Туркеев любил детей. Ему приятно было видеть Любочку на здоровом дворе, когда она приходила "в гости" к Вере Максимовне. Девочка не чаяла в ней души, Вера Максимовна научила ее играм, выучила читать, писать и вышивать, декламировать стихи и нередко приносила ей подарки из города. Доктору Туркееву приятно было сознавать, что среди подчиненного ему медицинского персонала нашелся человек, не побоявшийся так крепко соединить себя с больным двором и работать не по обязанности, не по должности, а по доброй воле. Вера Максимовна никогда не говорила с девочкой о проказе. Она вообще старалась избегать разговоров о больном дворе. Все же она как-то спросила Любочку:
- Ты уехала бы со мной в город, только навсегда?
Любочка, не задумываясь, отрицательно покачала головой.
- А кого ты больше любишь - меня или мамочку?
Любочка подняла на нее свои большие глаза, и Вера Максимовна прочла в них смущение.
- И мамочку и вас, - ответила она деликатно.
- А если я уеду отсюда совсем - тебе будет жаль меня?
- Да. Но вы не уезжайте… Я вас не пущу.
Из этого диалога Вера Максимовна сделала заключение, что девочка не желает уезжать от родителей.
Девушка припомнила первый день своего приезда в лепрозорий. Какой ужас овладел ею, когда она узнала, что на больном дворе живет здоровый ребенок.
Это - преступление! Почему до сих пор не отделили девочку от больных родителей?.. Она явилась к доктору Туркееву и изложила ему свои соображения о необходимости немедленной отправки Любочки в город, в детский дом.
Туркеев, выслушав ее, долго молчал, а потом сказал:
- Все это, конечно, очень хорошо… Я, конечно, не против, но вы, батенька, рассуждаете, как на бойне, как тот мясник, которому нет дела до чувств коровы… Ему велено убить теленка…
- Позвольте, Сергей Павлович, как же это…
- А так, батенька, какое мы имеем с вами право отрывать ребенка от родителей, если этот ребенок для них - все? К чему это, я вас спрашиваю?
- Но ведь ребенок погибнет? Ведь спасаем же мы утопающих, Сергей Павлович?
Туркеев взглянул на нее поверх очков.
- А докажите мне, что она здорова? Докажите, что в ней не сидят уже эти самые палочки. Дело наше маленькое, - добавил он тихо, - лечить, а там - пусть здравотдел разбирает: изолировать или нет. Списки он имеет, и в них все отмечено.
- Все-таки, доктор, как же с ней быть?
- Никак. Оставьте ее в покое. Она нужнее им, чем всем остальным.
Вера Максимовна почувствовала в словах доктора какую-то правду. Но ведь права и она. Она хотела отделить девочку. В целях той же гуманности доктор Туркеев оставляет ее здесь. Чья гуманность выше?
- И вообще, зачем прокаженным дети? - меланхолически произнес присутствовавший при этом разговоре Клочков.
- И вообще, зачем вам, батенька, перепелки? - спросил доктор Туркеев, и в голосе его прорвалась досада.
16. "Ленивая смерть"
Когда лили дожди и дни становились похожими на мокрую золу, в лепрозории начинался "свадебный сезон". В эту тридцать вторую осень существования лепрозория первой поженившейся парой были Касьян Меркулов и Ольга Владыкина.
Прокаженному Меркулову шел тридцать шестой год. Он уже шесть лет провел в лепрозории. Оля Владыкина была моложе мужа на четыре года и поступила в лепрозорий тремя годами позже его.
Когда ее привезли сюда, она на вопрос фельдшера о роде занятий ответила:
- Я гулящая.
- Значит, проститутка? - переспросил фельдшер.
- А там уж как хотите, так и называйте. Такая я, одним словом.
Прокаженные знали, что до того, как заболеть проказой, она занималась проституцией, но никто из них никогда не пытался напомнить ей о прошлом. Она не любила вспоминать о прошлом. Если приходилось к слову, Оля говорила: "Меня кормили все мужчины - такая уж была моя работа".
