- А все же сумели их взять наши мужики. Василий Коршунов с ними знался, не зря лошади-то у него наилучшие были, Круглов сродни ему приходился. Одинова вот в экую пору в баню он их пустил, кто-то видел, как прошли они из бани к, избу, тут мужики всей деревней и накрыли их. Круглов-то с дружком лежит на печке и говорит: "Ну, что вы собрались? Захочем, дак мы сейчас всех вас порешим". Постращал, конечно, мужики тоже не с пустыми руками были, связали обоих, будто бы в Абросимово увезли их тогда. У Портомоев две лошади паслись, и узлы к седлам привязаны: наворованное везли.
- Что-то так и не слышно о нем?
- Может, в тюрьме сгинул, или устроили самосуд мужики, а сказали, что отвезли в милицию.
- Василию Капитоновичу ничего не было? - спросил Серега.
- Этот отделался, говорит, вам бы такого родственничка, мне тоже жить охота, дескать, угрожали. В общем, шмель проскочит, а муха увязнет.
Карька доел сено, потянулся губами к траве, отыскивая скудную отаву; Серега зачерпнул старой кепкой овса, поднес ему - моментально смолотил.
- Ему хоть весь мешок подай. Побереги, чай, денег стоит овес-то, - заметила Лизавета.
- Он тоже не воздухом сыт, на одном кнуте ехать - самое последнее дело.
И Серега насыпал еще кепку овса. Мерин касался его бархатисто-теплыми губами, иногда поднимал голову, казалось, благодарно кивал и тихонько всхрапывал, кося на Серегу лиловым яблоком глаза, в хрустальной глубине которого пульсировал отсвет огня: он будто понимал, о чем говорили люди, и, когда все встревожились, услышав чьи-то шаги сзади по дороге, тоже сторожко навострил уши. Катерина выхватила у Сереги кепку, полушалок затолкала под фуфайку. Чудачка! С ее ли красотой наряжаться мужиком? Хоть бы вымазала, что ли, лицо золой, хорошо, что догадалась забраться на телегу, там не так светло.
А шаги все ближе, явственно чавкает грязь, вот повернули с дороги.
- Чего делать-то? - перехватившимся голосом прошептала Лизавета, но даже не поднялась с ольховой валежины.
Да, тут медведь - прокурор: смотри в оба, не плошай. Серега тоже изрядно струхнул. К костру неторопливой развалкой подошел рябой широколицый мужик в шапке-ушанке (уши были не завязаны наверху, а скатаны валиками за отворот). Бросилась в глаза длиннорукость: запястья торчали на четверть из рукавов, потертое суконное полупальто сидело на нем тесно, и сразу подумалось, что шито оно не ему, а галифе вспухли и обвисли к коленкам. Окинул всех взглядом, продудел, как в трубу:
- Покурить найдется?
Серега подал коробку с табаком, бумага у мужика нашлась своя.
- Ночевать встали?
- Лошадь приморилась.
- Далеко ли едете?
- Больно любопытный. Куда надо, туда и едем, - отозвалась Лизавета и как бы между прочим добавила, имея в виду Катерину: - Колюха-то, видать, уснул.
- Смотри ты, как засекретились! - Мужик хмыкнул, мотнув головой, и, моргая от дыма, стал греть над костром большие красные ладони. - Уже холодом пахнет, зима вот-вот.
- Сам-то отколь будешь?
- А тут, из ближней деревни, - показал рукой в попутную сторону.
"Врет ведь, наверно", - придирчиво отметил про себя Серега. Мужик между тем увидел подоткнутую под ось жердь, по-хозяйски прошелся вокруг подводы и Карьку похлопал по шее.
- Без колеса, конечно, какая езда, - рассуждал он, попыхивая цигаркой. - Колюха ваш пьяный, что ли, головы не поднимает? - Видимо, догадался, что перед ним женщина, бесцеремонно пощекотал Катерину, та взвизгнула, привскочила:
- Ну, какого черта надо?
- Ух, ты-ы! - опешил он. - Вот это представление! Пустила бы под бочок. Чего мешок-то придавила? Не бойсь, не отниму, - и мешок потискал ухватистой пятерней. - Однако, богатые вы, с овсом ездите.
- А ну, не лапай! Башку раскрою!
