Мы вместе вышли из аула и распрощались. Он поехал на попутной машине за женой в Париж, а я пешком отправился в Кубачи, раздумывая по пути о том, что и с женитьбой не кончаются неприятности, доставляемые нам любимыми женщинами.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ У ДОРОГИ НЕТ КОНЦА, НО ЕСТЬ ПРИВАЛ
1
По дороге в родной аул меня подстерегала еще одна встреча, после которой в моей бедной голове окончательно все перепуталось.
Вот я перевалил хребет Сутбук и ступил на родную землю. Сердце трепетало как стрелка компаса, когда с ним приближаются к аулу Амузги, где все жители - кузнецы. Вдруг впереди на дороге показался всадник на белом арабском скакуне. На наезднике был простой дорожный наряд, но весь облик говорил о том, что это настоящий джигит. Конь под ним пританцовывал, будто на спортивном параде. Звонко ёкала селезенка. Приблизившись, всадник придержал коня и легко спрыгнул на землю. Это был не кто иной, как Азиз, сын Кальяна, - мой соперник в борьбе за Серминаз.
Представляю себе, как выглядели мы с ним на этой дороге - лучший из молодых мастеров аула, гордость наших златокузнецов, и я, несчастный ремесленник, который не только ничего не приобрел в странствиях, но потерял и то, что имел, - свой инструмент; всеми почитаемый джигит, отправляющийся из родного села на поиски счастья, и байтарман, с пустым корытом возвращающийся в родные места; статный красавец в дорожном наряде и весь в синяках, заросший оборванец!
- Салам, Бахадур! - приветствовал меня Азиз, внимательно оглядывая.
- Здравствуй, Азиз! - пожал я его руку.
- Возвращаешься?
- Как видишь.
- А я вот отправляюсь в путь. Только три дня и успел побыть дома после Москвы. Старик и слушать не хотел, чтобы я отдохнул немного. Я, говорит, за тебя слово дал, ты, говорит, должен победить этих непутевых... - Тут Азиз запнулся, поняв, что сказал лишнее. Он посмотрел на меня виноватым взглядом.- Скажи, Бахадур, ты на меня не в обиде?
- Почему же, Азиз?
- Ну, мы ведь все-таки с тобой соперники!
- Выходит, что так, - ответил я спокойно, хотя при слове "соперники" почувствовал, будто моего сердца коснулось раскаленное шило.
- Мне неловко и перед тобой, что встал на твоем пути, и перед Серминаз, - мы и ее оскорбляем этим дурацким соперничеством. Я ведь ее почти не знаю: когда уезжал учиться, она совсем девочкой была, а теперь и разглядеть ее не успел толком.
Да подари он мне стальную блоху, которую подковал тульский Левша, я не обрадовался бы сильнее. Но странствия приучили меня к выдержке, поэтому я не бросился ему на шею, а только спросил:
- Но если ты не знаешь, любишь ли ее, зачем же отправляешься за свадебным подарком?
- Видишь ли, Бахадур... - Азиз никак не мог найти слов. - Старик мой настоял. Если бы я не отправился, он житья бы мне не дал в ауле. А ведь старших надо слушаться, правда? И еще я подумал: разве плохо постранствовать по родным горам? Я ведь лучше знаю далекую Москву, чем родной Дагестан. Осмотрю аулы, познакомлюсь с людьми, с искусством. Знаешь, мы в художественном училище рассматривали изделия наших ремесленников как образцы для подражания - но все на картинках. Вот я и решил посостязаться с вами. Конечно, обидно будет, если отвергнет меня Серминаз, да и времени у меня немного осталось - ты небось успел что-нибудь такое найти, что мне и не снится,- верно? - И он посмотрел на мой хурджин, - Что там у тебя? - Он бесцеремонно ткнул ручкой нагайки в полосатый мешок. Раздался хрупкий звон, и я понял, что единственное мое достояние, вынесенное из стольких опасных странствий, разбилось.
Не говоря ни слова, я вывалил на землю черепки. Азиз с испуганным видом склонился, рассматривая их.