Кто из этих "кормильцев" привел ее сюда? Впрочем, Оля не отыскивала причин и относилась к ним равнодушно.
У нее была мать, жившая где-то в Тамбовской губернии, и матери она отправляла деньги, которые дарили ей мужчины. Оля писала ей, что живется ей хорошо, служба у нее хорошая и скоро они увидятся. Вскоре ее скрутила "ленивая смерть". Подруги посоветовали обратиться в здравотдел, и здравотдел направил ее сюда. Подруги же написали матери о том, что Оля умерла, - таково было ее желание. С тех пор она не существовала больше для "того" мира. Жизнь оборвалась: не было больше ни радости, ни отчаяния, не было и надежд, как не было и безнадежности.
Она была единственной больной, которая никогда не надоедала доктору Туркееву расспросами о своем здоровье.
И вот однажды Оля заметила ухаживания Меркулова. С удивлением следила она за его взглядами, терпеливо и с любопытством выслушивала его неуклюжие, неумелые слова. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так, как говорил Меркулов. Все приходили пьяные, грубые и бесстыжие. Потом уходили к своим возлюбленным и женам, забывая о ней так же быстро, как забывала о них Оля.
И вдруг это странное внимание, робость и застенчивость… Что это?
Мужская хитрость? Нечто другое? Но другого она не знала.
Однажды у Оли родилась мысль, показавшаяся ей нелепой: "Он меня любит!"
Она улыбнулась сама себе. Где-то на дне оцепеневшего сердца начало просыпаться странное, совсем незнакомое ей чувство, блеснувшее как яркий луч, обещающий тепло и радость. Так бывает иногда глубокой зимой, когда сквозь тяжесть угрюмых туч внезапно пробьется и заиграет солнце, напоминающее, что, кроме сумрака и холода, есть еще и тепло.
Иногда ей казалось, что он просто заскучал по бабе и выбрал не другую, а именно ее потому, что она была гулящая и, следовательно, доступнее, чем все другие бабы на этом дворе. Тогда Касьян становился ей таким же противным, как те мужчины, которые ходили к ней, когда она не была еще прокаженной.
- Что ты от меня хочешь, Касьян? - однажды спросила Оля. - Зачем я понадобилась тебе, чего ты добиваешься?
Касьян молчал.
- Тебе бабу надо? Так ты, миленок, лучше забудь обо мне. Ты думаешь, я и здесь промышлять начну?
- Нет, вы ошибаетесь… очень ошибаетесь, Ольга Дмитриевна, и меня вы просто обидеть хотите. Зачем вы так говорите? - сказал Касьян и потускнел.
Он говорил ей "вы", сам не зная почему, - то ли оттого, что хотел доказать неправильность ее подозрений, то ли от какого-то особого уважения к ней.
- Так что же ты хочешь, Касьян? Он прикоснулся к ее руке и сказал:
- Ольга Дмитриевна, вы напрасно все это говорите… вы мало знаете меня… Да разве можно думать по справедливости - кто и чем был там? Я не такой подлец. Давайте поженимся, Ольга Дмитриевна, и начнем жить как муж и жена… как настоящие…
Ее голова поникла.
- Это совсем неподходящая статья, - сказала она тихо.
- Почему неподходящая?
- Зачем нам жениться?
- Зачем все люди женятся?
Касьян помолчал, потом повторил:
- Зачем все люди соединяются?
- Так это - люди, а не мы.
- А мы разве не люди?
- Люди, да не те…
- Кто знает, может, когда-нибудь и мы будем, как те.
Ей стало жалко Касьяна, и тогда, не выпуская своей руки из его, она сказала так просто, как будто речь шла о вчерашнем дне:
- Касьянушка, мне все равно, но жениться нам - смешно… Ведь глупость делают те, кто женится. Если ты хочешь бабу и меня выбрал - приходи ко мне… Но зачем жениться?
- Нет, Ольга Дмитриевна, так нельзя… Хорошие люди так не делают. Я не хочу так. По закону надо. Вот пойдемте к доктору и скажем ему - так и так.
- Зачем же тебе все это понадобилось?