Серега схватил длинную головню, замахнулся, высоко поднятая на ветру, она взялась нервным огнем, взметывая искры, и всем сделалось жутко в этот момент, но на лице мужика не дрогнул ни один мускул.
- Горячий хлопец, - сказал он спокойно, с глухой хрипотцой в голосе. - Только на каждого прохожего кидаться с колом не следует.
- Закурил и проваливай!
- И на том спасибо.
Спрятав руки в обтянутые карманы полупальто, мужик ушел в темноту, слышно было, как по мостику через речку ботали его сапоги. Катерина стояла возле телеги побледневшая, простоволосая; тетка Лизавета уставилась в огонь и, размышляя вслух, сказала:
- Напрасно, Серега, ты кинулся на него, теперь подкараулит нас, тогда берегись! Я дак ни жива ни мертва сижу, пропали, думаю.
- Может, не один он, - заметила Катерина.
- И наплевать! Что мы, ночевать тут должны? Я вот топор возьму, пускай сунется, - храбрился Серега.
- Давай костер погасим, а то еще кого-нибудь принесет нелегкая, - посоветовала Лизавета.
Затоптали головешки, молча выехали на дорогу. Глаза постепенно привыкли к темноте, можно было различить густой вал прибрежного кустарника, потому что вызвездило и небо приблизилось к самым макушкам елей. Вслушивались в каждый шорох, страх сжимал, было такое напряженное ощущение, точно приближались к пропасти, и, когда впереди вдруг проклюнулся огонек, означавший последнюю деревню на пути к дому, стали с надеждой всматриваться в него, боялись, что погаснет он прежде, чем успеют доехать.
Светилось окно во второй от заулка избе. Остановились около нее, на стук вышла хозяйка, пробурчала за дверью:
- Нельзя огня вздуть. Кто там?
- Шумилинские. Из Кологрива едем, колесо сломалось у телеги.
Пустила. Серега вошел в избу - и хоть обратно беги: сидит на лавке, вытянув босые ноги с желтыми бугристыми ногтями, мужик, с которым только что распрощались! С веселым озорством глянул на Серегу и зашелся каким-то беззвучным смехом.
- Ну что, герой, не ожидал такой встречи? Проходите, нечего в кути торчать, садитесь за стол, пока картошка не остыла.
Чугунок с картошкой зазывно дымился посреди стола.
- Нам бы колесо раздобыть.
- А вон бригадир, спрашивайте у него, - показала на мужа хозяйка, высокая, плоскогрудая баба с продавившимися черными подглазинами.
- Колесо найдется. Куда торопитесь? Садитесь, - снова пригласил он.
Когда измотаешься и продрогнешь в осеннюю бездорожицу, нет ничего милее горячей картошки в мундире. Серега чистил ее, обдувая пальцы, и торопливо глотал, как бы украдкой от хозяина: стыдно было взглянуть ему в лицо. С печки с выжидающим любопытством наблюдали две девчушки, такие же конопатые, как отец; угостить их было нечем, хорошо, Катерина догадалась дать по горсти тыквенных семечек. И в зыбке требовательно закряхтел, заплакал ребенок, может быть, почувствовав запах еды; мать подала ему вместо соски тряпочку с жеваным хлебом. Умолк.
- Такой крикун родился, просто спасу нет! Поспать не даст. За день-то так натопаешься, с бабами десять раз поругаешься: как вернули меня с фронта, так и командую здесь ими, у себя в Завражье, - посетовал хозяин.
Теперь, сидя за столом, Серега рассмотрел, что лицо у мужика было добродушное, большеротое, мелкие морщинки рябили открытый лоб, паутиной тянулись к туманным от усталости глазам.
- Спасибо за хлеб-соль хозяйке и хозяину, - поблагодарила Лизавета, Отряхивая в ладонь крошки со стола. - Ну и напугал ты нас давеча, я даже животом ослабла.
- Слышь, Мань? Думали, грабитель я какой-нибудь, этот приятель едва головешкой меня не причастил, - пояснил мужик жене, которая, сидя в полутемном углу, покачивала зыбку.
- Мало тебе, валандаешься где-то до ночи. Мог бы и пораньше прийти.
- Ладно, бабы, вы отдохните пока, на печке погрейтесь, а мы на конюшню сходим, - позвал хозяин Серегу.
