послал осажденным несколько подвод с продовольствием. А через три дня состоялся у них последний бой. Обе стороны дрались мужественно, беспощадно. И, умирая, Зайнутдин сказал: "Твоя взяла, Сапар-Али! Эти три дня были нужны мне не для того, чтобы люди могли отдохнуть, нет, - я ждал помощи от друзей. Но, видать, везде наших нобили..."
Да, храбрый был человек Сапар-Али, да не умрет память о нем!
- Так ведь храбрость - это выдержка, сила, готовность к битве! - заключил кривой Удурат. - Уже и бои затихли, а Сапар-Али все не расставался с оружием. Мы как-то сказали: не пора ли убрать оружие подальше, чтобы взять его затем в нужный момент? А он улыбнулся и ответил: "Я готов это сделать, но как узнать этот нужный момент?"
Тут в беседу включился кунак из другого аула, приезжавший отдать последний долг покойному.
- Ради нашей власти Сапар-Али не жалел ни крови своей, ни мудрости. Вы знаете, земляки, что он был левшой? Однажды кто-то спросил, почему он пишет свои бумаги левой рукой. (А он был тогда председателем аульного Совета.) И вот что он ответил: "Потому что в правой держу оружие, которым защищаю то, что пишу левой!"
Как и все истинно мудрые люди, он не любил самоуверенных глупцов и однажды привел на гудекан какого-то заносчивого начальника, который ничего не понимал в своем деле. Привел, показал на большой камень и говорит: "Подними!" Тот отвечает: "Мне не по силам!" - "В том, что камень тебе не по силам, ты признаешься, а в том, что занимаешь не свое место, признаться стыдишься? - спросил Сапар-Али. - Сказал бы прямо, что эта папаха не по твоей голове, - и тебе бы лучше и людям!"
- До срока уходят герои! - грустно сказал бухгалтер колхоза. - Вот жила некогда турчанка, и было ей сто пятьдесят лет. Почувствовала она, что смерть настает, и заплакала горько: "Мало пожила!" А ведь нашему Сапар-Али только девяносто было! Сколько еще мог жить он во славу людям!
- А вспомните, старики, как тяжелы были для нас двадцатые годы... Словно для того мы победили врагов, чтобы затем умирать от голода и болезней. А когда Дагестан направил ходоков к Ленину, Сапар-Али был среди них. В России жизнь была вовсе не легче, чем у нас в горах, но Ленин выслушал ходоков - и пошли к нам эшелоны с мануфактурой, с зерном для посева. В этот трудный час рука помощи протянулась к нам не с востока, где восходит солнце, не с юга, где Кааба, не с запада с его хваленой роскошью, а с севера, от русских. Об этом помнят и всегда будут помнить горцы...
Говоривший это Удурат вздохнул и вдруг обратился ко мне:
- А ты почему молчишь, Бахадур?
- Мне просто неловко, почтенный Удурат, что именно я, а не мой дядя сидит здесь сегодня со столь почтенными людьми. Ведь Даян-Дулдурум так дружил с покойным!
- Да, оба они достойные люди, о таких есть что рассказать. Помню, в двадцать втором году в Кубачах оказался случайно какой-то иностранный турист. Увидел он, как Даян-Дулдурум, тогда еще совсем молодой, но уже известный мастер, вырезал из слоновой кости барельеф Владимира Ильича.
"Тонкая и очень кропотливая работа! - заметил иностранец. - Вы, наверно, уже не один месяц трудитесь над этим портретом?"
"Почти год", - ответил Даян-Дулдурум, не поднимая головы.
"А какую благодарность надеетесь получить?" - продолжал расспрашивать иностранец.
Даян-Дулдурум обернулся к гостю и, показывая на барельеф, сказал: "Это я его благодарю!"
6
Эту ночь я провел с сыном покойного Сапар-Али Бей-Булатом в палатке, в поселке строителей.
- Теперь я должен сделать на этой земле все, чего не успел мой отец! - сказал мне Бей-Булат. И я понял, что Сапар-Али воспитал достойного преемника. Да, хороший сын - лучший памятник отцу.
Бей-Булат - опытный строитель. Он давно уже отвык от оседлой жизни и предпочитал отцовской сакле палатку своей бригады.
- Привык к друзьям! - говорил он мне, пока мы чуть не на ощупь карабкались вверх по берегам будущего моря. - С друзьями легче переживаются беды. Этой зимой у нас было трудное положение: семнадцать дней без электричества, продукты кончились, а на дорогах - гололед, машины пробиться не могут. Взяли мы лопаты и кирки и направились за перевал Машакат навстречу тем, кто шел к нам с помощью. Холода стояли лютые, трудно было, только дружба нас и согревала...
