- Года два назад.
- Сейчас совсем другое положение, война, можно сказать, кончается.
- Товарищ военком, я не подведу, - пытался убедить Серега.
- Парень ты, конечно, рослый, хоть в артиллерию, хоть в Морфлот приписывай, только годик придется подождать. Семья какая?
- Мать, бабушка, братишка с сестренкой.
- Отец на фронте?
- Да.
- Вот видишь. О них-то ты подумал? У отца небось вся надежда на тебя. - Военком прошелся около стола, положил на плечо Сереге тяжелую ладонь.
В дверях Серега остановился, хотел возразить военкому. Тот понял его заминку, с вежливой настойчивостью повторил:
- До будущей осени!
Удрученный военкомовской непреклонностью, Серега нехотя возвращался в Шумилино. Оттепель началась, сапоги отсырели, набухли, и шагать было тяжело. Впереди, думалось Сереге, его ожидает каждодневная пытка видеть Катерину. Он еще не знал, что жизнь дает многие способы для излечения души и вся состоит из чередующихся болей и радостей.
Домой пришел поздно. Мать сидела около коптилки, подшивала Ленькины сапоги. Положила на лавку шило, страдальчески подперла щеку иссеченной дратвой рукой.
- Ой, Серега, и задаешь ты расстройство! Куда хоть провалился до экой поры? Ведь с ружьем ушел, всякое надумаешься. Я страсть боюсь этих ружей! Унеси ты его, ради Христа, обратно Соборновым.
- Выбросил я его, негодное оказалось, - соврал Серега.
- Ну и ладно. А мне Евсеночкин говорит, из бору он вернулся, направился куда-то в наш заулок. Где пропадал-то?
- Где, где! В Абросимово ходил по одному делу.
- Вон куда собака носила! Да хоть бы сказал, чтобы не переживать. Ребята ждали, ждали тебя да уснули. Разувайся, сейчас щи достану.
Серега похлебал щей и брюквенницы с молоком, забрался на печку. Разметав ручонки, Ленька с Веркой сладко сопели на полатях. Он почувствовал себя виновным перед ними.
Бабка Аграфена подвинулась, освобождая ему место, сказала без укоризны:
- Ты, батюшка, больно долго. Принес ли чего из лесу?
- Нет, баб.
- Ну, ведомо, какая теперь охота. Только устал да прозябнул, покали-ка пятки на горяченьком местечке. Печка дрочит, дорожка мучит. На-ка фуфайку взголовы.
Бабка заботливо отпихнула валенки к борову. Серега прижался к гладким кирпичам, как будто живая рана тосковала у него в груди, и печное тепло должно было унять эту боль.
Часть вторая
1
Редкий день не выпадал снег. Утонула деревня в сугробах, притихла. Ушло солнышко освещать другие страны. Только к середине зимы стало иногда показываться оно далеко над мглистым бором, неяркое, пристуженное, а вокруг него расплывчато светилось оранжевое кольцо.
И тогда установились морозы. По ночам как будто обухом ударяли по стенам изб. Даже Каменный брод сковало льдом, лишь бурливый стрежень на скате к омуту темнел узкой полоской. Деревья, опушенные толстым инеем, самоцветно искрились, казались хрупкими в своем зимнем великолепии. Старики примечали это, обещали урожайное лето.
Серега с осени работал в лесу, сам отправился вместо матери, чтобы избавиться от унижения перед Катериной. Теперь она не жила в Шумилине, дом стоял заколоченный наспех только двумя досками поперек дверей, крыльцо замело, не было и следа от торных тропок, сбегавшихся когда-то к нему. Уехала с Макаровым: его назначили председателем к себе в Павлово. Обида Серегина постепенно унялась. В лесу вздыхать некогда, не размечтаешься, вернешься в барак - усталость с ног валит.
Лишь один раз Катерина напомнила о себе, приснилась как наяву. Идет клеверным полем, щурит от солнца глаза. Совсем близко подошла к Сереге, а между ними откуда-то взялась река. Машет она с того берега, что-то кричит, но никак не разобрать ни Слова.