Принесли колесо, поставили на телегу.
- Меня однажды выручил колесом ваш шумилинский кузнец, так что, можно сказать, долг возвращаю.
- Это дедушка мой, Карпухин Яков Иванович, - обрадовался Серега.
- Ну-у! - изумился мужик. - Расскажешь ему, как познакомился со мной. Селиванов моя фамилия.
- Умер он недавно.
- Жаль старика. А у нас тоже второй год нет кузнеца, подойдет посевная - хоть караул кричи.
Когда вернулись в избу, все спали, кроме тетки Лизаветы, она кемарила за столом, положив голову на полушалок. Катерина лежала на лавке, свет керосинки слабо освещал ее лицо.
- Поедем, что ли? - спросила Лизавета.
- С часок подремлем, - ответил Серега, не желая будить Катерину.
Он растянулся прямо в фуфайке на полу, и тотчас понесло его в мягкую сонную зыбь, как будто под ним была перина. Видимо, и Лизавету сморил сон, потому что проспали бы до утра, если бы не разбудил завозившийся ребенок. Коптилка погасла, в потных окнах чуть заметно брезжило. Селиванов сладко храпел, свесив с кровати до самого полу руку со вздутыми венами; Сереге хотелось извиниться перед ним, поблагодарить, но не стал беспокоить, попросил у хозяйки лукошко и насыпал овса.
На улице холодно, тускло белеют в темноте тронутые инеем крыши, звезды догорают, заря еще не поднялась, лишь слабо проступила над лесом зеленоватая кромка неба; на другом краю заполья - непроглядная ночь, оттуда потягивает колкий ветер, будто бы совсем рядом набухает снеговая туча. Мелкие лужицы пробрало ледком, стеклянно крошится он под копытами Карьки.
Опять замуровал дорогу лес, теперь он не кончится до самого Шумилина - десять километров ехать волоком. Телега притряхивалась, стучала колесами по корням деревьев; шли пешком, бабы поотстали от Сереги, тетка Лизавета пыхтела, едва поспевая в шаг с Катериной.
- На телегу теперь боязно садиться, хоть бы рассветало поскорей, - говорила она. - Вернешься домой, а там делов всяких накопилось. Тебе, Катюшка, позавидуешь: лошадь распрягла - и на боковую.
- Позавидуешь! Ступай в пустую-то избу! - едко ответила Катерина и, помолчав некоторое время, добавила с решимостью, ошеломившей Серегу: - Уеду я скоро отсюда.
- В город, что ли, опять?
- Нет, поближе.
- Я думала, в город, дак там нынче житуха посолоней нашей, - рассудила Лизавета. - Куда все-таки? Секрет?
- Пока секрет.
- Догадываюсь немного.
Дальше разговор перешел на шепот, Серега не мог ничего расслышать. "Догадываюсь!" О чем это она? Почему вдруг Катерина надумала уезжать? Может быть, сгоряча, от Усталости и дорожного отчаяния вырвались у ней такие слова? Не разгадать этих вопросов.
Серега завалился в телегу, пихнув под голову полегчавший мешок, стал смотреть в небо с какой-то затаенной неподвижностью; редкие звезды зыбкими слезинками еще тлели в его нескончаемой глубине; было странное ощущение, будто бы он превратился в невидимку, а самому, наоборот, прибавилось зрения, и казались постижимыми вечные, неразгаданные тайны далеких миров, где, наверно, тоже была жизнь со своими заботами и страданиями. Нечто похожее пришлось испытать Сереге в детстве, когда мать несправедливо нахлестала его вожжами и он убежал из дому, спрятался, забравшись на высокую елку, что росла за гумном, и просидел там до темноты: вся деревня была на виду, а его никто не мог заметить. Где-то внизу плутал ищущий голос матери, но он не откликался, обида его сменилась торжествующим чувством; рядом перемигивались звезды, представлялось, что они ближе к нему, чем к другим людям.
Теперь такая детская обманчивость не утешила бы его. До сих пор он верил, что и у Катерины есть какое-то влечение к нему. Хотелось думать, что ослышался, когда она говорила про отъезд, хотелось остановить ее совсем несбыточными способами, например, заблудилась бы она в этом кромешном лесу и звала бы его, звала…
Ночь все еще кралась по обочинам, не отставала от подводы, всхлипывала вода в колее, тревожно всхрапывал Карька, может быть, чуял зверя. Над головой текла и текла, омывая зазубренные берега еловых вершин, небесная река, постепенно светлела, наполнялась стылой голубизной; телега словно бы все время спускалась под гору. Томительно-однообразен волок.