Так за разговором мы добрались до палатки. Я втиснулся между мускулистых тел, расслабленных после трудового дня, и заснул.
Разбудил меня горластый петух, доставленный сюда из аула Чиркей. Как видно, и ему нравились эти новые места, потому что иначе он улетел бы обратно. Вслед за Бей-Булатом я вышел из палатки и вдохнул чистый утренний воздух. Словно новая кровь потекла по жилам. Я огляделся: суровая природа, причудливые скалы, поросшие редким лесом склоны гор - все радовались новому рассвету. Внизу, в ауле, пенящемся вишневым и абрикосовым цветом, уже кипела жизнь: горцы встают рано. Перламутром переливались капли росы на траве, на листьях деревьев.
Бей-Булат показал рукой на восток, сказал:
- Встает солнце!
И в тот же миг пламенный шар, выкатившийся из-за гор на востоке, оторвался от алеющего хребта и повис в чистом небе.
Кто может остаться безучастным к картине восхода? Мне казалось, что надо найти какие-то новые, еще не сказанные слова, чтобы выразить свой восторг, но вместо этого я просто повторил за Бей-Булатом:
- Встает солнце!
Строители пригласили меня позавтракать. За едой я с завистью глядел на этих крепких, нашедших настоящее дело парней, съехавшихся с разных концов страны, чтобы создать величественную плотину в горах. Они уговаривали меня остаться на стройке.
Я рассказал о себе, и тут оказалось, что я завидую им, а они - мне, вернее, моему тонкому и редкому ремеслу гравера-златокузнеца.
- Труд твой, - сказали они, - так же важен, как и наше дело. Ты приносишь в жизнь красоту, твоя профессия прекрасна и почетна. Удачи тебе, Бахадур!
Но все же я должен был остаться с ними еще четыре дня, в течение которых, по обычаю, родственники покойного утром и вечером посещают могилу. Правда, Бей-Булат не обидится, если я продолжу свой путь, но все-таки долг требует соблюсти почести в отношении того, кто ушел из жизни.
В один из таких дней я увидел медный поднос с чеканными рисунками, на котором подали угощение, - Бей-Булат взял его из отцовской сакли. Никто из окружающих не обратил на него внимания. Видимо, парням и в голову не приходило, что этому чеканному произведению несколько сотен лет. Когда я сказал об этом, мои новые друзья стали пристально рассматривать поднос, передавая его из рук в руки. Да, это была и в самом деле редкая работа древних чеканщиков Кази-Кумуха. По борту шли рельефные изображения, прославляющие подвиги джигитов. И хотя кое-где поднос был уже испорчен, продырявлен, но, взяв его в руки, я разом позабыл и о не доставшемся мне "карчаре", и о губденских мачайти. Я не осмелился, конечно, попросить, чтобы мне его подарили, но Бей-Булат, наверное, уловил блеск в моих глазах и сам предложил мне эту редчайшую вещь. Он сказал, что таких подносов много в чиркейских саклях. "Но если много, - подумал я с разочарованием, - значит, это далеко не то, что способно поразить моих аульчан и мою Серминаз".
Впрочем, отказаться от подарка было уже невозможно.
ГЛАВА ШЕСТАЯ БЫЛА БЫ ГОЛОВА - ШЛЯПА НАЙДЕТСЯ
1
Я иду вдоль берега реки Сулак, иду по тропинке и по бездорожью, и предстоит мне еще неблизкий путь до аула Унцукуль.
У самой развилки андийского и аварского Койсу, там, где начинается главный сулакский каньон, я увидел горца, который стоял на краю пропасти и криком сзывал людей. Из ближайших садов, с полей, на которых шла прополка, сбежалось довольно много народу.
- Знаете ли вы меня, добрые люди? - спросил горец.
- Как же не знать? Знаем! - отвечали из толпы. - Ты наш кунак из Цудахара, знаменитый торговец абрикосами и персиками.
- Угадали, друзья, это мое самое любимое занятие. И вот шел я к вам, чтобы угостить вас первыми абрикосами. Всем известно, что самые первые абрикосы вызревают в моем ауле! И вдруг мой осел поскользнулся и вместе с корзинами сорвался вниз, в ущелье. Теперь я собрал вас здесь, добрые люди, чтобы вы потом не спрашивали, почему я не привез вам первые абрикосы. И первые персики я вам не привезу. И первые яблоки. Потому что сорвался в пропасть мой бедный осел, и не купить мне теперь другого.