Проснулся. Мутный рассвет в заиндевелых окнах. Духотища, портянками воняет. Клопы жгут хуже крапивы. И таким желанным было приснившееся ему лето, когда можно ходить босиком, купаться, спать на душистом сене, что он зажмурился и стал вспоминать сенокос, тот дурманно-знойный день в лугах за Песомой.
Захотелось на волю из барачной духоты. Вышел глотнуть свежего воздуха. Редкие звезды слабо мерцали в сером небе, лес глухо окружал поселок. Тишина давила. Почудился щемяще-тоскливый, как стон, вой волков. "Почему я здесь, в этой дыре, откуда видно только небо? - спрашивал Серега себя. - Неужели мало других мест на земле и других более важных дел? Война ведь идет". Недавно был в газете снимок награжденных девушек-снайперов. Что, он не смог бы научиться так же метко стрелять? Небось у парня побольше сноровки во всяком деле.
Взять их бригаду. Комсомольская. Сами так решили, чтобы веселей работать и пример другим показывать. Стараются, конечно, девчонки, а все же напарники аховые. Серега с ефремовской Зинкой Овчинниковой валят и распиливают сосны. Галька Тарантина обрубает сучки. Топор-то в руках держать не умеет, не девичье это дело. Того и гляди по ноге себе тяпнет. У Зинки тоже сноровки мало, пилить с ней тяжело, сидит на пиле, как медведь. А норму - четыре кубометра на человека - вынь да положь…
Рано пришли на делянку, еще сумерки путались под деревьями. Серега пообтоптал вокруг сосны, ударил топором по гулкому стволу, стряхнувшийся с веток снег кольнул холодом шею.
Зинка, пробираясь по его следу, увязла в сугробе, взмолилась:
- Ой, Серега, караул!
- Давай шевелись, греби своими кривыми.
- Рази за тобой поспеешь, нынче прямо утонешь в снегу-то.
Комель толстый, ходу пиле мало, плохо берет она мерзлую древесину. Зинка скоро начинает пыхтеть, девка она рыхлая. Брови, полушалок, спину - все обметало инеем. Мороз такой, что слова застывают на языке.
Серега передал пилу Гальке, сам уперся шестом в ствол, сосна качнулась и медленно повалилась, как будто задевая вершиной небо. Вздрогнула земля, взметнулась, как от взрыва, снежная пыль. Зинка облегченно выдохнула и села на комель.
- Хоть маленько дух перевести, спина совсем затекла.
- Галь, давай-ка погрейся, - распорядился Серега.
Галька в отца мала ростом, закуталась, точно кукла, в фуфайку и полушалок, только круглый нос торчит. Губы посинели, глаза застыли голубыми льдинками под мохнатыми ресницами. Она старше Сереги лет на пять, замуж пора бы, да женихов нет.
- Постой, нос у тебя побелел, - заметил Серега. Присыпал на рукавицу снегу, легонечко поширкал по клюнке. - Ну вот, порядок! Вишь, зарумянился, как яблочко. Сейчас я тебя растормошу. Включаем четвертую скорость!
Зазвенела пила, брызнули желтые опилки. Серега все чаще и чаще дергал ручку. Галька едва поспевала за ним, неловко ей стало в тесных одежках, верхнюю пуговицу на фуфайке расстегнула и полушалок ослабила. Моментом разделали хлыст: сосна корабельная, гладкая, почти до самой вершинки без сучков. Румянец заиграл на Галькином лице, и глаза оживились, вроде бы оттаяли.
Сели отдохнуть рядом с Зинкой на шероховатый комель. Девки достали по куску мерзлого хлеба, а Серега закурил табаку, по-мужицки облокотившись на коленки. Усталость томила тело.
Стучали наперебой топоры. Поодаль горел костер. Там Павел Евсеночкин бился с лошадью: трудно выезжать с деляны на дорогу, которая идет к реке. Несколько человек толкали плечами подсанки. Карька отчаянно дергался в оглоблях, месил рыхлый снег, пар белыми струями вылетал у него из ноздрей.
