Все они, белые как снег, спокойно лежали посредине двора. Андрюшка, смеясь и путаясь в собственных ногах, ринулся к ним и принялся гладить всех поочередно. Счастье Андрюшки не поддавалось никакому описанию. Но оно было внезапно нарушено грозным видением в образе Ромашки. Видение крепко схватило Андрюшку за руку, дернуло с земли и с силой потащило домой. Андрюшка закричал, барахтаясь и упираясь. Испуганные козлята побежали. Ромашка был неумолим. Его глаза пылали гневом.
- Зачем ты сюда ходишь? Сюда не надо ходить! Нельзя ходить! - кричал Ромашка.
Андрюшка решительно не желал понимать причины такого гнева. Почему брат так ожесточенно тащит его от козлят? Что случилось?
Упираясь ногами в землю, Андрюшка громко плакал.
Поступок брата расценивался им как высшая степень несправедливости, и эта несправедливость вызвала в нем единственный знак возражения - неистовый крик. Так хорошо начавшаяся экспедиция закончилась так печально. Крики Андрюшки привлекли внимание человека в белом.
- Ты за что его бьешь? - спросил он, подходя к братьям.
- Я его не бью, он сам кричит.
- Зачем же ты его так тащишь?
Ромашка остановился:
- Нам сюда нельзя ходить. Вы прогоняете нас - потому я его и увожу. Мы не должны сюда ходить. Вы боитесь, если мы ходим! - прокричал он вызывающе.
Андрюшка умолк. Он был убежден: человек в белом немедленно поколотит Ромашку за то, что он так непочтительно говорит с ним. Разве могут дети так разговаривать со взрослыми?
Человек в белом, к удивлению и даже некоторому разочарованию Андрюшки, не побил Ромашку. Он улыбнулся и сказал им то же, что говорил и в первый раз:
- Уходите и больше не являйтесь сюда… Сюда вам нельзя приходить.
- И не придем! - крикнул Ромашка, и Андрюшка снова испугался: разве можно кричать на взрослых, да еще со здорового двора?
С тех пор ни Ромашка, ни Андрюшка никогда больше не появлялись на здоровом дворе.
Теперь они ходили в степь. По примеру старшего брата Андрюшка ловил "саранчу", отрывал у нее крылышки и ножки, бросал на землю и удивлялся - почему "саранча" не прыгает и не улетает?
Тогда Ромашка авторитетно разъяснял:
- Ей нечем летать.
Впрочем, Андрюшке скоро надоело это занятие, и, усаживаясь на земле, он следил за работой брата. Иногда тот уставал и тоже садился. В такие минуты у них возникал разговор, в котором Ромашка старался показать брату свое превосходство над ним.
Он говорил:
- Вот вырасту большой, заберу тебя, и мы уедем в город.
Город… Андрюшка часто слышал это слово, но точно не знал, что оно означает. Впрочем, ему было безразлично, что означало слово "город", так же как безразлично было слово "проказа".
- А зачем ты хочешь в город? Я не хочу.
- Вырастешь - узнаешь, - с еще большим авторитетом говорил Ромашка, подделываясь под тон отца.
- Я не хочу в город, - категорически заявлял Андрюшка.
- А я тебя увезу.
- Не хочу, - с тревогой посматривая на брата, чуть не плача, отвечал Андрюшка.
Так шли дни…
Однажды рано утром Ромашка надел сапоги, нарядился в чистую рубаху и позвал Андрюшку на двор. Мать пасла в степи гусей, отец работал в кузнице.
Андрюшка увидел в руках брата узелок, понял, что в узелке хлеб. По сосредоточенному лицу Ромашки он пришел к убеждению: брат собирается делать что-то важное:
- Андрюшка, пойдем! - приказал Ромашка. Торжественный тон брата и весь его таинственный вид пробудили неведомый восторг в Андрюшкином сердце. Он был убежден: они идут к козлятам. Быть может, они пасутся сейчас в степи?