Огорченный цудахарец сел на дорогу, обхватив голову руками. Один из присутствующих пытался утешить его:
- Ничего, не горюй, может, аллах и лучшего осла тебе пошлет.
- Э, нет, братец, - отвечал цудахарец, - я своего аллаха не хуже тебя знаю. Дешевле, чем за двадцать семь рублей, он мне осла не пошлет.
Сочувствуя несчастью своего давнего кунака, люди принялись доставать деньги - кто сколько мог - и класть в широкополую белую шляпу цудахарца. А когда он пересчитал собранное, то оказалось, что хватило бы и на двух ослов. Довольный, цудахарец сунул двадцать семь рублей в карман, а остальное вернул аульчанам.
- Лишнего я не возьму, добрые люди. Спасибо за помощь, но мне и копейки лишней не надо.
- Но ты же потерял вместе с ослом столько абрикосов!
- Абрикосы, которые никому не усладили уста, я в расчет не беру, - с достоинством отвечал цудахарец и, поклонившись, отправился покупать нового осла, даже не подозревая о том, в каком трудном положении оставил аульчан: ведь никак нельзя было решить, кому сколько денег следует вернуть. Народ в этих местах горластый, и вскоре на берегу поднялся шум, за которым не было слышно даже гула реки. И не обошлось бы, видно, без потасовки, если бы не вмешался я. Встав на камень, чтоб меня все видели, и размахивая руками, чтобы привлечь внимание, я начал свою речь:
- Люди добрые! Только что я был очевидцем вашей щедрости, - вы так благородно помогли бедному цудахарцу... Но больно мне видеть, как щедрость оборачивается скупостью, когда надо разделить эти несчастные оставшиеся гроши!
- А ты кто такой, чтобы вмешиваться в наши дела?
- Я ваш кунак.
- Какой кунак?
- А разве житель сирагинских гор не кунак для вас?
- Кунак, конечно, кунак! - закричали горцы.
- Вот и посудите сами. Деньги эти не поделить поровну. Нельзя их и вовсе делить. И я, ваш кунак, могу избавить вас от споров.
- Как же это?
- Пусть эти деньги облегчат мой путь.
Следующие пять минут мне казалось, что никогда в этом мире не наступит тишина. Но наконец горцы сошлись на том, что действительно проще отдать деньги мне, чем делить.
- Спасибо вам, щедрые горцы, - благодарил я, запихивая бумажки в карман брюк. - Каждый из вас может считать теперь, что я был его кунаком. Велика ли, мала ли такая честь для вас, - главное не в этом. Главное, чтобы и хозяева и кунак были довольны.
Недаром говорят в горах: "Нет человека, которому аллах не предоставил бы всех земных благ, но многие не умеют их взять".
Был некогда человек по имени Бадай, и решил он пользоваться лишь тем, что аллах ему в руки сунет. Отправился он к аллаху, а по дороге повстречался со снежным барсом. Рассказал, куда спешит, а барс и говорит: "Узнай, кстати, у аллаха, чем мне питаться, чтоб его не прогневить". Дальше пошел Бадай и встретил богатую вдову. Была она бригадиром в колхозе и зарабатывала столько, что на десятерых бы хватило, а жила одна. "Незачем ходить тебе к аллаху, - сказала она Бадаю, - оставайся лучше со мной". Отказался тот и отправился дальше. Попались на его пути верхолазы. "Иди к нам, горец, - сказали они. - К высоте ты привычен, а денег заработаешь вволю". Но не послушался их Бадай и не успокоился, пока не дошел-таки до аллаха. Рассказал ему о себе, о богатой вдове, о верхолазах, не забыл и о вопросе барса. "Иди домой, - сказал аллах, - а встретишь снежного барса, поведай ему о своих странствиях и передай, что, если будет он питаться мясом глупцов, я останусь доволен". Вы, конечно, догадываетесь, чем эта история кончилась? Мог ли барс найти большею глупца, чем Бадай? С него-то и начал он список съеденных глупцов.
Но я-то, Бахадур, на этого Бадая вовсе не похож! И уж я-то сумею воспользоваться дарами, которые судьба сама мечет мне под ноги!
2
С деньгами, которые пришлись мне как нельзя более кстати, я отправился дальше, вдоль аварского Койсу. Вскоре меня догнал худой чернявый человек, которого я заметил в толпе горцев. Он назвался каменщиком Даудом из Харахи.
Наступил полдень, Дауд попросил меня остановиться. Он омыл в речке ноги, постелил пиджак и устроился на нем для молитвы. Но отмолился так быстро, что я изумленно воскликнул:
- Бог, наверное, и не расслышал твою трескотню!
