Приговор написан. Суд состоялся. Остается привести в исполнение.
Никогда доктор Туркеев, как показалось Пыхачеву, не говорил с таким вдохновением и так убежденно, как в тот вечер. Его искренность была настолько велика и так убедительна, что даже Пыхачеву, человеку, ничего не понимавшему в медицине, не знавшему ни одного латинского названия, внезапно показалось, что если бы он был врачом, то давно бы открыл способ обезвреживания ганзеновской палочки… Осталось ведь, в сущности, пустое найти какую-то ничтожную среду, какой-то там бульон, и готово…
…На следующий день Туркеев встал рано. Он оделся, умылся и подошел к окну, за которым расстилалась осенняя степь, позолоченная солнечным утром.
Доктор прищурился. От горизонта поднималась темная грозовая туча. "Несет же ее…" - подумал Туркеев. У него было великолепное настроение. Завтра суббота. Он поедет домой, увидит дочь и жену.
Туча на горизонте вздулась и ползла вверх, принимая очертания гигантского паука.
"Завтра будет грязь, - подумал Туркеев. - И чего это ему вздумалось государство прокаженных устраивать?" В дверь постучали. Так рано его беспокоили редко. Доктор Туркеев слегка удивился. Но это удивление удвоилось, когда он увидел в дверях Веру Максимовну.
- Что это вы так рано бродите? - добродушно спросил он. - Скучаете?..
Уехала подружка… Ну что ж, поедемте завтра со мной в город… Говорят, там - оперетта… Почему вы такая кислая?
- Доктор…
- Да что с вами, батенька?
- Доктор…
Вера Максимовна не торопясь сняла блузку, расстегнула лифчик и обнажила грудь.
- Доктор, что это такое? - простонала она.
Он приблизил свои очки к груди девушки и долго, пристально вглядывался в то место, на которое указывала она… Там, под грудью, он увидел то, что в такую рань привело к нему Веру Максимовну. Он потрогал рукой это место.
Потом отвел голову в сторону и, ничего не сказав, медленно опустился на стул.
Они молчали.
Вдруг он поднялся и закричал на нее:
- Я говорил вам, Я говорил, что надо быть осторожней! Нет, - своя воля, что хочу, то и делаю… Вот и достукались, достукались… молодежь… - Он сидел на стуле, опустив голову и забыв о субботе, о дочери, о жене, о
золотом сентябрьском утре. Перед ним стояла девушка с изнуренным от бессонницы лицом…
Вера Максимовна заплакала. Тогда он подошел к ней, стал рядом и медленно дотронулся до ее волос. Она уткнула свое лицо в его грудь. Он гладил ее по голове.
- Ну, ничего, ничего. Не надо, батенька, отчаиваться. Чего ж отчаиваться? Живем-то мы в самый разгар науки… Надо быть сильнее ее! Не надо отчаиваться… Скоро ей - конец.
Вера Максимовна вздрагивала, прижавшись к его груди.
Доктор Туркеев, наклонившись над нею, продолжал гладить ее волосы. Лицо его было сумрачно. Он смотрел в окно, и по стеклу очков медленно катилась крупная капля.
1928–1929 гг.
Книга вторая
1. Необычный случай
За два года работы в лепрозории Веру Максимовну Ведину ни разу по - серьезному не беспокоил вопрос: не может ли и она когда-нибудь стать жертвой проказы?
Такая возможность представлялась ей смешной и нелепой, хотя она знала, что в литературе неоднократно описывались случаи заболеваемости здоровых людей, работающих среди прокаженных.
На острове Молокаи в течение тридцати лет заболело пятьдесят служителей и два миссионера - монахи Дамьен и Грегори. В американских лепрозориях не так давно зарегистрировано восемь случаев заражения проказой медицинского персонала. Случаи заболевания врачей, сиделок, санитаров, служителей отмечались в румынских, японских, кульенских и многих других лепрозориях, причем цифра таких заболеваний достигала иногда десяти процентов.