- Ах ты, волчье мясо! Так твою… - гнусаво матерился Евсеночкин и безжалостно хлестал мерина вожжами.
- Последних лошадей угробим в лесу-то, - сказала Галька.
Серега всегда испытывал жалость к лошадям: ни зимой, ни летом нет им передышки. Особенно ломовая работа в лесу. Правда, здесь дают овес, но ведь не каждый до зернышка скормит лошади. Евсеночкин этот, наверно, держит впроголодь Карьку.
Объявили общий перекур. Зинка с Галькой ушли греться к костру. Против такого мороза не костер нужен, а хороший харч. Попримолкло в лесу. Мелкими блестками вспыхивал меж деревьев куржак, и непонятно было, откуда он брался: ни тучки не появлялось в белесом от мороза небе. Чудился тихий шелест, похожий на отдаленный звон. Серега глянул на неподвижные, будто впаянные в ледяное небо вершины сосен и заметил снегиря. Грудка его пламенела, как бы озаренная утренним красным солнышком, казалось, птичка греется в его лучах, и опять с грустью подумалось об ушедшем лете.
Последнее время все чаще беспокоила мысль, что жизнь оставила его далеко в стороне от своей главной дороги. Где-то восстанавливались города, строились заводы, шла война, в каждой газете сообщалось о победах наших войск, а Серега вынужден был оставаться у себя в Шумилине. "Так и проторчу всю зиму с топором в лесу", - с обидой думал он.
Пробрался по сыпучему снегу к сосне, на которой сидел снегирь, и принялся со злостью подрубать ее.
* * *
Перед рождеством Серега с Евсеночкиным приехали домой. Светло было в деревне, как днем, месяц, сгорбившись, крался над крышами изб, четкие тени лежали на синем снегу.
В заулке Серега выпрыгнул из саней, шагнул было по тропке к дому и остановился - все окна распахнуты настежь, значит, тараканов морозят. Лапка черным комком подкатилась к ногам, заприпрыгивала, заскулила. Серега потрепал ей уши:
- Ну что, заскучала? Веди к нашим. У кого они живут?
Собака повела по узким тропкам меж домов. Снег, как сухой крахмал, взвизгивал под валенками. У Федулихи сияла "молния" - девичья беседа. Серега поколотил наспех валенки о порог и плечами азартно передернул, словно стряхивая озноб после долгой езды. Эх, елки-палки!
Колька Сизов пиликал на гармошке, платок положил на коленки, как настоящий гармонист. Девчонки, рассевшись по лавкам, пели "На позицию девушка провожала бойца", трогательно у них получалось. Серега перебил песню, ударив по половицам промерзлыми подошвами, гаркнул:
Допризывники гуляют,
Допризывникам - почет.
Скоро в армию уедем,
Куда Песома течет.
Девчонки обрадованно вспорхнули с лавок.
- Серега, откуда хоть ты взялся? Прямо с лесоучастка?
- Не знал, что беседа у вас, а то бы пораньше приехал.
Витька Морошкин, подслеповатый увалень с мясистыми щеками, застенчиво шмыгал носом в углу, вытащил его:
- Давай лапу, интеллигенция! - Серега хлестко ударил по мягкой Витькиной ладони. - Каникулы начались?
- Ага.
- Везет. Теперь самое время побалагурить.
- Да ну их! - махнул рукой, видимо, имея в виду девчонок.
- Брось ты! Сидишь тут, как в малиннике. Станцуем? Бери Зойку, а я Люську. Колька, играй!
Не любит Витька танцевать, но растормошил его Серега, запритопывали так, что вся изба ходуном ходила, лампа мигала. Бабка Федулиха несколько раз обеспокоенно выглядывала из-за переборки, она уж было прилегла.
Потом играли в ремешок. Нравится девчонкам эта игра. Выйдет одна из них за двери, а другая по ее выбору выгоняет к ней ремнем парня. Постоят наедине, может, полюбезничают.