- Я хочу, чтобы вы были законной моей женой, настоящей, а не какой-нибудь, я не хочу насмехаться над нами.
Слова его были для нее необычны и радостны.
- Ты, что ж, любишь меня, что ль? - спросила она.
- Кто знает… может, и люблю, Ольга Дмитриевна.
- За что?
Ответа не последовало.
- Ты вот что, Касьян, может, ты меня и взаправду любишь - не знаю, но только подумай, прежде чем решиться… подумай, чем я была, - может, раздумаешь еще.
- Нет, теперь уж не раздумаю.
- Смотри, попрекать меня будешь… укорять за прежнее.
- Нет, не буду… За что попрекать? Разве вы вольны были?
- Нет, не была вольна, - прошептала она и, придвинувшись к нему, сказала таким тоном, будто брала с него клятву:
- Хорошо, Касьян, если ты скажешь мне сейчас, что никогда не попрекнешь ни одним словом за то, чем я была там, - пойду за тебя. Но если обмолвишься этим хоть один раз - тогда мы не товарищи друг другу, так и знай.
- Ты мне вот о чем скажи, Оля, - перебил ее Касьян, - имела ли ты из всех мужчин какого-нибудь одного, постоянного?
- Нет, такого не было. Были, приходили по нескольку раз, но они всегда платили, а бесплатного ни одного не было… А зачем тебе понадобилось знать про это?
- Я говорю к тому, что ежели бы у тебя был один какой-нибудь, как ты сказала, бесплатный, тогда было бы о чем думать, а раз все - за плату, это все равно что ни одного. Да и тогда не попрекал бы…
В тот же день они явились к доктору Туркееву, и он распорядился отвести им отдельную комнату.
Теперь жизнь Оли получила иной смысл. "Женитьба" пробудила в ней заботы о семье. Она никогда не предполагала, что настанет день, когда у нее будет муж. И вот этот день настал. Правда, ей казалось, что замужество се - временное: все вышло уж слишком быстро, слишком просто.
Но прошли дни, и она начала привязываться к Касьяну. У нее возникли новые, до того времени не известные желания - заботиться о нем, хлопотать об уюте, следить за чистотой. Они были довольны друг другом. После долгой пустоты Оля ощутила возвращающийся интерес к жизни.
Однажды ночью она разразилась рыданиями; испугавшийся Касьян не знал, что ему делать. Он утешал ее и спрашивал:
- Ну, чего ты? Не надо. Стоит ли так убиваться?
Касьян не понимал причины, да и сама Оля не знала ее. Потом она успокоилась и заснула так хорошо и крепко, как не спала, может быть, за всю свою жизнь.
Как-то раз Оля спросила Касьяна:
- А если у нас будут дети?
- Ну что ж, дело хорошее…
С некоторых пор ей стало приходить в голову: теперь можно написать матери; но потом она раздумала. Зачем? Пусть лучше помнит она об Оле, как о славной, чистой девочке, какою она была много лет назад. Не надо писать.
Зачем беспокоить старуху? Ведь ее дочь никогда не будет здоровой.
Так прожили они два года, и в течение этих двух лет она не замечала в Касьяне начавших пробуждаться в нем странных желаний. Они будто не доходили до ее сознания. Но однажды она с удивлением услышала, что он говорит о "той жизни". Услышала и поняла: об этом Касьян говорит уже давно. К чему все эти разговоры? Зачем понадобилось ему вспоминать о том, что лежит далеко за пределами лепрозория? Но он все чаще и чаще вспоминал о прошлом, о городе и как-то раз сказал:
- Вот, Ольга, если выздоровеем, уедем отсюда… уедем в город.
Она не хотела гасить в нем надежды, приносившей ему радость.
- А по-моему, и здесь хорошо. Зачем нам ехать в город?
- Ты ничего не понимаешь, Ольга. Мы опять будем такими, как те…
Провались он, этот лепрозорий. Вон Туркеев говорит, что я "гляжу хорошо", по плечу похлопал, обнадеживал. Пошла бы и ты к нему как-нибудь.
- А что, он снимет рукой, что ль? Все равно не снимет.