- Ай-ай-ай, я разбил твой подарок! Что делать, что делать? Ценная вещь была?
- Посмотри внимательнее.
Он вертел перед глазами два крупнозернистых черепка.
- Так ведь это же простой горшок, даже без глазури!
- Увы, ты прав. И это все, что мне удалось достать.
Наверное, Азиз оскорбился. Еще бы! Состязаться с такой бездарью! С человеком, который из многодневных скитаний приносит глиняный горшок!.. Но, заметив, как я опечален, он только сказал:
- Но ведь ты, Бахадур, не отправился бы в путь, если бы не любил Серминаз?
- А я и люблю ее. Люблю больше жизни!
- А она тебя?
- О, если бы я знал!
- Ты не должен отчаиваться. Если она действительно любит, то любой черепок из твоих рук предпочтет самому ценному подарку от меня.
Этим Азиз немного подбодрил меня, и мы расстались почти друзьями. Но когда затих топот его коня, я вновь углубился в тягостные раздумья. Ведь может и так случиться, что выбирать подарок будет не сама Серминаз, а ее отец Жандар! Или действительно Серминаз прельстится ценной находкой, которую добудет Азиз. Однако разве не странно, что юноша, которого кубачинцы постоянно и во всем ставили в пример своим детям, слепо подчиняется воле старого Кальяна? Ведь если отец скажет ему: "Женись на Серминаз!" - а отец Серминаз скажет ей: "Выходи за Азиза!" - то покорность моей любимой и безропотность Азиза разобьют мою судьбу! Вполне вероятно и то, что Азиз просто не захочет отступить и из одной только гордости будет добиваться руки Серминаз. Тем более что он действительно завидный жених. Так по крайней мере считают родители всех девушек аула. Да и Мухтар...
Но тут мысли мои стали еще горше. Я вспомнил об этом воре, об этом негодяе, сыне Ливинда. Нет, пусть уж лучше Серминаз достанется Азизу, только не этому мерзавцу!
Но я-то сам?.. Что положу я рядом с подарком Азиза, обладающего тонким, изысканным искусством? Или рядом с прекрасным поставцом, который украл у меня Мухтар?
...А за спиной моей жалобно позвякивали на дне чужого мешка осколки чужого глиняного кувшина.
2
Единственный, кто встретил меня у порога родной сакли, был барс с разинутой пастью. Много веков назад застыл он на каменной плите в стене у ворот нашего дома. Говорят, что когда в Кубачи приезжала экспедиция Государственного Эрмитажа, ученые обещали моему деду - да не померкнет память о нем! - любое вознаграждение за этого барса. Они говорили, что место этому памятнику древнеалбанского искусства только в музее. "Нет, - отвечал мой дед. - Барс этот приветствовал и деда моего, и прадеда, и прапрапрадеда, и я хочу, чтобы он оставался здесь и охранял от дурного глаза и меня, и сыновей моих, и внуков, и правнуков. А если вы говорите, что место ему в музее, то почему бы вам не превратить в музей весь наш аул Кубачи? Ведь экспонатов здесь более чем достаточно!"
Конечно, я рад был встрече с этим верным стражем, но оказалось, что именно на него и возложили всю заботу о нашем очаге. Ни в одном из окон не горел свет, ставни на втором этаже были закрыты, а на воротах висел замысловатый харбукский замок, который я не сумел открыть, сколько ни ковырял его найденным на земле гвоздем.
В сероватых сумерках наша сакля впервые показалась мне одряхлевшей и несчастной. Я понял, что мать моя перебралась в просторный каменный дом с железной крышей, который несколько лет подряд возводил дядя в тайной надежде достойно продолжить наш род. Что же, рыба ищет где глубже, а человек - где лучше... Видно, счел мой дядя, что такому непутевому, как я, и старой, покосившейся сакли довольно. И конечно, довольно! Не о ней ли я мечтал в долгие годы скитаний? Только как бы наконец попасть под отчий кров?
В детстве я не раз тайком пролезал в собственный дом. Пришлось воспользоваться накопленным опытом. По стене я пробрался к нижнему соседу, а оттуда, подставив легкую перепосную лестницу, какие лежат на каждой крыше, поднялся к нам на террасу.