- Не такой он дурак, как ты, - сердито ответил мой спутник. - Он знает, что у меня нет времени задерживаться в пути.
А потом всю дорогу каменщик Дауд неустанно расхваливал меня за находчивость, с которой я облегчил карманы щедрых горцев. Как ни убеждал я его, что сделал это только во имя мира между людьми, которые столь безрассудно тратили на споры драгоценное время в разгар полевых работ, он лишь лукаво улыбался.
Потом вдруг выяснилось, что он хорошо знает моего дядю Даян-Дулдурума и как раз отправляется в наши края, где может с ним встретиться. Упомянул он и о том, что труженики-кубачинцы терпеть не могут плутов и надувал, и, если заведется такой в их ауле, они не дадут ему покоя насмешками. А в заключение заметил, что как раз теперь испытывает острую нужду в деньгах, и когда я предложил ему по-дружески поделиться даром щедрых горцев, он быстро согласился и сказал, что, конечно, не забудет моей услуги...
Не успел Дауд из Харахи спрятать свою долю денег, как нас нагнал запыхавшийся и измученный человек в майке и папахе.
- Ой, постой, харахинский Дауд! Постой, от меня не уйдешь! - кричал он, подбегая к нам и хватая моего спутника за грудки. - Эй, ты, кривой и хромой сын иблиса и шайтана, потомок недостойных отцов, мошенник и тунеядец!
Нанизывая на нить гнева подобные бусины слов, догнавший нас человек так тряс бедного Дауда, что, будь тот деревом, с него облетели бы все листья. Я не мог не вступиться за своего спутника и с решительным видом взял обидчика за плечо. Но он так лягнул меня, что, не зацепись я за куст мушмулы, пришлось бы искупаться в холодной реке.
- А меня-то за что? - спросил я, сбрасывая с плеч хурджины.
- Тот, кто защищает мошенника, сам мошенник.
- Откуда же мне знать, что он мошенник? - выпалил я, хотя про себя и подумал, что прав, наверное, человек в папахе и майке: уж больно поспешно этот Дауд сунул в карман половину моих денег.
- Ты не знаешь, зато я его хорошо узнал!
- Тогда объясни и мне, чтобы я тоже знал, что он из себя представляет.
- Пусть сам объяснит.
- Клянусь, я ничего не знаю, ни о чем не ведаю, - жалобно скулил Дауд, стараясь высвободиться из цепких рук преследователя.
- Ты, может, скажешь, что и меня, ашильтинского Алибека, в глаза не видал?
- Нет, нет, тебя я знаю.
- Спасибо, что не забыл! - Человек в майке и папахе ослабил хватку и стал объяснять мне, в чем дело: - Понимаешь, все в нашем ауле сакли свои перестроили, живут как во дворцах, один я отстал. Решил наконец и я пристроить еще две комнаты. И тут приходит ко мне этот самозваный каменщик, этот негодяй, мерзавец, пройдоха...
- Нельзя ли без брани, - перебил я его, - ты оскверняешь и мой слух, и свои уста.
- Подожди, я его еще и не так назову, этого бессовестного обманщика. Приходит и говорит, что лучшего мастера не найти, мол, и в Сутбуке, - а ты знаешь, как славятся сутбукские каменотесы. Я ему поверил, даже переплатить согласился, раз уж он такой мастер. Выехали мы в поле - я ведь не дармоед какой, а колхозник. Возвращаюсь дня через три. Гляжу, а он и камни класть не умеет как следует. Я ему говорю: разве, мол, так стены ставят? Ведь даже камни на склоне горы, подпирающие террасы для садов, кладут ровнее. А он мне, бесстыдник, отвечает: "Не беспокойся, хозяин, это не для красоты, а для прочности". Хорошо, думаю, посмотрим, что дальше будет. Клал он камни, поднималась стена, а он все распевал песню:
Красота - к чему она?
Прочность лучше красоты.
Будет век стоять стена,
Будешь мной доволен ты.
Ну, наконец поставил стены, я заплатил сполна, хотя в душе остался недоволен. Но я ведь честный человек и думал, что и другие люди такие же. Не мог я себе представить, чтобы нашелся такой горец, который берет деньги за плохую работу. И представь себе, только мы с ним попрощались, только он скрылся за поворотом, как на построенную им стену взлетел наш облезлый петух - и стена рухнула! Говори, негодяй! - Он притянул Дауда к себе вплотную. - Говори, где же прочность? О красоте я тебя не спрашиваю, но прочность где, отвечай!
- Да отпусти ты мой ворот, а то я задохнусь и уже ничего тебе не скажу.