Время от времени доктор Туркеев собирал в своем кабинете обслуживающий персонал и устраивал на такие темы беседы. Он доказывал, что у работника лепрозория риска для заражения не больше, чем, скажем, у машиниста попасть в крушение или у каменщика свалиться с лесов строящегося дома. Однако в крушения попадают и с лесов валятся, но это не значит, что все машинисты должны покинуть свои паровозы, а каменщики - перестать строить.
Он говорил, что в Советском Союзе еще не было случая, когда из обслуживающего персонала лепрозориев кто-нибудь заболевал. Правда, у нас есть один прокаженный врач, проживающий в Астраханском лепрозории, но туда он прибыл с Кавказа уже больным. Одно время в лепрозории "Крутые Ручьи" жил другой такой же врач - иностранец, но и он прибыл туда с многолетней проказой.
- Наша страна, - говорил Сергей Павлович, - является одной из самых благополучных стран по проказе. На сто тысяч человек населения мы имеем одного прокаженного, тогда как в Китае, например, один прокаженный приходится на четыреста человек, в Японии - на шестьсот, в Испании и на островах Тихого океана - на одну тысячу, в Турции и Югославии - на две тысячи человек. Франция имеет не меньший процент прокаженных, чем мы. Мы знаем, что наша страна наименее поддается восприятию проказы и организм нашего народа наиболее стойко выдерживает борьбу с этим древним микробом.
- В то же время, - предостерегал Сергей Павлович, - надо помнить, что вы имеете дело с больными, которые, при известной вашей неосторожности, способны заразить. Риск здесь всегда имеется.
Такие беседы Сергей Павлович устраивал часто, но Вера Максимовна воспринимала их скорее как долг официального лица, чем как серьезное напоминание о реально существующей опасности.
Поучения директора забывались на другой же день. Она отправлялась в бараки, просиживала там часами, точно для нее не было лучшего развлечения, как пить чай с прокаженными, писать от их имени письма, заниматься с детьми.
Девушка знала, что поведение ее радует и ободряет больных: "Ведь вот какой человек! Не гнушается, не боится, за людей считает!"
Такие высказывания больных трогали девушку необычайно. Она почему-то пуще всего боялась, как бы они не сочли за трусость ту осторожность, о которой напоминал директор и которую приходилось иногда соблюдать, чтобы не огорчать Сергея Павловича. Ведь прокаженных больше, чем сама болезнь, психологически угнетает эта подчеркнутая осторожность здоровых в отношениях с ними.
И вот однажды вечером Вера Максимовна обнаружила у себя под левой грудью пятнышко. Оно было маленькое, с двугривенный, и багровое, точно его насосали. С удивлением придавила, погладила, но не придала значения, потом опять вспомнила и перед сном натерла одеколоном, смазала вазелином. А утром пятнышко потемнело и как будто увеличилось.
Это произошло спустя два года после того, как приняла она лабораторию на здоровом дворе. И странно: только сейчас всерьез задумалась она над наставлением доктора Туркеева. Что это?.. Нет, не может быть!
И с этой мыслью бросилась к Сергею Павловичу, не в состоянии дальше бороться с овладевшим ею страхом: "Нет, нет, наверное, глупость… Сергей Павлович посмотрит, и все окажется пустяком… И чего я так испугалась?" О, если бы пятнышко оказалось пустяком! Теперь она не будет вести себя так безрассудно! И халат надевать станет, и откажется принимать от больных угощения, и все правила до одного будет выполнять в точности.
…Сергей Павлович повел девушку в лабораторию, к микроскопу. Здесь исчезли последние сомнения - анализ показал присутствие значительного количества палочек Ганзена.
- Однако, - нахмурился Туркеев, - первый случай… Да… Впрочем, хныкать не надо. Улыбайтесь и никому не показывайте вида. Через годик от вашего недоразумения следа не останется. Садитесь, работайте. Хорошо, что сразу раскусили и пришли. Ну, я тороплюсь, некогда. Да, - точно вспомнив что-то, сказал он уже строго, медленно роняя слова, - об этом никто не должен знать во всем мире… Только вы да я. С вами ничего не произошло - слышите?