Припомнилась мне при этом история про знаменитого вора Ибрахима, который вот так же решил подняться с крыши своей сакли к богатому верхнему соседу. И только он забрался на террасу и втащил за собой лестницу, как его заметил хозяин.
- Что ты здесь делаешь? - спросил он Ибрахима.
- А ты не видишь? - отвечал Ибрахим. - Лестницу продаю.
- Так здесь же не магазин и не базар!
Но вор и тут не растерялся:
- Во-первых, сейчас ночь, а во-вторых, лестницу, дорогой сосед, можно в любом месте продавать, - без нее в хозяйстве не обойдешься.
Ибрахим за словом в газыри не лез, но я, например, не представляю, что ́ бы ответил, заметь меня кто-то на соседской крыше. И то, что никто меня не увидел, было первой удачей за последние несколько недель.
Дверь мастерской я открыл испытанным способом: дернул вверх, вниз, а потом на себя. Я вошел в темную, опустевшую комнату. Дядя мой даже перестарался. Чтобы мать чувствовала себя как дома, он вывез из нашей старой сакли все, что только можно было. И лишь ветхое тряпье грудой лежало в углу.
На нем я и провел ночь.
Не соседский петух разбудил меня, не мычанье коров, не рев буйволиц. Разбудил меня стук барабанов и призывный напев зурны. Задорная мелодия "Абархас" сзывала всех на свадьбу. Первой мыслью - ужасной мыслью! - было: а не Серминаз ли выходит замуж? Но я успокоил себя тем, что не мог Жандар, человек слова, выдать свою дочь прежде, чем все три жениха не явятся с подарками. Так что кто бы ни играл сегодня свадьбу, можно считать, что мне повезло. Не придется оправдываться, что я оказался в ауле, нарушив традицию предков, по которой жених может вернуться лишь в двух случаях: если он успеет достать необыкновенный подарок или если у него в ауле произошло что-то из ряда вон выходящее.
На сегодняшнем торжестве я появлюсь так, что никто меня не узнает, и выспрошу обо всем, что случилось за время моих скитаний. Может быть, мне даже удастся перекинуться словечком с Серминаз? А уж наемся я во всяком случае. И не кое-чем, а праздничными угощениями. И никто не узнает, что это именно я, потому что на мне будет маска.
До сих пор у нас бытует обычай, по которому двенадцать неженатых парней являются на свадьбу в масках и старинных доспехах - так, чтобы их никто не мог узнать. Это железный закон. И нет большего оскорбления для парня, чем сорвать с него маску.
Из двенадцати ряженых - четверо карчи. Карчи - это шуты. Они обязаны веселить народ. На них белый наряд, войлочная маска с фантастическими разводами - ученые считают это остатками древнего обычая татуировать лицо. У каждого карчи на макушке лисий хвост.
Четыре других маски - пялтары - следят за порядком. А остальные четверо - хараваши - исполняют волю свадебного тамады.
Одеты пялтары строго по-военному, на них железные или медные луженые маски с луковицеобразными шлемами, рубахи из кольчужной сетки, пояс, на поясе - кинжал, кремневки, пороховницы, на ногах - сапоги, в руке у каждого - нагайка и колокольчик. Стоит одному зазвонить, как остальные сбегаются к нему на помощь.
Только в подобном наряде может молодой парень нашего аула стоять у всех на виду рядом с девушками, беседовать с ними и приглашать к танцу.
Правда, чтобы тебя не опознали, надо быть осторожным: говорить искаженным голосом и нараспев, двигаться, приплясывая, не своей походкой.
Дядя мой не прельстился старинным костюмом пялтара, хранившимся в нашем доме, и я решил в нем появиться на свадьбе. Не беда, что ряженых сегодня будет не двенадцать, а тринадцать, - никто не посмеет сорвать с меня маску.
Я очистил от пыли старинные доспехи, с трудом нарядился в них и, сунув за пояс пистолет с заржавленным курком, выбрался из дома.