Серегу вызывала Танька Корепанова. Хоть и не пробирал ремень фуфайку, быстрой трусцой, вобрав голову в плечи, выскочил на мост. Темно.
- Танька, где ты?
Пошарил по стенке, наткнулся на Таньку.
- Чего руки-то расшиперил? Глаза выколешь, - остановила она.
- Раз позвала, так сказала бы что-нибудь поласковей.
Теребит платок, молчит, дыхание сбивчивое, как будто бежала.
- Ты надолго?
- На несколько дней, в бане помыться да дома кое-что сделать.
- Ваши-то у нас живут, тараканов морозят.
- Я видел, окна раскрыты. Значит, вместе пойдем с беседы.
- Еще чего придумаешь? - испугалась Танька.
- Озябла? - Серега распахнул фуфайку. - Поди сюда, погрею.
- Ох и бессовестный ты! Пусти! Ну, кому говорят?
Танька проскочила у него под рукой, он попридержал дверь, но ее кто-то отшиб из избы носком валенка. Люська Ступнева, самая старшая из всей беседы, прошла мимо с припевкой:
Пойдемте, девки, по домам,
Здесь кавалеры не по нам.
Понятно, Ивана Назарова нет в беседе. Чего он тут забыл? Все сопляки против него.
За Люськой потянулись и другие. Серега тоже выбежал на улицу, расталкивая девчонок, как снопы, с узкой тропки. Визг подняли, хоть уши затыкай. Кто-то уцепил его за фуфайку, напали со всех сторон и все-таки повалили. Крестом расхлестнулся он на снегу:
- Сдаюсь! Сдаюсь!
Танька воспользовалась этим моментом, припустила к своему дому, чтобы не идти вместе с Серегой на виду у всех. Он отряхнулся и не спеша пошел за ней, озорно размышляя о том, что далеко она от него не убежит.
На улице Колька не играл, берег гармошку от мороза. Застегнув и повесив ее на плечо, он хвастливо пропел:
Ничего не держит мальчика:
Ни стужа, ни мороз.
Я из Панина в Баганино
Тальяночку на лямочке
В Починочек починывать понес…
Девчонки расходились по домам, перекликаясь частушками, и в каждой были страдание, горькая нежность, обещание верной любви.
Танька, поеживаясь, переминалась на крыльце.
- Пошли, - сказала она.
Осторожно поднялись по скрипучей лестнице в избу. За печкой горела лампа. Наталья Леонидовна разговаривала шепотом с матерью. Бабка Аграфена, Ленька и Верушка сопели на печке.
- Пустите переночевать, - пошутил Серега, выглядывая из-за Танькиной спины.
- Ой, матушки, да весь в снегу перевалялся! Танька, где ты жениха-то нашла?
- А сам в беседу пришел.
- Как хоть такую-то поздать?
- С Евсеночкиным приехали.
- Карька ничего? - спросила бригадир.
- Ухоркался, конечно, надо сказать Осипу, чтобы никому не давал его запрягать.
- Поужинайте. - Мать выставила овсяную кашу. - Самовар еще не остыл.
Серега с Танькой остались за столом одни. Молча пили чай, изредка взглядывая друг на друга. Она отводила глаза, морозный румянец играл на ее щеках. Косы черными жгутами сбегали по груди, узко обтянутой ситцевой кофточкой. Ни одной веснушки не заметил Серега на переносице, как будто смыло холодом. А скоро расцветут золотинками, и Танькино лицо станет еще привлекательней. Пожалуй, впервые довелось Сереге разглядеть ее так близко, неторопливо. Он часто походя подтрунивал над ней и сейчас вдруг понял, что обижал Таньку, что она уже заневестилась, стала ходить по беседам. Да и моложе его была всего на год.
Предчувствие чего-то хорошего возникло в Сереге еще с утра, когда он договорился с Евсеночкиным ехать домой. Но разве мог он подумать, что сегодня же вечером сядет за один стол с Танькой Корепановой, что будет жить у них эти дни?