Извольте принять к неукоснительному сведению мой приказ… А то поползут слухи, бабские сплетни, ну их… Не подавайте вида.
- Но как же? - попыталась возразить Вера Максимовна.
- Молчите! - прикрикнул он на нее. - Извольте делать то, что приказывает директор. А мне уж хватит ваших своеволий…
В этот день в лепрозории не произошло ничего особенного, если не считать того, что за много лет доктор Туркеев впервые отказался ехать в город, к жене и дочери. Он сослался на предстоящий ливень, на скверную дорогу. Это было единственное событие, которое вызвало в тот день удивление и на здоровом и на больном дворах.
Утренняя туча, предвещавшая грозу, к вечеру разразилась проливным дождем. Гроза длилась два часа, но потом светило солнце, обливая ожившую степь яркими лучами.
Вере Максимовне был виден из окна краешек голубого неба. С крыш падали крупные, горящие зеленовато-оранжевыми огнями капли, по двору бродили куры, на них неодобрительно посматривал Султан.
Она открыла окно. Волна свежего воздуха ударила в кружевную занавеску.
Накинув платок, она вышла. С больного двора шагали врачи Лещенко и Сабуров, прибывшие на работу в лепрозорий недавно - один в июне, другой неделями двумя позднее. Лещенко был чем-то озадачен. Белый халат, висевший на его долговязой фигуре, придавал лицу заместителя директора какой-то растерянный вид.
Он остановился, устало взглянул на Веру Максимовну, и ей стало неловко - показалось, будто он уже знает о том, что произошло с ней, и не только он, но знает и Сабуров - этот веселый и беспечный человек, и весь здоровый двор знает…
Но Лещенко взглянул на нее, как всегда, сухо, деловито.
- Представьте, какое хамство, - сказал он. - Вот психология! Вы знаете этого… хромого, маленького… как его… Каптюков… Ну, так этот самый Каптюков сегодня на грядках, у капусты, сделал гадость. Когда его спросили - зачем ты это делаешь, подлец, он ответил: хочу, дескать, долг здоровым отдать. Сейчас отпирается… Так и сказал… долг отдать.
- Какой долг?
- Подите спросите у него сами.
- А больные что говорят?
- Ругают, требуют удаления из лепрозория. Такого, говорят, нахальства терпеть нельзя. Передали мне требование - выгнать. Вот иду к Сергею Павловичу просить, чтобы не удалял, ведь жалко дурака…
И, поправив пояс на халате, пошел к директорскому дому.
- Не понимаю, чего тут особенного, - засмеялся Сабуров, - есть чему придавать значение и так волноваться… - он махнул рукой и беспечно направился к столовой.
"Неужели и я когда-нибудь возненавижу здоровый двор только за то, что он здоровый?" - думала Вера Максимовна.
Больной двор был ярко освещен вечерним солнцем. Блестели лужи, и в них дрожали обрывки черепичных крыш, белых стен. С густо-зеленых шапок деревьев, умытых грозой, еще падали капли, а дальше, за бараками, лежала сизая степь, местами зияющая черными четырехугольниками вспаханных участков. Над степью небо выкинуло две гигантские разноцветные дуги - одну яркую, другую побледней.
Около одного из домиков стояла группа людей - вероятно, обсуждали происшествие с Каптюковым.
У крыльца домика с белой трубой на скамейке сидел одинокий странный человечек - маленький, тоненький, как тростиночка, без ног, с неестественно большой головой. Вера Максимовна узнала Макарьевну. Очевидно, ее только что вынесли на солнышко, и старушка щурилась, глядя на небо. Вера Максимовна подошла к ней. Она знала, что дела Макарьевны плохи. Но живучесть ее была поразительная. Оба двора хоть и поджидали каждый день ее смерти, тем не менее верили: Макарьевна умирать не собирается и проживет если не сто, то, по крайней мере, еще лет десять.
В последние годы болезнь до того "разыгралась" у старушки, что она потеряла человеческий облик и стала походить на мумию. Только на одной руке сохранились еще три пальца. Она не могла уже передвигаться и от этого страдала больше, чем от болезни. Года четыре назад она могла еще сама, без посторонней помощи кое-как выбираться во двор. Потом ее стали выносить.