На улице меня мгновенно окружили ребятишки и с криками "Пялтар! Пялтар!" запрыгали следом. Нелегко было идти в гору в таком снаряжении, да еще пританцовывая. Правильно говорят старики, что измельчал народ, - ведь раньше мужчина полжизни проводил в таких доспехах, а я взмок после нескольких минут. Всю дорогу я звонил в колокольчик, ожидая, что из какого-нибудь переулка появятся другие пялтары, но на улицах было пусто. Когда же я вышел на площадь, где на разостланных коврах сидели за едой аульчане, у меня подкосились ноги. Так вот на чью свадьбу я попал! Это моя мать выходила замуж за моего дядю, почитаемого и благородного Даян-Дулдурума! И на их свадьбе я был не тринадцатым пялтаром, а единственным - себе на беду! Поэтому стоило мне зазвонить в колокольчик, как все взгляды недоумевающе обратились ко мне, музыка замерла, и застыл, лихо раскинув руки в орлином взлете, молодой плясун в середине круга.
Лицо дяди побледнело от гнева, он стал похож на готового к прыжку леопарда. Нахмуренный Жандар - он был тамадою на этом пире - знаком подозвал меня к себе. Готовый к самому худшему, я приблизился. Не вставая с трех подушек, на которых важно восседал, Жандар притянул меня к себе и тихо, но властно сказал:
- Я знаю, что ты не откроешься и не скажешь, кто ты. Но кто бы ты ни был, сейчас же убирайся!
Я обрадовался: меня явно не узнали. Но тем более странно было, что все так косо глядели в мою сторону.
- Ты понял, что я сказал? - спросил Жандар.
- Что ты сказал, я понял. Но непонятно, почему я должен исчезнуть? - проговорил я нараспев каким-то идиотски писклявым голосом.
- Ах, ты не понял? Не понял, что своим появлением оскорбил почтенных людей, и Даян-Дулдурума, и Айшу, и меня - тамаду, и всех пришедших на празднество?!
- Я никого не собирался оскорблять! - по-козлиному проблеял я.
- Зачем же ты явился в таком наряде? Ты видишь здесь хоть одного ряженого?
- Не вижу. Неужели отменили старинный обычай?
- Запомни раз и навсегда: парни наряжаются в доспехи только на свадьбы своих сверстников, а то, что ты появился в костюме пялтара на свадьбе вдовца и вдовы, - это глубокое оскорбление, и, боюсь, что оно тебе даром не пройдет. Даян-Дулдурум не потерпит этого и перед всеми сорвет с тебя маску. Видишь, он идет сюда? Уноси-ка побыстрее ноги!
3
Пришлось мне послушаться доброго совета Жандара. Только почему все же то, что веселит молодых, является оскорблением для пожилых? И мог ли я это знать? Так или иначе, но я оказался в положении человека, выстрелившего из ружья в момент, когда невесту ведут в дом жениха, или в положении невежи, который на свадьбе приложил бы руки к груди и воскликнул: "Патиха!" - как это полагается на поминках.
Бежал я со скоростью звука, понимая, что, если дядя нагонит пялтара и распознает в нем своего непутевого племянника, не избежать мне расправы. Он изгонит меня из родного аула, и тут даже заступничество комсомольской организации не поможет.
Но дядя, видимо, решил не усугублять скандала. Он подозвал к себе трех молодых парней, и они тут же пустились вслед за мною. Я несся как ветер, но скрыться было нелегко, потому что всюду на моем пути попадались женщины и ребятишки, кричавшие во все горло: "Смотрите, смотрите, пялтар!" Да и трудно бежать в доспехах воина, это все же не костюм спринтера.
Преследователи приближались. Сил у меня уже не было, пот лился градом. Я юркнул в первые попавшиеся ворота, запер их за собой и, пока погоня перелезала через стену, пробрался по карнизу на другую саклю, сам немало дивясь своей ловкости. Уж не передалось ли мне мастерство цовкринского канатоходца Сугури? Ведь с кем поведешься, от того и наберешься, или, как говорят горцы, поставь ишака с телятами - и он замычит. Преодолев еще одну стену, я был уверен, что спасся. Но очутился прямо перед этими тремя парнями.