20
Серега обогнул сосновыми гривами клюквенные болота и опять очутился на мокрушской дороге. Ни разу не выстрелил, все берег заряд. Заманчиво было притащить полупудовую птицу домой.
В одном месте Лапка вспугнула глухаря. "Тру-ту-ту-ту" - ударили перед самым носом мощные крылья. Серега оторопело вздрогнул и даже не успел снять шомполку с плеча. Стал прокрадываться в направлении полета, тщательно осматривая редкие сосны. Сучья и шишки, припорошенные мягким снегов, не издавали под сапогами ни малейшего треска. Лапка теперь только мешала, бестолково петляя меж деревьев. Серега остановился перед большой прогалиной, перевел дыхание. "Где-то здесь, потому что дальше болото", - решил он. И точно, глухарь сорвался с сосны и полетел вдоль прогала к болоту, к недоступным островкам. Серега прицелился влет, но уронил капсюль с рожка, и курок ударил вхолостую.
Шомполку старик Соборнов подарил насовсем. Самому ему она была ни к чему, сын погиб на фронте. Серега прочистил ружье керосином, смазал солидолом: стало как новое, гладкий ствол заиграл вороненым блеском. Пороху по-соседски сыпнул Павел Евсеночкин. Вместо дроби пришлось нарубить гвоздей.
Серега постоял на дороге, размышляя, куда употребить заряд, и повернул обратно к мельнице. Лапка уже не сновала челноком с одной стороны дороги на другую. Пар валил у нее с языка, набегалась и налаялась вдосталь и теперь вяло трусила впереди.
Лес задумался, очарованный чистой белизной первоснежья: ни шороха, ни отдаленного звука. Давно ли трепетные березы играли листвой и каждая веточка звенела птичьими голосами? Давно ли здесь тропили тропы грибовики, ходили на клюквенники бабы? А сейчас сквозили голые ветки, отпечатываясь на светло-сером небе, солнышка не было, но весь лес пронизывал рассеянный, слепящий свет.
Когда Серега вышел в луга, снова повалил снег, он падал крупно, с какой-то медлительной торжественностью на ивняк, на крышу мельницы, на побуревшие стога, исчезал в омуте. Вода в нем почернела и казалась теплой, потому что снег таял мгновенно, едва коснувшись ее.
Мельница работала. Глухо, точно под землей, рокотал жернов. Лошади понуро мокли у коновязи. Около шлюза показался Василий Капитонович, высморкался и обтер пальцы о кожаный фартук.
Озорство взяло Серегу, захотелось бабахнуть из ружья. Поприкидывал его в руках и, не найдя подходящей цели, выстрелил просто в воздух: будто гром грянул, покатилось по бору стозвонное эхо. Лошади вспрянули, навострили уши. Из избушки выскочили бабы, поджидавшие помолу.
- Чего людей пугаешь своей хлопушкой? - с приветливой насмешливостью спросил Василий Капитонович. - Ну-ка, покажи. Этой шомполке сто лет в обед. Никита Соборнов из Питера привез. Я на твоем месте, пока зубы целы, выбросил бы ее в омут. Ей-богу!
- Еще постреляю, она лупит не хуже берданки.
- В лесу, поди, пусто?
- Глухаря подняла Лапка.
- Егор мой, бывало, любил на глухарей-то охотиться весной. Ночуют с Пашей здесь, в избушке, и еще совсем потемну встанут на лыжи. Паша, конечно, места знает. Здоровых петухов приносил.
Задумчивость легла на изъеденное оспой, мучнисто-белое лицо мельника.
- Теперь я тоже буду на тока ходить, только бы пороху найти.
- Я посмотрю, там у Егора должон быть всякий припас для ружья.
- Верно, дядя Вася, хоть немножко.
- Найдется.