Братья пошли. Они тихонько выбрались в степь, и здесь Ромашка открыл наконец тайну:
- Андрюшка, я ухожу в город. Ты только отцу и матери не говори. Я приду, Андрюшка… Я посмотрю, узнаю все и приду. Если мать спросит, ты ничего не говори, ты скажи, что ничего не знаешь. Скажи, что я скоро приду.
Тогда Андрюшке стало грустно, и он заплакал.
- Я тоже хочу в город.
- Ты - дурак, тебе нельзя в город. Ты - умрешь. В город далеко. Такие маленькие дети в город не ходят, - сказал он серьезно, как взрослый.
Но Андрюшка не унимался. Он потребовал: брат во что бы то ни стало должен взять его с собой.
- Если ты будешь плакать, я тебя побью. Понял? Не плачь!
Ромашка спешил. Он поцеловал братишку и пошел не оборачиваясь. Он обернулся только тогда, когда вышел далеко на дорогу. Андрюшка все еще стоял на том месте, где оставил его Ромашка, и смотрел вслед удаляющемуся брату.
Тот махнул ему рукой, то ли в знак прощанья, то ли в знак угрозы, и снова пошел. Андрюшка продолжал стоять.
Расстояние до города казалось Ромашке большим, но все же не дальше, чем до кургана, который виднелся далеко в стороне. Он решил, что курган - дальше, чем город, и, подбадривая себя этой надеждой, уверенно зашагал вперед. В эту минуту он забыл все: поселок, отца, мать, Андрюшку, забыл кузницу и зеленовато-желтый огонек в горне. Впереди был город.
Вот он пройдет бугор, лежащий у дороги, и тогда увидит леса, зверей, увидит поезд. Он все узнает и, вернувшись домой, расскажет о городе. Он будет как большой.
Ромашка продолжал идти.
Через час он почувствовал, что ноги его начинают двигаться медленнее.
Обернулся.
Лепрозорий был отчетливо виден. Оказывается, он прошел очень мало. Он мог даже разобрать, в каком месте помещается их барак. Неужели он не сделал еще и половины пути? Ромашка сел и развязал узелок. Ему захотелось есть. Он поел хлеба. "Что-то делает сейчас Андрюшка? Плачет? Стоит или ушел?" Поев хлеба, Ромашка завязал узелок и снял сапоги. Связав их за ушки веревочкой, он снова двинулся в путь.
Он решил теперь не оборачиваться. Ему казалось, что таким образом он пойдет быстрее. Он шел долго, но не вытерпел и обернулся в надежде не увидеть уже лепрозорий. Но поселок был все еще виден. Дома стали только меньше. Ромашке снова захотелось есть. Он сел и опять развязал узелок. Потом надел сапоги и пошел снова, решив не оборачиваться и не отдыхать до тех пор, пока не покажется город. Через некоторое время он остановился, сел: голова, помимо его воли, повернулась назад. Теперь поселок исчез. Он почувствовал себя заброшенным и одиноким. Ему хотелось плакать от того, что скрылся поселок. Но, вспомнив, что плачут только маленькие дети, вроде Андрюшки, он решил продолжать путь.
Так шел Ромашка до самого вечера, а таинственный город будто исчез с земли, будто провалился куда-то в бездну, туда, где небо сходилось с землей.
Ромашке показалось даже, что на свете вообще не существует никаких городов и все рассказы о них - сплошной обман. Он стал разочаровываться в цели своего путешествия и с тоской подумал о доме. Дом теперь очень далеко. Возвращаться назад, когда надвигалась ночь, не было никакого смысла. Нет, лучше продолжать путь. Город скоро покажется…
Его ноги ныли, тело болело - не то от начавших раскрываться язв, не то от чего-то другого. И, прислушиваясь к боли, Ромашка думая, сам не зная о чем, - то ли о городе, то ли о доме. Ему уже не хотелось идти.
В этот момент на дороге послышался стук колес. По дороге катился докторский фаэтон, в котором сидел Туркеев. Кучер заметил Ромашку. Фаэтон остановился. Ромашке стало совестно, что его увидели. Этой встречи он совершенно не ожидал. Она не входила в его расчеты. Ромашка отвернул лицо в сторону, когда лошади стали почти рядом с ним.
- Это что ж, батенька, за прогулка такая? - спросил доктор. - Ты ведь из поселка, кажется?