Наверное, воинственный наряд предков придал мне духу. Я рванулся на них как танк. Одного сбил с ног, двое отскочили, а я помчался по улице вниз, вон из аула, в сторону Подозерного леса, в папоротниках которого не то что человека, но и буйвола не найти.
Наконец я мог скинуть проклятую железную маску и спокойно дожидаться ночи, чтобы тайком пробраться в аул.
Было даже неплохо сидеть в холодке у родника, под грушевым деревом, но вместо того, чтобы наслаждаться природой, я припоминал все, что лежало на больших блюдах перед гостями, все, что успели схватить мои глаза, но чего не коснулись руки. И под аккомпанемент злобно урчащего желудка снова и снова перебирал в памяти свои беды и неудачи, к которым теперь прибавилось столь неуместное мое появление в костюме пялтаpa. Кто-кто, но мой дядя (уж я-то знаю его характер!) не простит тамаде Жандару, что тот допустил такое оскорбление. Вот и еще одна преграда на моем пути к Серминаз!
Неожиданно я почувствовал прилив вдохновения и, так как делать все равно было нечего, стал сочинять в ее честь стихи.
О тебе хочу говорить в стихах -
Ты звезда, ты мой негасимый свет...
Только жаль, что в наших родных горах
Я едва ль не самый плохой поэт.
Пусть плохой! Все равно не устану петь
О тебе одной, моя Серминаз,
Хоть дрожит чугур у меня в руке
И хоть голос мой как ослиный глас.
Впрочем, нет поэта, чтоб мог воспеть
Красоту твоих кубачинских глаз.
Я зову тебя! Я готов на смерть!
Обрати ко мне свой взор...
- Сермина-а-а-а-аз! - раздалось вдруг со стороны дороги, и мне показалось, будто эхо подхватило мою песню, но тут я узнал голос ненавистного мне Мухтара, сына Ливинда. Только такой негодяй смеет разрывать тишину родных гор, распевая во всю глотку "Серминаз, Серминаз!" Ведь даже тени этой девушки недостоин он коснуться!
Кровь вскипела у меня в жилах. "Ну хорошо, что мы встретились с тобой один на один!" - подумал я и бросился через заросли к дороге, сожалея о том, что ступа, которой я мечтал проломить Мухтару башку, осталась в хурджине, а хурджин остался у своенравной и влюбчивой балхарки Салтанат. Но тут же сообразив, что не следует обнаруживать, кто был злополучным пялтаром на свадьбе Даян-Дулдурума, я быстро надел маску. Затем достал из-за пояса заржавленный кремневый пистолет, в левую руку взял кинжал и осторожно подкрался к тропе. Я был похож на разбойника, каких немало встречалось в этих лесах лет двести назад. И когда этот горе-певец поравнялся со мною, я выскочил из-за кустов и, направив на него кремневый пистолет, закричал по-кумыкски, чтобы он не узнал меня:
- Тухта, сени атаси-анаси!
Что бы вы думали! Мухтар сразу понял, чего я потребовал: он замер, и я без труда взял уздечку из его онемевших пальцев. Конечно, в наш атомный век трудно ожидать, что на тебя нападет разбойник в костюме далекого предка, но тем не менее вид Мухтара был жалкий...
- Слезай с коня и раздевайся! Живее, а не то клянусь... Атаси-анаси!
Весь трясясь, Мухтар, сын Ливинда, стал слезать с коня.
- Ты, пялтар, наверно, шутишь? - проговорил он наконец постыдно дрожащим голосом.
- Еще чего! Какие шутки! Снимай пиджак и штаны, да побыстрее.
- Но как же я явлюсь в аул в одних подштанниках?
- Наденешь мое! Да пошевеливайся, атаси-анаси!
И чтобы Мухтар убедился, что я и впрямь не шучу, я ткнул его тихонько кинжалом туда, где спина меняет свое название.
Он нехотя разделся, я схватил в охапку его пиджак и брюки, сорвал с головы кепку - не подобает являться в аул с непокрытой головой - и приказал:
- А теперь жди меня здесь!
А сам юркнул в кусты.