Усадят ее на скамеечке, и она, необычайно обрадованная, поглядит, как светит солнышко, как хлопочут ласточки, и тихонько заплачет. Вынет из кармана белый, чистенький платочек с синей каемкой и примется вытирать глаза так осторожно, точно боится запачкать его о страшное свое лицо. Она отличалась особенной чистоплотностью и, когда выбиралась на воздух, надевала, как на праздник, чистую ситцевую кофточку.
- Здравствуй, Макарьевна!
- Здравствуй, голубушка, здравствуй… Вишь, вынесли… Солнышко-то какое!
Вера Максимовна присела на скамейку, с любопытством и удивлением оглядывая старушку.
"Ну зачем живет такой человек? Умирают же молодые, здоровые, нужные люди, а она почему-то живет и живет. Не может быть, чтобы в ее положении человек не жаждал смерти".
И вдруг мелькнула мысль, от которой снова, как сегодня рано утром, стало под сердцем холодно и тревожно: "Может быть, и я буду такая…"
- Так, так… Чего ты смотришь на меня? - вдруг спросила Макарьевна. - Думаешь, что тяжеленько жить с мукой такой? Тяжеленько, верно. Нестерпимо бывает, что и говорить. Вот смотришь на меня, а сама, поди, думаешь: ведь огрызочек же, а вот тоже, мол, жить хочет и, должно быть, радость имеет, коли хочет жить в своем положении. Имею, имею радость, кормилица, больше радости, чем у тебя, больше, - не смейся! А какую - расскажу, только пойми.
Люди теперь все занятые, все спешат, все некогда им - не допросишься, чтобы помогли выбраться из лачуги к солнышку… А может, им не то что некогда, а просто противно возиться, браться за прокаженное тело - чего доброго, мол, и сам от этого таким же огрызком станешь, - думка-то такая есть у вас, здоровых, да и винить в том никого нельзя. И не только здоровых, у нашего брата - тоже: все боятся захватить чужую немочь. Прошлым годом зашла как-то Евгения. Посидела, поговорила о разных разностях, а я возьми, дуреха старая, и ляпни: помоги, дескать, милая, на скамеечку выбраться. "Хорошо говорит, помогу, как не помочь! Только вот на минутку отлучусь, курей покормить". До сих пор курей кормит.
Старуха вздохнула и принялась разглаживать платочек.
- Понимаю, неприятно, - продолжала она. - Ну а уж ежели нашему брату неприятно возиться со своими же, так с вас и требовать нельзя! Вот и перестала с той поры людей просить.
Низко пролетели две ласточки. Старушка, прищурившись, долго наблюдала за их полетом, и глаза ее казались такими чистыми, такими просветленными.
- Вот как вынесут, - продолжала она, - тут и радость, и не на скамеечке, а еще там, на постели, когда пойму, что выносить берутся. Опять увижу солнышко, тучки, как птички летают, как паутины вьются, как цветы цветут, травка зеленеет, - все увижу! Птичек-то слышу постоянно; у меня над окном ласточки гнезда свили, деток выводят; бывает, всю ночь напролет промеж себя разговаривают о чем-то, а окно открыто, слышно все… Один раз залетела даже какая - то, полетала под потолком и опять улетела. Так вот: слышать-то я слышу их, приятелей моих, а видеть не всегда приходится. А отсюда, со скамеечки, вижу их вдоволь. Радость моя великая и есть в том, что жду своей скамеечки, как самого светлого дня, как награды за страдания мои… Вот и сейчас отдохну, поговорю с тобой, и опять отнесут туда, опять, значит, на целый месяц положат. Макарьевна тряхнула платочком и засунула его в рукав.
- Опять лягу, опять буду лежать и буду ждать такого же денька… Ну, лежишь, думаешь: господи, какие счастливые те люди, которые на ногах, сами могут выйти, посидеть на лавочке, когда захочется. Каким богатством наделил их господь - боли нет, ноги целы… А тут даже с постели нельзя спуститься.