- Кто знает, может, и скажет о чем-нибудь хорошем.
Но Оля считала ненужным ходить к доктору осматриваться, расспрашивать его. Зачем она будет надоедать людям, если болезнь известна ей лучше, чем всем врачам в мире?
Она, вероятно, долго еще не ходила бы на осмотр, если бы не проявил инициативу сам доктор Туркеев. Он встретил ее как-то на дворе и остановился:
- Вы что это, батенька, и носа не хотите показать в амбулаторию? Так не годится. Так нельзя. Надо прийти, Завтра придите. Я сам осмотрю вас.
Приходите, приходите.
- А для чего смотреть? - улыбнулась она. - Все равно не поможет.
- Нет, вы уж приходите, милая. Там видно будет.
На следующий день она пошла.
Туркеев осмотрел и задумался.
- Странно… - Он долго осматривал больные места, потом перевернул снова ее больничный листок.
- Вот тут, - сказал он, - значились у вас язвы в предплечье и на бедрах, пятна на лице и на правой руке, на груди - свежая, открывшаяся язва. Но я не вижу ничего. На плечах - зажившие рубцы, и на груди тоже. - Он задумался.
- Было у вас все это или запись неправильная?
- Наверно, было, доктор, если записано.
- Позвольте, а вы, что же, не помните, забыли?
- Не знаю, доктор.
- Вот тебе раз. Как это так?
- На груди, помню, была язва
- А когда она начала заживать?
- Как будто с год назад. Но мне все кажется, будто грудь еще болит.
- Так вы, батенька, доложу вам, выздоравливаете… У вас совсем хорошо, право. У вас лучше, чем у мужа. Ну, ну, заходите, будем наблюдать.
Оля не поверила заключению доктора. Она, может быть, и замечала улучшение, но не верила в него. Она отнеслась к нему без внимания. Разве от проказы выздоравливают? Словам доктора Туркеева она не придала значения и потому не рассказала ничего Касьяну. Но с этого дня Оля стала серьезней и молчаливей. Время от времени Касьян продолжал мечтать, как они оба выздоровеют и вернутся "туда" и будут жить по-новому, сделаются "людьми".
Один раз, слушая его, Оля спросила:
- Почему ты думаешь, что оба мы выздоровеем? Предположим, не оба, а один кто-нибудь?
Касьян взглянул на нее, и в глазах его дрогнуло недоумение. Сам он как-то не мог додуматься до такой простой вещи. Вопрос жены его озадачил. Он не нашел ответа.
- Что ж ты молчишь?
Он молчал, а Оля вглядывалась в его недоуменные глаза и думала: что, если он выздоровеет, а она по-прежнему останется прокаженной, - уйдет он без нее или нет? И ей захотелось, чтобы не было такого выздоровления, - пусть лучше будет у нее прокаженный муж. Да, она не хочет его выздоровления, ибо чувствовала - жить без него больше не может, она любит его.
- Касьян, если ты станешь здоровым, а я - нет, ты бросишь меня?
- Если я выздоровлю? Вот тебе раз!.. Как это так, чтобы я выздоровел?..
Нет, - я не выздоровлю…
- Значит, ты бросил бы меня?
Он ничего не сказал. Касьян не знал, как бы он тогда поступил.
Оля вздохнула.
- Эх ты, - сказала она тихо, - значит, бросил бы прокаженную жену…
- А ты?
- Не знаю, может быть - ушла, может быть - нет. Разве я могу знать?
Спустя неделю после этого разговора Касьян почувствовал себя плохо. У него открылись затянувшиеся было язвы. Он слег. Оля привела Туркеева. Тот, осмотрев его, ничего не сказал, и потому, что он ничего не скачал, Касьян понял: ему уже никогда не излечиться от болезни.
Проказа съедала его тело, как моль, и тело было похоже на гнилую одежду: едва только зашивалась одна дыра, как рядом возникала другая. Тело расползалось. Он подолгу и молча смотрел на Олю, сидевшую с ним рядом, - замкнутую и молчаливую, и ему становилось жаль самого себя.