- Наш, - подтвердил кучер. - Питейкин мальчишка.
- Как же это они отпустили тебя? - недоумевал доктор - Я сам, - ответил Ромашка.
- Сам? Куда это ты шествуешь?
- В город.
- В город?
Очки доктора Туркеева недоуменно метнулись к кучеру, потом к Ромашке.
- Да зачем же тебе город понадобился?.. Ну, это я вам доложу… - заключил он так, будто перед ним стояла целая группа слушателей.
Ромашка стоял у дороги и рассматривал пойманную "саранчу". Он принял такой вид, будто весь эпизод нисколько его не касается, будто его самого интересовало только одно - почему ворочается еще "саранча", когда у нее нет ни ног, ни крыльев?
- Нет, батенька, ты садись вот сюда… Садись, и поедем… Так не годится, батенька мой. За это тебе надо дать березовой каши.
Ромашка молча и покорно полез в фаэтон…
15. Дети
С тех пор как его прогнали в последний раз со здорового двора, Ромашка стал враждебно относиться к той половине лепрозория. И белые дома, и люди в халатах, и даже красивые цветы в клумбах казались ему теперь чем-то холодным и фальшивым, будто во всем этом таилось нечто злое и бессердечное.
Все, что связано было со здоровым двором, теперь вызывало у Ромашки приступы жестокости и озлобления. Когда он поколотил Любочку Уткину, мать избила его, будучи убеждена, что мальчишка слишком разбаловался. Мать не знала истинных причин, побудивших Ромашку избить девочку.
Вопреки общим правилам Любочке разрешался беспрепятственный вход на здоровый двор. Туда пускали ее по простой причине: она была единственным здоровым ребенком на больном дворе, если не считать Ариши Афеногеновой, родившейся всего год назад и не проявлявшей пока никаких признаков заболевания.
Любочку любили одинаково и там, и здесь, любили за ее вдумчивость, за чистое, серьезное личико и еще за то, что она была здоровенькая.
У Федора и Авдотьи Уткиных были две девочки: шестилетняя Любочка и четырехлетняя Нюрочка. Нюрочка болела, ее лицо было покрыто темными пятнами, и, может быть, потому, что была она "прокаженненькая" родители любили ее меньше, чем "старшенькую". В Любочке родители не чаяли души. Мать ухаживала за ней, как за игрушкой. В доме она была барынькой, мать старалась получше одеть ее, всячески прихорашивала, заботилась о каждой мелочи ее туалета.
Девочка составляла предмет гордости матери. Ведь она была здоровенькая! Ее часто приглашали туда, на здоровый двор. Там забавлялись девочкой и уделяли ей внимания больше, чем всем остальным детям.
Восторг матери передался и Нюрочке. Маленькая смотрела на сестру такими глазами, будто видела в ней божество, к которому нельзя прикасаться. Она не предъявляла родителям требований, чтобы они и к ней относились с таким же вниманием, как к ее старшей сестре. Только один раз Нюрочка заявила претензию на такой же бант, каким украсила мать Любочкины волосы. Этот бант Любочке дала Вера Максимовна, но, узнав о возникшем конфликте, она подарила бант и Нюрочке.
И вот однажды Ромашка, встретив Любочку на меже двух дворов, поколотил ее.
- Это тебе за то, что ходишь туда, - пояснил он, - а если еще пойдешь, я тебе и еще дам.
Любочка пожаловалась, и Ромашка был отхлестан хворостиной, после чего решил больше не трогать девочку. Все остальные дети прокаженных относились к ней дружелюбно и не питали никаких враждебных чувств, Андрюшка стеснялся ее, чувству я к ней странное уважение, выражавшееся при встречах в нежелании разговаривать с ней. Он не одобрял поступков своего брата, и Андрюшку охватил истинный восторг, когда мать высекла Ромашку.
Андрюшка относился с уважением к Любочке еще и потому, что та изредка угощала его конфетами, которыми снабжала ее Вера Максимовна. Она подходила к Андрюшке и совала ему конфетку. Он смущался, отворачивался от нее, но конфеты все-таки брал и старался не попадаться с ними на глаза Ромашке.