И горько станет… И вот зайдет кто-нибудь, да и скажет: "Ну, пойдем, Макарьевна, на скамеечку" - вот она и радость. За такую радость хочется низкий поклон до самой земли отдать всем - людям, солнышку, птичкам, за то, что и я вместе с ними вижу всех, всем поклониться хочется до самой земли - вот как!
Макарьевна умолкла и уставилась на высокого, худого человека в белом халате, пересекавшего двор. Это был председатель месткома служащих Маринов.
Кроме того, он заведовал мастерскими, в которых работали больные. Вероятно, он шел разбирать дело Каптюкова.
Маринов был коммунистом, и все привыкли, что никакой конфликт не может быть разобран без его участия. Он умел улаживать самые сложные вопросы удивительно быстро и просто и всегда к всеобщему удовлетворению. На обоих дворах его уважали и любили, считая замечательно мягким и отзывчивым человеком.
Заметив Веру Максимовну и Макарьевну, Маринов помахал им рукой.
- Ну как дела, мамаша? - весело крикнул он.
- Спасибо, милостивец, спасибо, - колыхнулась Макарьевна, - слава богу.
Кивнув Макарьевне, Маринов зашагал туда, где стояла группа людей.
- Вот так он всегда, - ласково проводила его взглядом Макарьевна. - Непременно какое-нибудь доброе словечко скажет. Как здоровье, говорит, мамаша? Как спали? А у вас, говорит, нынче очень хороший вид. Вот какой человек! А раз сам пришел в лачугу, да и говорит: "А не хотите ли, мамаша, на солнышко?" Взял и понес.
- Да, он славный, - согласилась Вера Максимовна, наблюдая, как Маринов шел, огибая лужи.
"У нее тоже началось под грудью, - думала Вера Максимовна, вспоминая историю болезни Макарьевны, - тоже с маленького пятнышка и тоже в таком же возрасте, как у меня…"
- Ну, кажется, я насиделась, - вздохнула старушка и взглянула просящими глазами на Веру Максимовну. - Да и ветерок начинается, не простудиться бы.
Вера Максимовна поняла, что старухе захотелось обратно, в помещение.
Она подняла счастливого человечка на руки, понесла в барак, удивляясь: "Какая она легкая!"
2. Желанный гость
Около ворот, в холодке, лежал Султан и скучно смотрел в даль, в степь.
Солнце светило ярко, стоял зной.
Не найдя ничего интересного в степи, Султан лениво повернул морду к дороге, насторожился. Смотрел долго, с любопытством, затем поднялся, сел, не спуская глаз с дороги.
По дороге двигалась телега, на ней что-то черное, громоздкое. Рядом с телегой шагал небольшого роста человек в запыленных сапогах, в белой косоворотке, с фуражкой в руке. Время от времени он обмахивался ею.
Султан поднялся, выгнул спину, зарычал - для формы, по обязанности. Но тотчас же завилял хвостом, побежал навстречу человеку в белой косоворотке.
Человек погладил собаку по шее.
- Здравствуй, Султаша, давно, брат, не виделись… Телега остановилась у закрытых ворот. Человек деловито вошел в калитку, снял засов, раскрыл ворота.
- Давай сюда.
Возница тронул лошадей, и телега въехала во двор. Человек огляделся:
- Где же твои хозяева, Султан? Мертвый час? А, вот и директор, - обрадовался он, увидя приближающегося Туркеева.
Сергей Павлович несколько минут не мог понять, что это за груз прибыл из города. Сегодня будто не ожидалось ничего. Начал всматриваться, всплеснул руками:
- Батенька мой! Шеф! Так и есть… Какими ветрами! Ну, здравствуйте, голубчик!
Это был инструктор комсомола, Семен Андреевич Орешников.
- Не ожидали, доктор? - смеялся он. - А мы его со всякими предосторожностями перли из города. Где прикажете сгружать?
- Это что такое? - уставился Сергей Павлович на фургон.
- Рояль.
- Рояль? - у Туркеева подпрыгнули очки.
- Так точно. Подарок.