- Вот тебе и выздоровел, - криво усмехнулся он, - вот тебе и город и новая жизнь…
От болей он не мог заснуть. По ночам стонал, ворочался на своей койке.
Тогда Оля поднималась, подходила к нему и усаживалась рядом. Она мазала язвы мазью, прикладывала к ним мокрые тряпки и по-прежнему молча смотрела на мужа.
Так проходили недели. Однажды Касьян почувствовал облегчение. Он начал спать, к нему вернулось спокойствие. Боли начали понемногу утихать. Доктор Туркеев сказал: дело идет к улучшению. Действительно, спустя полторы недели Касьян поднялся, и снова у него появилась надежда: ему опять захотелось говорить о городе, о будущем.
Один раз, когда он так мечтал, ободренный начавшимся облегчением, Оля сказала ему:
- Знаешь, у меня, кажется, уже ничего не болит.
Касьян не понял.
- Что не болит?
- Туркеев говорит, что я - почти здоровая. Язвы уже зажили, и пятна ушли.
- Язвы зажили и пятна ушли? Почему ушли? - продолжал он недоумевать.
Наблюдения доктора Туркеева действительно кончились тем, что он констатировал выздоровление Ольги. О чем говорило это выздоровление неизвестно; действительно ли проказа ликвидирована или только притаилась сказать было нельзя. Ясно только, что микроскопическое исследование не нашло палочек Ганзена, язвы зажили окончательно, и Оля выглядела совершенно здоровой.
Первый, кто захлопотал по этому случаю, был Протасов.
Явившись к ней с поздравлениями и своими записями, он осыпал ее множеством вопросов, которые должны были пополнить его наблюдения и подкрепить известные ему "выводы". Протасов остался весьма удовлетворен ее ответами. На прощанье он спросил:
- Значит, скоро выпишетесь? Куда думаете ехать? Оля вскинула на него изумленные глаза и ничего не ответила.
Выписаться… Такая мысль до сего времени ей не приходила в голову. Что ей теперь надо делать? Протасов, сам того не подозревая, поставил мучительный вопрос. Действительно, как же ей быть? Выписаться или оставаться? Нет, конечно, нет. Не то и не это. Что же? Впрочем, зачем она пойдет "туда"? Ведь с ней Касьян… Разве в ее силах бросить его одного, такого несчастного, такого больного?
А он смотрел на нее тихими, радостными глазами и повторял:
- Видишь, Ольга, я говорил тебе, что мы выздоровеем… Обожди, и я подымусь… Мы уедем. А ты все не верила…
В жизни Касьяна и Ольги все продолжало идти по-прежнему, по-старому, но Касьян начал терять покой. Однажды ему показалось, будто Оля должна уйти от него, будто она готовится к уходу, но скрывает свои намерения, а она уйдет от него тайно, ночью, когда он будет спать. Впрочем, он спать не будет, он будет караулить ее… Конечно, он знает: Оля уйдет, ибо надежды на его выздоровление - вздор и больше ничего.
По ночам Касьян внезапно просыпался и тревожно шептал:
- Ольга, Ольга, ты тут?
И, услышав ее дыхание, успокаивался: она еще не ушла, она с ним.
Один раз он проснулся и почувствовал, что Ольги в комнате нет. Было темно. Касьян осторожно поднялся с койки, подошел к кровати жены и ощупал ее. Кровать была пуста.
- Значит, ушла, сбежала!
Он упал на койку, обхватил голову руками и зарыдал.
- Даже не попрощалась… Тайком, как будто я стал бы удерживать…
- Чего ты плачешь? - раздалось около.
Он поднял голову и в дверях заметил Ольгу.
- Ты что ж это?.. - прошептал он, стыдясь своих слез. - Разве ты не ушла?.. Не уехала… А я думал…
- Куда мне уходить?
- Разве ты не собираешься туда?
- Туда?
Она закрыла дверь и, войдя в комнату, опустилась на койку.
- Чего ты мудришь, Касьян? Почему ты не спишь? Кого караулишь?
- Ольга, милая… - сказал он после долгого молчания. - Ты вот что…