Пусть и охаял Василий Капитонович старый дробовик, а все-таки приятно было ощущать под рукой холодный ствол. Придет весна, и прозрачным мартовским утром Серега спустится под угор к Чижовскому оврагу, составит пирамидой несколько срубленных елок и станет терпеливо ждать, когда послышится призывное бормотание токуна, и угольно-черные птицы слетятся на опушку…
Шум мельницы постепенно растворился в лесу. Впереди просвечивало поле, и скоро замаячили в просеке крайние избы. Заснеженная деревня выглядела необычно, как-то приземисто, по-зимнему, но колесные следы на дороге напоминали о том, что снег этот пролежит недолго, не принимает его всерьез деревенский житель.
Серега точно споткнулся, увидев около Катерининого дома чалую лошадь, запряженную в тарантас с новым плетеным кузовом. К крыльцу тянулся мужской след. Сердце встряхнулось. Безотчетно, не взвешивая своего поступка, свернул с дороги, печатая рядом второй след разбитыми кирзачами, и заметил в окне квадратную спину и гладко зачесанные назад волосы уполномоченного Макарова. Не осмелился войти в избу. Удушье почувствовал, совсем ослеп от нестерпимой белизны, оранжевые круги расплывались перед глазами, и за этими кругами, кажется, мелькнуло растерянное лицо Катерины.
Он шагал торопливо, будто по какому-то срочному делу. Ревнивая обида жгла щеки, мокрый снег лепил в лицо.
Миновал свой дом, гумна, кузницу и очутился в поле у росстанного камня. Почему-то разозлило Серегу незаряженное ружье, взялся обеими руками за конец ствола, широко размахнулся и с яростным наслаждением хрястнул о камень: вдребезги раскололся крашенный черным лаком приклад. Отшвырнул исковерканную шомполку далеко в сторону, обессиленно сел на камень.
Вдруг ему вспомнилось, как на днях провожали в армию мокрушского Борьку Колесова. Стояла на этом самом месте подвода, бабы мочили слезами платки, в руках у пьяного гармониста захлебывалась гармошка, словно в самый веселый праздник. Борька ушел с улыбкой, помахивая кепкой. Девчонки смотрели ему вслед с обожанием.
И как только вспомнил Серега Борькины проводы, сразу нашлось спасительное решение: пойти к военкому насчет армии, а там и на фронт можно попасть. Он надвинул пониже козырек кепки и, боясь передумать, поспешил к большой дороге, ведущей из Ильинского в Абросимово.
Снег начал мякнуть, водопеть. Небо затянуло мглой, уже не было того ослепительного сияния вокруг, которое волновало Серегу своей новизной в бору. Он не обращал внимания на встречные подводы и прохожих, шел, с сосредоточенным упрямством глядя себе под ноги, и все виделись ему спина и затылок Макарова. Теперь понятно было, почему Катерина изменилась за последнее время…
За дощатым забором - желтое двухэтажное здание. Военкомат. Наверно, в другой раз у Сереги не хватило бы смелости появиться здесь, а сейчас он, не испытывая ни малейшего трепета, прогромыхал по деревянному тротуару, взбежал по лестнице в прихожую, где сидела строгая дежурная с тонкими губами и острым носом.
- Мне надо к военкому, - обратился к ней Серега.
- Собственно, по какому вопросу? - лениво процедила она, чуть приоткрыв губы.
- По такому, что надо поговорить лично с военкомом.
Женщина скупо ухмыльнулась, но показала на двустворчатую дверь, обитую коричневым дерматином:
- Пройдите. Там секретарь скажет.
Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышли двое: один в штатском, другой в военной форме, майор. Он сам пригласил Серегу.
- Слушаю, молодой человек, - сказал майор, давая понять, что времени лишнего у него нет.
Кресло под военкомом поскрипывает, мужчина он грузный. Ворот кителя туго облегает шею, лицо мясистое, пористая кожа отекла под усталыми глазами. Сквозь редкие волосы просвечивает лысина. Только теперь, рядом с ним, Серега почувствовал некоторую робость.
Перед майором лежали стопкой несколько папок, которые он просматривал. Отодвинул их в сторону, грустно улыбнувшись, посмотрел на Серегу, дескать, несерьезная твоя просьба, парень.
- Сколько тебе лет?
- Восемнадцатый.
- Повоевать, значит, захотелось? Немного рановато.
- Ведь взяли же Костю Зарубина, нашего, шумилинского, ему тоже восемнадцати не исполнилось.
- Когда это было?