Четырехлетнюю Нюрочку Уткину, так же как и ее ровесницу Лизу Афеногенову, Андрюшка почему-то не побил, может быть, потому, что они всегда были грязные и, кроме неприятностей, ничего ему не доставляли. Они всегда старались его обидеть и жаловались матери каждый раз, как только он забирался в пыль. К тому же девочки называли его "поросенком".
Лиза Афеногенова родилась здоровым ребенком, таким же, как и Любочка.
Фрося, ее мать, была уверена что девочка прокаженной не будет и, когда вырастет, ее нужно будет отправить учиться в город. Мать купала ее не меньше пяти раз в день, как будто хотела смыть с нее таинственную заразу. Она носила ее почти ежедневно к Туркееву, и тот каждый раз подтверждал: девочка здорова. Но где-то в глубине сердца у Фроси тлела постоянная тревога: она ожидала появления зловещих признаков. Тем не менее ей хотелось быть счастливой, и когда она купала дочь, то всегда приговаривала:
- Вот подрастешь и поедешь, красавица моя, в город… Я не оставлю тебя тут.
Но Гавриил Афеногенов - муж Фроси - держался иного мнения. Он говорил: у прокаженных не может быть здоровых детей. Говорил он это, может быть, потому, что хотел застраховать себя или подготовить на случай, если Лиза действительно когда-нибудь заболеет, и в то же время в глубине души Гавриил все-таки утешал себя: может быть, "обойдется". Он склонялся к мысли "отдать девочку в люди", отвезти ее в город и определить в приют. Но мать медлила.
- Вот пусть немного подрастет, - говорила она, - тогда мы попросим доктора, и он устроит ее.
Туркеев говорил Фросе, что проказа потомству не передается. Ребенок прокаженных родителей может быть совершенно здоровым. Он может заразиться впоследствии или в тот момент, когда проходит из чрева матери через пораженные болезнью места. Доктор высказывал надежду на возможность благополучного исхода, ибо, по его мнению, среди детей не редки случаи, когда, проживая долгое время с прокаженными родителями, они тем не менее остаются здоровыми.
В то же время доктор Туркеев предупреждал, что ребенок, так же как взрослый, долгое время может казаться здоровым, несмотря на то, что уже носит в себе микробы проказы.
Объяснения его запутали Фросю, и она порой не могла разобраться: здорова ее девочка или, может быть, уже прокаженная? Чему верить? Фрося была мать. Она видела сама и уверяла мужа, что Лиза совершенно здорова, проказа к ней не пристанет, "бог спасет и помилует от такого греха". И все же у нее была жуткая тревога за судьбу дочери. Она боялась, и боязнь доходила нередко до паники. Ее пугало все: ссадины, синяки на теле Лизы, бессонницы дочери, ее внезапные крики.
И вот однажды, когда девочке сравнялось два года и четыре месяца, Фрося заметила на теле ее темные пятна. Мать не поверила пятнам и принялась купать дочку. Купала она ее долго, долго мылила и так же долго затем вытирала полотенцем тельце девочки, всматриваясь в зловещие пятна, будто хотела стереть их. Они не исчезали. Тогда она одела ее, поставила на ноги, потом прижала к груди и принялась носить по комнате, приговаривая: "Нет, ты у меня здоровенькая, дочурка, ты у меня славненькая… чистенькая, ты моя красавица". Она носила ее до тех пор, пока не пришел отец. Она ничего не сказала Гавриилу и в тот день не пошла к доктору Туркееву. Не пошла Фрося и на следующее утро, и на третий день. Она знала, о чем скажет теперь доктор Туркеев.
Об этом событии Фрося сообщила мужу спустя две недели, когда окончательно удостоверилась в очевидности болезни. И теперь не она понесла Лизу к Туркееву, а Гавриил. Она еще смутно надеялась и неподвижно сидела у стола, ожидая возвращения мужа. Гавриил вернулся молчаливый и угрюмый. Фрося поняла. Они ничего не сказали друг другу. Фрося укутала девочку, взяла ее на руки и заплакала, не отрывая от нее глаз. С тех пор она стала относиться к дочке не так, как раньше.