- На днях было комсомольское собрание, - вспомнила Танька, убирая на кухню посуду. - Постановили - каждому собрать по двадцать килограммов золы и по десять куриного помету.
- Где я его возьму? Что ли, глухариный подбирать в бору? - засмеялся Серега.
Танька тоже сдавленно хихикнула, прикрыв рот ладошкой.
- Шуточками не отделаешься.
- Правду говорю. Золу всю Ленька до пылинки выгребает, у них тоже в школе задание.
- В овинах, в банях можно посмотреть: найдешь, как захочешь.
Танька ушла спать в большую половину. Серега подостлал себе тулуп, под голову положил фуфайку. Долго лежал с открытыми глазами. Смолисто пахло оттаявшими под печкой дровами. Иней на стеклах оплавился, мягкий лунный свет падал на переборку.
Глядя на молодой, нарождающийся месяц, Серега с доброй надеждой верил, что в новом году сбудется все загаданное, все самое заветное.
Припоминая случайные встречи с Танькой, он представлял ее узкие глаза, пугливо вздрагивающие ресницы и выпуклые, как будто слегка припухшие, брови, и думы его о ней были чистыми, как этот ясный месяц, прильнувший к окну.
2
Кое-как открыл Серега дверь в баню: пришлось обрубать наледь в притворе. Иней в углах, земля под полом промерзла так, что вспучила половицы. Стужа дышит со всех сторон, как на улице.
Наносил воды, нащепал лучины. Еловое полено попалось гладкое, сухое: едва только коснешься косарем, лучина так и отскакивает с треском. И в печке она взялась сразу. Густой, едкий дым, точно молоко, сочился сквозь каменку, скоплялся у потолка и опускался все ниже. Защипало глаза, запершило в горле.
Три раза накидывал дров, чтобы прогреть как следует баню. Уже не дым, а огонь пролизывал камни, вода в котле едва не кипела. Когда угли прогорели и выветрился угар, заткнул тряпкой трубу.
В первый жар пошла бабка, любит она попариться. В углу на полочке у нее стоят пузырьки с нашатырным и муравьиным спиртом. Каждую весну дед собирал майских муравьев и выжимал из них спирт, которым бабка натирает себе после мытья ноги.
Серега с Ленькой мылись после нее.
- Чешется здорово под мышками, - пожаловался Ленька, стаскивая рубашку.
На свету у окна Серега разглядел швы, в них слюдянисто сверкали гниды. Обтер от сажи шестик над каменкой, повесил на него Ленькину одежку.
- Пускай пожарится.
Сначала смочили волосы и посидели просто так, привыкая к жаре и ощущая приятную расслабленность во всем теле. В лесу часто грезился Сереге этот истомляющий жар. Намерзнешься за день, и нет другого желания, как погреться в парной бане.
- Ну-ка потри спину!
Ленька старательно запыхтел, прижимая что есть силы мочалку.
- Покрепче!
- У тебя спина большая, неловко. Присядь немножко.
Намылились, окатились водой, снова посидели. Вот благодать-то!
- Покажи мускулы, - попросил Ленька, всегда восхищавшийся силой брата.
Серега сжал кулак и медленно согнул руку - мышцы вздулись бугорком. Братишка пробовал продавить их большими пальцами.
- Никак. Будто каменные. У меня тоже, смотри, - хвалился Ленька и смешно напрягался до дрожи, набрав в себя воздуху, как перед нырянием.
- Летом турник я тебе приколочу на березах, будешь подтягиваться - прибавится силешки. Хочешь, веником похлещу, и вылетай отсюда - париться буду.
Оставшись один, Серега поплескал на каменку из ковша. Зарокотало, зашипело, будто бы взрыв вырвался из печки. Горячей волной обдал пар, ноздри обожгла знойная сухость, и резче запахло веником. Хорошо прочищает грудь березовый запах. Серега забрался еще на кутник и, задрав ноги, покалил их, похлестался веником до красноты, до стука в висках и только тогда выдернул тряпку из трубы.