Она уже не купала ее так часто, не носила ежедневно к Туркееву. У нее исчезла нежность и заботливость.
Она стала груба и раздражительна:
- У, прокаженная, - говорила она каждый раз, как только девочка начинала плакать, - и зачем ты народилась и почему не приберет тебя господь?..
Лиза ничего не понимала и плакала. Тогда Фросе становилось жаль ее. Она брала Лизу на руки и, целуя, приговаривала:
- Зачем ты заболела? Зачем ты заболела, моя доченька, зачем ты прокаженненькая теперь? Ах ты, доченька, доченька…
Когда надежды на то, что у них растет "здоровенькая дочь, исчезли, Фрося захотела иметь второго ребенка, но прошло три года, а ребенка не было.
Фрося все больше и больше начинала ненавидеть Лизу. Она принялась пить какие-то настои из трав и каждый месяц трепетно ждала признаков желанной беременности. Признаков не было.
И снова по ночам Фрося молилась богу, пила настойки и, лежа с мужем, думала о том, что он не даст ей ребенка… Нет, не даст.
Спустя много месяцев Фрося почувствовала, что она беременна. Она попросила Протасова отслужить молебен, и тот исполнил просьбу, отслужил его без певчих, без риз и кадил, перед иконой, висевшей в ее комнате.
Долголетнее беспокойство Фроси улеглось.
Так родилась Ариша - вторая дочь Фроси. Девочка оказалась здоровенькой, и родители хотели верить, что новенькая дочка их не заболеет. Довольно одной. Ребенок должен вернуть им утраченную радость. Вот вырастет Ариша и будет такой же, как Любочка Уткина. Через несколько лет они начнут наряжать ее так же, как Уткины. Она будет здоровенькая. Ее все полюбят. Фрося не расставалась с Аришей. Она почти целый день носила ее на руках и, встречая Любочку, долго, с завистью смотрела на нее.
- Вот и ты у меня будешь такая же чистенькая, такая же здоровенькая, - говорила она Арише, как будто бы та понимала слова матери.
У всех прокаженных существовало странное убеждение: если Любочка прожила благополучно шесть лет, значит, останется здоровой и впредь: проказа к ней не пристанет.
И, словно оберегая ее чистоту, они старались не прикасаться к ней. Но Любочка не сторонилась ничьих ласк. Она не постигала еще значения проказы, не понимала - среди кого она живет.
Но с некоторых пор девочка начала задаваться вопросами - почему ей не следует играть с Лизой или встречаться близко с Андрюшкой. Почему мать сердится, когда видит эти встречи? Для нее казались странными советы матери держаться подальше от детей, не встречаться с больными и почаще уходить на здоровый двор, к Вере Максимовне.
Любочка жила вместе со своими родителями в одной комнате. У нее был свой угол, своя постель, свои нож и вилка, своя посуда, свое особое белье.
Отделив ее от общего стола, от всех больных, мать надеялась защитить дочь от проказы и верила - Любочка будет спасена.
Она не желала справляться у доктора Туркеева о том, останется ли ее девочка навсегда здоровой или нет.
Однажды, когда Туркеев производил свой обычный осмотр в бараках, мать подвела к нему Любочку.
- Ну, здравствуй, стрекоза, здравствуй… Да ты совсем молодец молодцом? Да-с… молодцом.
Мать улыбнулась и сказала:
- Вот только долго ли она, доктор, таким молодцом будет?
- Гм… Долго ли… Кто его знает? Ничего определенного сказать нельзя.
Думаю, если вы ее будете оберегать, то останется целой. Да-с, такие случаи возможны.
Доктор Туркеев часто задумывался над этим ребенком. Странное явление: шесть лет живет Любочка среди прокаженных - и совсем здорова. Только зачем она живет здесь? Ее бы в детский дом отправить. Но разве можно сделать это?
Разве можно убедить Уткиных в такой необходимости? Впрочем, если девочка прожила шесть лет в столь бесспорно опасной обстановке и осталась невредимой, - значит, у нее высокий иммунитет. Природа сама не хочет этого.